Приключения сомнамбулы. Том 1

Приключения сомнамбулы. Том 1
Александр Борисович Товбин

История, начавшаяся с шумного, всполошившего горожан ночного обрушения жилой башни, которую спроектировал Илья Соснин, неожиданным для него образом выходит за границы расследования локальной катастрофы, разветвляется, укрупняет масштаб событий, превращаясь при этом в историю сугубо личную.

Личную, однако – не замкнутую.

После подробного (детство-отрочество-юность) знакомства с Ильей Сосниным – зорким и отрешённым, одержимым потусторонними тайнами искусства и завиральными художественными гипотезами, мечтами об обретении магического кристалла – романная история, формально уместившаяся в несколько дней одного, 1977, года, своевольно распространяется на весь двадцатый век и фантастично перехлёстывает рубеж тысячелетия, отражая блеск и нищету «нулевых», как их окрестили, лет. Стечение обстоятельств, подчас невероятных на обыденный взгляд, расширяет не только пространственно-временные горизонты повествования, но и угол зрения взрослеющего героя, прихотливо меняет его запросы и устремления. Странные познавательные толчки испытывает Соснин. На сломе эпох, буквально – на руинах советской власти, он углубляется в лабиринты своей судьбы, судеб близких и вчера ещё далёких ему людей, упрямо ищет внутренние мотивы случившегося с ним, и, испытав очередной толчок, делает ненароком шаг по ту сторону реальности, за оболочки видимостей; будущее, до этого плававшее в розоватом тумане, безутешно конкретизируется, он получает возможность посмотреть на собственное прошлое и окружающий мир другими глазами… Чем же пришлось оплачивать нечаянную отвагу, обратившую давние творческие мечты в горький духовный опыт? И что же скрывалось за подвижной панорамой лиц, идей, полотен, архитектурных памятников, бытовых мелочей и ускользающих смыслов? Многослойный, густо заселённый роман обещает читателю немало сюрпризов.

Александр Товбин

Приключения сомнамбулы. Том 1

© Товбин А., текст, 2009

© Геликон Плюс, оформление, 2009

* * *

Нине

Часть первая (с прологом и эпилогом)

Ход вещей

так?

И поползли слухи…

Поползли, поползли, вспухая и пузырясь, и хотелось бы долго-долго, не скупясь на подробности, описывать мутные растекания, отталкивающе грязные содрогания ползучего студня, этакой слизистой, окутанной ядовитой испариной мрази, которая неторопливо, с садистской обстоятельностью дурманит, подминает, а потом и душит незрячих, покорно оттопыривших уши граждан, ох, хотелось бы, просто руки чешутся, да совестно начинать на фальшивой ноте – минули времена, когда слухи ползали.

может быть, так?

Слухи налетели, как… как ураган?

да! так! (пролог с эпическими мотивами)

Слухи налетели, как ураган.

Вылетев из туманного места происшествия, стремительно набрав скорость, слухи помчались сквозь ближайшие уснувшие пригороды, сквозь тьму, огибая чуть различимые за пеленой измороси тускло-багровые отсветы неона на лепных тучах, зависших над историческим центром… да, помчались, чтобы всполошить панельные новостройки. Слухи спешили, и никто, ничто не сумели бы им помешать к утру, по крайней мере, к обеду ошарашить всех-всех-всех, ещё бы, случилось такое, что ураган учуял полную свою безнаказанность. Ураган валил колючие заросли недоверчивых, корчевал дубовые пни оптимизма, гнул гибких, и, силясь поколебать устои, клеветал, затыкал рты правдолюбцам, многое, очень многое натворил ураган, лелея главную свою цель, и вот он уже брякнул в твоё окно, отутюжил злобным шипением крышу над твоей головой, и затряслись не только обывательские поджилки – перетряхнулся меланхолический уклад сотовой жизни.

