Приключения сомнамбулы. Том 1

рассуждения, по-прежнему довольно нудные, но (помимо природы скорости) поневоле затрагивающие причуды массовых страхов, мелких злопыхательств и сдавленных кухонной теснотой мнений, дополняемые кое-какими, позволяющими забегать вперёд сведениями

Идеал скорости – максимум пространства в минимум времени, а в нашем случае скорость, если отбросить боязнь преувеличений и научную добросовестность, приближалась к желанному световому пределу.

Времени, попросту говоря, хватило ничтожного или, выражаясь с учётом моды – исчезающе-малого: минуты, часы, от силы – сутки. Пространство же, охваченное-пронизанное слухами, покорённое ими, стало более чем внушительным: пал многомиллионный город, бывшая блистательная столица империи, а верховных правителей империи новой, тех, кого весть о беде настигла в столице нынешней, в упомянутых уже кремлёвских покоях, как током ударило, хотя… хотя, к слову сказать, этот шоковый удар не пошёл впрок нашим верховным рулевым, они охотно обманулись исключительностью прискорбного обрушения; каждый из них, исторический оптимист по партийному долгу, побаивающийся коллег, таких же, как он сам, оптимистов при должностях, не мог и помыслить, не то что вслух допустить, что исключительные разрозненные разрушительные силы вдруг просуммируются в прекрасный день и…

Понукали привычно подданными, вылавливали и изолировали подрывных элементов, поигрывали дряблой имперской мускулатурой, попугивая ракетами капокружение, готовились славный юбилей справить и – вдруг?

Да, первый звоночек, и в верхах, и в низах шуму наделал, но первый звоночек – и в верхах, и в низах – за единичный приняли…

Где, собственно, катастрофа случилась, где?

Этого толком горожане в массе своей не знали, хотя могли бы, стоило захотеть, узнать. Где? Да хоть на Пискарёвке, в Ульянке, в Сосновой Поляне, в Купчине, допустимость пространственной многовариантности катастрофы, вероятность её повсюду, как бы ослабляли упор на единичность случая, судя по шумовому эффекту, скорости и охвату слухов, могло вообще померещиться, что не один дом упал, – много, ну да, почему бы в массовом порядке, так сказать, серийно, не попадать сборным домам с квартиросъёмщиками, шкафами, буфетами? Однако никто, отважимся утверждать, никто, никакие фантасты-антиутописты, призванные предвидеть ужасы будущего, никто даже из непуганых диссидентствовавших оракулов, влиятельных в узких своих кругах, гораздых обличать на всех тёмных углах отдельные недостатки, обсуждая это вопиющее, чреватое хотя бы как опаснейший прецедент обрушение, не решался и шёпотом обобщать, предостерегать, тем паче, предрекать крах… и не потому только не решался, что опасался гнева обкомовских держиморд, нет, не то что на людях, при свидетелях, но и наедине с собой как было вообразить такое? – прочность властных опор и у обывательских масс, и у смельчаков-одиночек не вызывала сомнений; прочность – на века, хвори, неумолимо подтачивавшие империю победившего социализма, согласно подменялись в коллективном сознании хворями престарелых её вождей. Поругать их, хронических дуболомов, высмеять, выпить за то, чтобы поскорее сдохли – пожалуйста, хлебом не корми, но чтобы всерьёз поверить в повальное обрушение, предупредить… Итак, итак, народ, довольствуясь азартным распространением и ворчливо-пугливым перевариванием слухов, безмолвствовал, совестливые интеллигенты, пророки наши, склонные вообще-то к огульному недовольству и реактивным полётам протестной мысли, переваривая те же слухи, лишь зубоскалили в своих малогабаритных кухнях… и то правда, – какие полёты при низких потолках, тесных стенах? Почему-то страх за надёжность стен этих и потолков и отъявленных злопыхателей не подталкивал к идущим далеко выводам.