– Ты забился в безнадёжно-хрупкую скорлупу, твой дом – не крепость, береги-и-ись, – просвистывал рваный край урагана, и кто, скажите, кто, пусть и продолжая храбриться на людях, не внял бы в зябком одиночестве нашёптываниям страха, не высунулся бы, отчаиваясь, за утешением в слуховое оконце ночи, не взвыл, вторя ветру, который топорщил дырявую броню рубероида, срывал с крыш и мотал туда-сюда чёрные, как знамёна анархистов, полотнища. Серьёзность ураганных предупреждений отбрасывала, куда подальше, шуточки про подмоченную репутацию крова, страх смотрел в корень, и кто угодно, хотя бы и бытовой смельчак, приученный к протечкам и расползанию пушистой плесени по белёному потолку, без заминки кидался стеречь боковую опасность, перенапрягшую стену, срывал ковёр и, холодея, ждал сухого потрескивания трещин, их молниеносного ветвистого бега по обоям через клопиные гнёзда, малиновогрудых пичужек, разные там вазочки и букетики, а ураган сеял тем временем панику в других домах, бесчинствовал в магазинах, трамваях, каналах связи, пока не покорил опутанный кабелями и проводами город.

невольно снижая эпическое начало и (не чураясь путаной, съедобной и несъедобной, образности) зароняя сомнения (почти без нажима)

Заявляя будто ураган вылетел, налетел, помчался, мы в погоне за образностью замещаем крылатыми глаголами элементарные звуки, выражаясь красиво, поэтично – тревожные трели, попросту говоря – телефонные звонки, которые кого-то из косвенно причастных к случившемуся подняли с постели, озадачили, испугали – Соснина звонок выскреб из кресла, взялся, на ночь глядя, полистать альбом репродукций, и вдруг… – кое-кому, кто поважнее, поответственнее, кто немалой, прямо скажем, облечён в бюрократических коридорах властью, звонок даже помешал допить и дотанцевать в ресторане «Европейской» гостиницы семейное торжество. Да, всего несколько звонков, немых ответных сцен, недоверчивых восклицаний и, конечно, замутнённых оборванными сновидениями и алкоголем свидетельств тех, кто проживал напротив, был разбужен рёвом катастрофы и, решившись досмотреть за окном общую для всех развязку кошмарных снов, – такой рёв вполне мог предвещать конец света! – кинулся протирать запотелые стёкла, собственно, и состряпали пищу слухам, которые, ещё не успев родиться, глотают скользкий факт, словно устрицу, а, родившись второпях, пережёвывают противоречивые ощущения, выделяя при этом мощную, ускоряющую воспроизводство слухов энергию.

Что и говорить, катастрофу никто никогда не ждёт, но не ко времени, совсем не ко времени, подоспел выплеск этой негативной энергии.

Шумно запущенная юбилейная кампания набирала обороты, а тут… и хотя утренние газеты, новостные программы радио и телевидения проигнорировали случившееся, привычная пропагандистская трескотня испытала внутренний сбой, утратила напор казённого оптимизма и вынужденно потащилась в хвосте у слухов.

А разве не приперчивали пищу для слухов происки зарубежных, мигом, благо о заминке в юбилейный год, когда активизировались вредители всех мастей, не могло быть и речи, слетевшихся на нашу беду разведок? – хотите, верьте, хотите, нет, можно и посмеяться, но первым же попался агент ЦРУ и Моссада. – Слышали? – тут и там перешёптывались наутро, – слышали, после фотовспышки на балконе ближайшей к злосчастному месту пятиэтажки оперативники изъяли очернявшую плёнку у некоего псевдоучёного, отщепенца, отторгнутого академическим сообществом, подавшего документы на выезд в сионистское государство?

И вот, стоило с рёвом упасть давлению в точке катастрофического события, как неокрепший ещё ураган, зачатый в союзе субъективно подкрашенной правды и объективно окрыляющей лжи, испустил не только упомянутые панические звонки, но и просигналил в столицу, поднял заглушаемый лишь этикетом чинопочитания шум в высоких кремлёвских покоях – хорошенький, слов нет, зачин юбилейного года, да ещё где, в колыбели революции! – а эхо его, того священного кремлёвского шума, тотчас же возвращённое из Первопрестольной на областные брега Невы по прямому чрезвычайному проводу грозным голосом референта, кричавшего от имени и по поручению из приёмной, обшитой солидным буком, в трубку специального густо-красного аппарата с рельефным гербом, добавило урагану силы и наглости. Именно в сей момент верховного гнева, мобилизовавшего на немедленное устранение и дальнейшее недопущение, ураган и вылетел без маскировки в тусклую будничность, неудержимо разбушевался, ошарашил, опалив горожан горячечным тяжёлым дыханием, и, возможно, с учётом намёков невнятного рекламного зарева, сухого потрескивания и пр. стоило бы сравнить напористую нежданную напасть не с ураганом, а с пожаром – в детстве, между прочим, Соснин мечтал стать пожарным – уместнее всего, со вспыхнувшим по злому умыслу или небрежности лесным пожаром, когда солнце и глаза застилаются жирным дымом, гарь душит страшнее астмы и нельзя оценить размер бедствия, хотя порывы ветра исправно шлют городу пламенные приветы.

сомнение, снятое наивными допущениями

Конечно, сравнение с пожаром обещало получиться эффектнее, а вот точнее – навряд ли. Заканчивался февраль. Прохожие и машины в центре города буксовали в слякотной каше, окрестности придавил только-только выпавший рыхлый снег – откуда было взяться лесному пожару? К тому же поздний промозглый вечер уже сливался с ночью и кто, скажите на милость, какой злоумышленник, вздумал бы в такую гиблую пору и таким безумным способом погреть нечистые руки? И за какое же вознаграждение отправились бы в лес нанятые тем злоумышленником поджигатели, чтобы, проваливаясь по пояс, хоть и по колено, в тучные сугробы, тащить тяжеленные канистры с бензином, вырываться из колких упругих объятий еловых лап, а потом, сделав чёрное дело, устыдиться или испугаться и почти что бежать, оглядываясь на жаркое трескучее полыхание и падая в хлюпающие колодцы своих же следов? Не стоит забывать также, что вечер был не только промозглый, но и тёмный-претёмный, если отправляться в лес, то и слабые отсветы цветного неона остались бы за спиной, впереди ни зги было бы не видать, и кто, какой мечтатель-полуночник, какой любитель рискованных лыжных вылазок в кромешную тьму, так умело подберёт мазь, что пудовые тюки не прилипнут к полозьям, и он, не надеясь на луну, один-одинёшенек, покинутый даже собственной тенью, заскользит, постёгиваемый мокрыми розгами, в сучковатую чёрно-белую неизвестность, где и обронит зловредный окурок? А вдруг и найдётся поздним вечером – почти ночью, всего за двадцать-то минут до полуночи! – растяпа-лыжник, вдруг и обронит, так зачем тогда тлеющему огоньку возгораться пламенем, а не пошипеть едва слышно на сырую припухлость замусоренного хвоей снега, да и потухнуть? – бесхитростная житейская логика ещё не раз, не два поможет вам потешиться над оперением сочинительства.

доверительные констатации с настойчивыми призывами и расплывчатыми намёками-обещаниями, которые, однако, перекидывают невидимый мостик к реальности

Впрочем, и нам такая логика не чужда, не сомневайтесь.

Нам ведь, если как на духу, не до образности пока, нас ведь пока не занимает ни красочность, ни точность сравнений: пусть ураган, пусть пожар. Кстати, можно ли положиться на вашу память? Запомните этот тревожный февральский вечер, эту сырую ночь катастрофы, ненароком породившие вкупе со слухами, отчётом комиссии по расследованию и уголовным делом ещё и нашу историю, которая неожиданно для самого Соснина вместит затем долгие-предолгие годы, посчитать, так почти что весь беспощадно-беспокойный двадцатый век, да ещё с довеском будущего к нему, да ещё с зачарованной оглядкой назад, в итальянские божественные века, коим волею небес вменено служить возвышенным контрапунктом любой эпохе; да, тот вечер, та рубежная ночь на простудном стыке зимы с весной нам ещё пригодятся. И многое, даже обронённое вскользь, пригодится, то же уголовное дело, поверьте, было очень серьёзное, чреватое пугающими обобщениями… подступиться к нему, такому многотомному, фактурному, чтобы затем перейти к сути сугубо индивидуальной истории, вроде бы стремительно стартовавшей, но сразу увязшей в противоречивых желаниях объять необъятное, непросто, ох, непросто, будьте внимательны! Легкомысленно забежав вперёд, мы даже готовы заранее объявить, чтобы добавить трепета читательским ожиданиям, что отнюдь не отчёт комиссии с доказательной расчётной цифирью, не пухлые тома уголовного дела с протоколами дотошных допросов, а именно наша отвлечённая на поверхностный взгляд история представит наиболее полную, если не исчерпывающую, картину произошедшего. Попутно без всякого подвоха предупредим: случай повадится разбрасывать по просторам нашей истории разного рода загадки, приманки с ловушками, разбрасывать и надолго будто бы забывать о них. И потому, оставаясь предельно внимательными, набирайтесь терпения! И поверьте, призыв наш – не фигура речи, тем паче – не пустой звук. Дело-делом, в конце концов, собственно преступным деянием в свой срок займётся суд, призванный беспристрастно выявить и наказать виновных, но история-то быстро перерастёт начальный разрушительный импульс, развернётся поверх юридического крючкотворства, поверх шкурных интересов сторон, поверх даже иллюзорно-плавного течения времени, и то скачкообразное, то сонное развёртывание её взломает наши благие планы, поверьте, история и в этот пролог вмешается и вмешивается уже, отменяя элементарный порядок в изложении фактов и обстоятельств, о, история нас ждёт медлительно-торопливая, своенравная, путанная, как жизнь во всей её бестолковой полноте, во всей изводящей своей сложностью и изумляюще-чарующей полноте, где для понимания не бывает лишним ни словечко, ни взгляд, где, как не хотелось бы, ничего нельзя вычеркнуть без потерь для смысла, без разъятия цельной образности – если со скептической усмешкой выразиться чуть конкретнее и яснее, история наша будет подобна жизни, вознамерившейся перещеголять неожиданностями и пронзительными подробностями самый толстый роман…