И ещё – пора, думаем, повторить – скоро юбилей, торжества с фанфарами-барабанами и внесением красных знамён, а тут…

Да, даже очевидный эффект контраста с предъюбилейною приподнятой суетой не помогал уловить в локальном пока падении нечто масштабно-неладное, угрожающее прочности бескрайней нерушимой державы, никто, – да-да, тут не грех повторяться и повторяться, – никто не испытал страх за судьбу социалистического отечества, да-да-да, никто из отпетых городских злопыхателей не обрадовался от души, мол, на шестидесятом годочке кранты пришли, никого даже не посетило предчувствие чего-то для власть предержащих носорогов недоброго. Как бы то ни было, так ли, иначе, пугающее падение анализируй, а созывалось под бой литавр первое заседание Юбилейного Комитета, вовсе не Комитета Общественного Спасения… впрочем, мы чересчур далеко зашли.

Вернёмся к специфике скорости применительно к нашему прискорбному случаю, вернёмся…

Так вот, сказочно-быстро покоряя пространства, слухи придерживались особой избирательности, в их нацеленности прослеживалась строгая логика. Если помните, мгновенно вылетев из эпицентра бедствия, ураган – кому нравится, пожар – понёсся в обход попыхивающих неоновым холодком небесных отсветов в пустынные и трудно достижимые районы с рассыпанными по грязному снегу тонкостенными домами-коробками, оставляя у себя в тылу не взятую крепость – историческое ядро великого города. Ни кабели, ни провода, хотя именно здесь они особенно густо переплетались, ничуть не помешали дерзкому обходному манёвру, возможно и помогли. Судите сами: по официальным каналам в центре города – из важного ампирного дома, нарисованного Карлом Росси и смотрящего окнами протяжённого фасада на улицу его имени с точь-в?точь таким же фасадом напротив, в другой служивый дом, смотрящийся в Мойку, тоже ампирный, тоже нарисованный Росси – проскользнула лишь одна-единственная телетайпограмма, известившая об образовании комиссии по расследованию, да после расшифровки тайных страхов и пожеланий Смольного, переданных на улицу Зодчего Росси, в Главное Архитектурно-Планировочное Управление, по чрезвычайной связи, которую называли в обиходе «вертушкой», растрезвонились секретари и помощники – вызывали с докладами в комиссию или требовали доставить чертежи, расчёты; пересуды сослуживцев и этот конвульсивный обмен сигналами между двумя ампирными домами-памятниками, всего двумя всполошёнными ночным кошмаром домами-исключениями внутри сонного исторического ядра, конечно, добавляли вихревой энергии урагану, подливали толику масла в огонь пожара, но ураган ли, пожар уже и без того разбушевались там, где соображения, волновавшие власти и бродившие в профессиональной среде, большого значения никогда не имели. Не мешкая, правда, завела уголовное дело прокуратура, параллельно с заседаниями компетентной технической комиссии потянулось и следствие с пригласительными повестками, допросами, протоколами, потом, уже летом, когда и страсти-то поостыли, открылся судебный процесс, точнее, предварительные судебные слушания – Соснину, вздыхали, не повезло, попался под горячую руку, но это потом, потом. А пока машины и прохожие на центральных улицах равнодушно месили грязь, будто ничего не случилось, и хотя у людей, ещё проживавших в центре, были такие же хмурые, как у всех, источенные повседневными заботами лица, они в отличие от тех, кто панически цепенел на окраинах, откликались на страшное событие с рассеянным, чуть ли не оскорбительным легкомыслием, примерно так, наверное, станут реагировать на новости с далёких планет; эти люди как-никак обитали в старых солидных домах с толстыми кирпичными стенами, чью надёжность гарантировала репутация прошлого. Вполне понятно поэтому, что ураган – или пожар – отлично чуя подоплёку случившегося, не медля ни секунды, устремились на городскую периферию.

привязка к топографии восхитительного ансамбля и беглый взгляд на то, что творилось наутро после катастрофы внутри (на лестнице и лестничных площадках) одного из двух, бесспорно обогативших градостроительное искусство эпохи петербургского классицизма домов-исключений

На улицу Зодчего Росси, в Главное Архитектурно-Планировочное Управление, мы отправимся попозже, когда начнёт заседать комиссия по расследованию, пока его приёмная зала – если вас, часом, не вызвали в главный кабинет для участия в мозговой атаке или обсуждения предъюбилейных мероприятий – обманула бы благостной возвышенной тишиной. Зато второй дом…

Ампирный памятник, славный своим удлинённым, податливо-гибким жёлтым телом с белыми полуколоннами, растревожился кошмарным случаем и гудел ульем.