Так вот, махнём на точность рукой – пусть на худой конец ураган с пожаром бушуют одновременно, пусть взметнувшийся для пущего эффекта огненный смерч чернит копотью небесный свод.

Пусть так.

Вне зависимости от того с ураганом, пожаром или каким-то дьявольским их гибридом соревновались покорившие город слухи, сошлёмся на нечто сплошное и неукротимое, бездарное в явной своей чрезмерности, но – суггестивно-неотразимое. Возможно, именно так, с эпической безжалостностью стихии, внушающей слепой ужас, налетают ураганы, пожары, эпидемии, саранча… наскучило перебирать разменные метафоры на манер драгоценных камушков? Не хватит ли, думаете, увещеваниями-обещаниями кормить и тянуть резину, не пора ли запускать историю? И чтобы постремительнее, позавлекательнее была, чтобы позволила, наконец, расслабиться в кресле ли, на диване, и чтобы душещипательные страсти не утихали, а сюжет, как быстроходный буксир, сам дотащил к развязке. Напомним, однако, тотчас же твёрдо напомним, не отступаясь от своего, что история наша, хоть и подгоняемая, хочешь-не-хочешь, жёсткими сроками технического с уголовным расследований, непременно – так уж свыше ей на роду написано – получится протяжённой, местами сумбурной, избегающей произвольных, в угоду удобочитаемости, спрямлений углов, изъятий и ускорений, и потому не станем наспех, дабы приблизить позарез начало истории, гадать о мотивах небесной кары, её далеко идущих геополитических и социальных последствиях, не примемся тут же реставрировать до деталей картину самого обрушения, отнюдь не локального, единичного, как поначалу хотелось верить, нет-нет, не станем, тем более, что большая часть этой неблагодарной и небезопасной работы уже как раз проделана комиссией и прокуратурой, причём, с посильным участием Соснина… – пока лишь подивимся скрупулёзности впитанных молвой сведений, отметим фантастическую скорость распространения информации вездесущими речистыми очевидцами.

факты

как

творческое

достояние горожан

(усиливая удивлениями нажим)

Заплаканная старуха в пуховом платке рассказывала в булочной про оцепленные войсками развалины, из-под которых солдатики-первогодки всю ночь извлекали изуродованные тела и укладывали на брезент рядышком, одно к одному – городские морги не могли вместить всех погибших. Раненых же увозили в сельские больницы, в глухомань, чтобы всё было шито-крыто, но по совпадению племянник соседки старухи-сказительницы, студент-медик, проходил практику в такой далёкой, богом забытой больнице и стал свидетелем душераздирающих сцен. Монументальный, в ушанке и чёрном вохровском полушубке, бригадир с мясокомбината «Самсон», ссылаясь на родича, имевшего знакомца в механизированном стройтресте, чьи бульдозеры бросили по ночной команде на расчистку груды обломков, раскатисто уверял автобус, что из жильцов мало кто пострадал, так как ордера ещё не все получили, не успели вселиться, то ли приёмку дома не оформили из-за бумажной канители, то ли устранялись мелкие погрешности, короче, жильцы-то уцелели благодаря задержке, пыжиковых начальничков, ответственных за безобразия, никогда не прихлопнет, с них, как с гусей вода, зато работяги-отделочники, наводившие лоск, когда дом сложился, все как один погибли, все ребята – безусые, едва с отличиями ПТУ закончили…

Не вызывающие сомнений новости обычно суммируются городским сознанием, вызывающие сомнения – перемножаются. Стоило ли удивляться, что число жертв росло в какой-то дикой прогрессии? Удивляло другое: безымянные жертвы наделялись индивидуальностью, перевоплощались в персонажей сентиментальных, взывавших к состраданию сказок.