Лениво скопировав изгиб Мойки, величавая фасадная декорация уже сотни полторы лет взрезала воздух у Певческого моста острым оштукатуренным мысом с ложными окнами, а за остриём мыса выгибалась к необъятной ветреной площади и разматывалась, разматывалась по гигантской мажорно-тоскливой дуге своей жёлто-белой тканью, пробитой триумфальной аркой, которую обрамляли накладные доспехи, увенчивали плоские ангелы с венками, гирлянды, маски, колесница Победы с шестёркою лошадей – сверяйтесь, если пожелаете, с буклетами «Интуриста» и подарочными видовыми изданиями, схватывавшими вогнутую панораму с самых выгодных точек чуть слева или чуть справа от оси симметрии. Соснин же входил в этот служебный дом сбоку, с набережной Мойки, и обойдя очередь перед лифтом, поднимался на четвёртый этаж в большую неуютную беспорядочно уставленную чертёжными столами проектную мастерскую по обнимавшей сетчатую лифтовую шахту широкой трёхмаршевой лестнице с протёртыми выщербленными ступенями. Да-да, хотелось бы думать, что именно над боковым крылом этого дома-памятника пронёсся свысока глянувший на центр города ураган ли, пожар, что над этим домом-памятником, охраняемым государством, стихийный вихрь, не задержавшись, всё-таки погромыхал и поскрежетал ржавыми латами крыши, приветствуя утечку в неофициальные каналы нервных импульсов новостей – как не отделяй для удобства письма заслуживающую доверия информацию от бредовых фантазий, в реальности всё равно всё смешается и многократно перемешается… тем более, что здесь протекут невидимые миру слёзы ответственных за статический расчёт исполнителей, возгорятся споры, запляшет папиросный дым. И сюда, усомнившись в наспех отлакированной смольнинскими пропагандистами картине катастрофы, внезапно позвонит кремлёвский референт по красному телефону с гербовой опухолью, и факт звонка не похоронят за дверью директорского кабинета, во-первых, потому, что сам директор, испугавшись, что уж теперь-то нашкодивших в год славного юбилея по головкам точно гладить не будут, испугает верховным разносом и своих подчинённых, и во-вторых, потому, что звонок, по причине отсутствия прямой связи с Кремлём прежде всего всполошит мигалку на пульте в приёмной, и секретарша, которую властное миганье оторвёт от поливки кактусов, много лет уже покалывавших своими иголками салатную масляную панель приёмной, быстро ухватит исключительную важность момента и прослушает разговор референта с директором по параллельному аппарату. И – стоит ли и тут повторяться? – отсюда ведь, из этого дома, полного проектантов, полетят с курьерами проверочные расчёты и чертежи в комиссию, а те, кто со всей поспешностью, отвечавшей форсмажорной ситуации, их подготовят, подберут или хотя бы перепечатают, выпихнув на подпись в кабинеты начальства горящую работёнку, не станут удерживать языки за зубами, когда коллег разбирает вполне понятное любопытство.

– Илюша, слышал? Как такое могло стрястись?

– Илья Сергеевич, верите, что…

– И кого кинут на амбразуру, Филозова?

– Ха, проверка на вшивость? Кого же, как не Филозова кидать?

– Его уже в Президиум Юбилейного Комитета закинули.

– Усидит на двух стульях, есть опыт.

– Ещё и наградят, ещё выше скакнёт!

На лестнице, прыгая через две ступеньки, Соснина обогнал Блюминг, бледный, как смерть, ему почему-то важно было первым выскочить на площадку второго этажа.

– Не в снегопаде причина, подумаешь, пурга! И не в ветре! – огрызался Соснин, – спросите лучше у… – выразительно ткнул пальцем в спину убегавшего наверх Блюминга, – или у Фаддеевского. А ещё лучше отправляйтесь-ка в архив, посмотрите расчёты.

Справа. – По обломкам панелей удастся определить…

Слева. – Обломков и след простыл! Бульдозерами по звонку из Смольного всё расчистили за ночь, на самосвалах вывезли.

– Как?! Как же узнать…

– Зачем узнавать? Нет обломков – не было катастрофы!

– И кто руководил ночной расчисткой?

– Кто? Филозов!

– Почуял опасность, всё-таки юбилейный год!

– Да! Как бы политику не пришили. Сколько новостей на одном лестничном марше…

– Что? – ещё шаг, площадка второго этажа, – никто не просил меня писать объяснения, я здесь вообще ни при чём. Писать справку о том, в чём ни бельмеса не понимаю? Если бы он знал, что вскоре – это ли не безумие? – ввяжется в сочинение романа… И надо же такому стрястись! Ещё вчерашним вечером смешивал преспокойно краски, руководил формовкой из цветной пыли пульверизаторов бело-розовых, как зефир, облаков, плывущих меж силуэтами многооконных башен, конвейер проектных иллюзий тащился в привычном ритме и на тебе – одна ночь всё вверх дном перевернула, теперь свистопляску не остановишь.

Утром, придя на службу, каждый из почти тысячи сотрудников проектного института мигом узнавал всё и сразу спешил сообщить ставшее известным ему всем остальным, включая и взбегавших по лестнице опоздавших. Те морщили лбы, всплескивали руками, приговаривали вразнобой «неужели», «невероятно» или же, потеряв дар речи, выдыхали звуки, отдалённо похожие на междометия, округляли глаза, потом, что-то соображая, нервно закуривали, требовали подробностей, крутили с вопросительными полуулыбками пуговицы на пиджаках собеседников – уже на площадке третьего этажа Соснин не досчитался двух пуговиц.

Урны на площадке третьего этажа быстро заполнялись окурками, сводчатый, вымазанный бежевой масляной краской потолок задрапировали складки голубоватого дыма, некурящие кашляли, хрипели, как придушенные, но не уходили, а прохаживались туда-сюда, спотыкаясь о неровности старых каменных плит.

Толкались здесь не только болтуны и бездельники, но и достойные, уважаемые проектанты с учёными и лауреатскими званиями, правительственными наградами, многие из них даже присутствовали в парных ипостасях, так сказать, в натуральном виде и… – рядышком, заслоняя кусок окна и стену, высилась осенённая лобастым гипсовым бюстом на кумаче дубовая доска почёта. Встретившись с собственным фотовзглядом, иные смущённо вздрагивали и спешили протолкнуться в дальний от доски угол, но очень скоро круговорот страстей выносил их на прежнее место, они опять дёргались, опять проталкивались прочь со своих же глаз.

Броуновское движение на площадке рассёк бегущий из подвала, где располагался вычислительный центр, Фаддеевский, он был опутан бумажными лентами свежего компьютерного расчёта, развевалась рыжевато-пегая борода.

– Филипп Феликсович, подтверждается правильность расчётов?

– Н-н-надеюсь, п-подтвердится, х-х-хочу н-надеяться, – сверкнул золотой булавкой на зелёном галстуке заика-Фаддеевский, – с-сейчас п-п-п-проанализируем; Фаддевского поглотила полутьма коридора.

Возбуждение нарастало, кто-то кого-то окликал, кого-то звали к телефону, голосками невидимых секретарш выкрикивали на совещание… дымящее столпотворение смахивало на помесь злорадного балагана – достукались! – с шумной, обеспокоенной – что будет? – биржей, лестничную площадку безуспешно попытался очистить кадровик, чтобы усадить людей за столы с рейсшинами, с ним, полковником-отставником из органов, обычно предпочитали не связываться, но сейчас он утратил наступательный пыл, его вялые заклинания не действовали – наших разгорячённых говорунов вспугивало, вернее, заставляло утихнуть на секунду-другую только лязганье железной двери лифта, а с появлением очередного слушателя или рассказчика гомон возобновлялся. И если – хотя бы в порядке отвлечения – вспомнить недавние рассуждения, если предпочесть сравнение с ураганом, свершившим свой обходной манёвр, то придётся всё же, как ни крути, повторно признать, что нахрапистые завихрения слухов усиливались и здесь, на лестнице. Если же принять версию пожара, то и вовсе легче-лёгкого догадаться, что из всех окон именно этого ампирного дома, начинённого листовым и рулонным ватманом, линейками, чертёжными треугольниками, на которые распилили не один гектар высокоствольного леса, и валил, всклубляясь и нехотя истаивая над Мойкой, дым, хотя, конечно, если не перехлёстывать, то следовало бы оговориться, что дым валил не из всех окон, а почти из всех, ибо ложные окна, востребованные классической композицией, как известно, служат лишь знаками проёмов и не могут заменить реальных отверстий.

продолжая рассуждать о слухах, посильно уточняя эти рассуждения под их конец (с явно ослабленным нажимом)

Итак, не забывая про стратегический обходной манёвр, мы понимаем, конечно, что ураган – или, если угодно, пожар – раздвоились. Пусть и не строго пополам, куда там, но всё же. Итак, кроме стихийного выброса слухов, вроде бы самопроизвольно зародившихся на невзрачном месте события, вырвавшихся из него и привередливо отвернувшихся затем от восхитительных центральных ансамблей, не побоимся повторить, что какая-никакая стихия разбушевалась ещё и под задымленными сводами ампирного дома на Мойке. Этому, с позволения сказать, служебному бедствию, попросту говоря, испуганно-злорадной трепатне в рабочее время не дано было соперничать с напором слухов, ибо служивые обитатели ампирного дома хотя бы в силу своих профессиональных устремлений пытались опереться на разлагающие легенду факты. Но… вот оно, но! Век факта – мгновение, а яркие легенды, как кавказские долгожители. И, наверное, всякое ухо – не только обывательское, но и, хочешь-не-хочешь, профессиональное – ловит свою легенду. Итог: две стихии бушевали одновременно и – без всяких сшибок – чудесно ускоряли одна другую. Действительно, скупые сведения о происшедшем, в меру искажённые курильщиками на лестничной площадке у доски почёта и бюста, всё же вырывались наружу, раздувались – худо-бедно информированные специалисты, шагнув с лестницы в мокрые сумерки, превращались в обычных горожан, многие ведь из них жили у чёрта на куличках, где скоростной напор слухов играючи бил рекорды, когда-либо зафиксированные дотошной, но слишком уж много на себя берущей социологией. Да-да, в магазинах, метро служивые архитекторы ли, конструкторы могли при желании включиться в ломающий цеховые перегородки обмен скандальными новостями и даже что-нибудь заковыристое растолковать, на что-то затемнённое пролить свет, открыть кому-то глаза. Но они так не поступали. Нацепив маски горожан, они сами волей-неволей заглатывали приманку легенды, бодрящей массы, и вместе со всеми мучились сладостным варевом ужасов, спасающих от повседневной скуки. Ко всему они, особенно самые осведомлённые из них – Соснин? Да, и он тоже – чувствовали, что рациональные объяснения чудесного – хоть и с отрицательным знаком, хоть и ужасного, но при этом, несомненно, чудесного, проигнорировавшего многократные запасы прочности обрушения, были бы крайне неубедительны, им бы, объяснениям этим, всё равно не поверили. И правильно сделали бы! – добавим мы от себя. Разве щеголяя научно-технической галиматьёй, которая им заменяет язык, самые осведомлённые специалисты не заблуждаются, полагая, что дарят нам истину, а не облепившую её шелуху из заумных формул? Правда, когда такое творится, кому интересно было бы слушать про допустимый эксцентриситет, эпюру крутящих усилий, марку бетона?

от автора (самокритично)

Никому, никому. И нам с вами тоже, само собой, сухие рассуждения давно надоели. Ничего по сути не разъяснив, никуда нас не продвинув, с три короба наобещав, но так и не дав сколько-нибудь стоящих страниц прозы, они уже крутятся вхолостую…

Не пора ли нам перевернуть пластинку?

Перевернём, но сначала мы…

разберёмся (с помощью автора) в местоимениях

Нам, нас, мы – что за множественные местоимения? Кто это – мы?

Мы – это автор и его персонаж, Соснин, герой-соавтор. Что у автора на уме, то у героя-соавтора на языке… или – наоборот, что у него на уме, то… мы-оба пишем, наши сдвоенные сознания закольцованы; мы – нераздели-мы.

продолжим разбирательства с исчезающим «я» («я» не «я») и прочими местоимениями, разбирательства для автора, (который хочет, но боится себя увидеть) прямо скажем, нелицеприятные