Вертлявый старичок-гардеробщик, а по ночам, по совместительству, вахтёр поликлиники, расположенной впритык к месту происшествия, шмыгая обмороженным ещё при штурме Кронштадта носом, – кстати, бдительный вахтёр, не знавший сна, отдыха, зафиксировал в момент катастрофы враждебную фотовспышку на балконе ближней пятиэтажки и куда надо стукнул, – жалостливо вспоминал молоденькую крановщицу, которая увидела всё с высоты своего положения, не пожелала спускаться, её, мёртвой хваткой вцепившуюся в рычаги, сотрясаемую истерическим хохотом, доставала из застеклённого гнёздышка в поднебесье команда альпинистов, по тревоге отвлечённая от золочения шпилей; потом дюжие мужики в белых халатах, натянутых на ватные телогрейки, заталкивали бедняжку в присланную с Пряжки машину. И странность! – в пене легенд прорастали зёрнышки истины: и хохочущий бес вселится вскорости в Соснина, и машина с красным крестом проскочит по дощатому настилу Матисова моста через Пряжку, в щёлке меж резиновой обкладкой окошка и качнувшейся шторкой взметнётся и сразу осядет, снова заскользит куда-то позёмка тополиного пуха…

немного (для начала – совсем немного, хотя с нажимом) о неуловимом и соблазнительно-рискованном достоянии автора, о стиле

Сколько же было всего погибших? И какие ещё слезливые сказочки разносились по городу, спасая их, погибших тех, от забвения?

Впереди найдутся поводы вернуться к подсчётам, сослаться на прискорбные, но не обязательно леденящие кровь подробности. Тем более, что нам предстоит долго и упорно искать границу между фактами и вымыслом не только ради очистки правды от кривотолков, но и по той простой причине, что именно на этой зыбкой границе в силу самой природы искусства балансирует всезнайка-автор, чья позиция, понадеемся, отнюдь не безразлична читающей публике. Вот, скажем, – не в этом ли как раз упрекнуть хотите? – зачем автору где-то вдали, на теряющихся в перспективе просторах нашей истории, искать поводы для возвращения в ту самую точку, в которой он сейчас топчется? Не проще ли, не откладывая, сейчас же и в строгой последовательности, не озираясь по сторонам, не оглядываясь и не забегая вперёд, рассказать всё, что ему известно? Почему его мысль уносится в сомнительные дали повествования, словно пролог завидует эпилогу, тогда как само повествование, послушно принимая из рук автора допинг за допингом, всё тормозится и тормозится, точно играет в детскую игру-шараду и едва помчится, как тут же замирает по внутреннему окрику в многозначительных, но неудобных, не исключено, что и манерных, если доверяться традиционному вкусу, позах?

Ох, угрюмые часовые литературных достоинств всегда на чеку… Что за сюжет с одышкой ждёт нас, что за напасть! И что ищет в своём томлении стиль? Может быть, стиль завидует застылой экспрессии наледи, рассказывающей о прихотливом течении скованной морозом воды? Ах, это вечное течение-движение, эти потоки-токи, впрыскивающие адреналин преступления и погони, захватывающие дух птицы-тройки… Или, – почему нет? – пробуя нажим пера, стиль засматривается ни с того, ни сего на какой-нибудь скандально-грудастый, испещрённый рустами и завитками фасад со сдобными кариатидами в штукатурных, напоминающих хвосты русалок, туниках, – разве рыхлый, изобилующий вычурной деталировкой фасад, бездумно предавая тектонические заветы античности с ренессансом, не кодировал в декоративных фривольностях безвременья суть серьёзнейших социально-исторических процессов, пестовавших, как выяснилось, войны и революции? Да-а-а, какими кокетливыми намёками завлекает, в какие досужие рассуждения пускается ищущий себя стиль! И как гнетут стили найденные. Скучно до зевоты, когда и тени авторских метаний, сомнений вытеснены за обрез книги, повествование катит себе и катит по прямёхоньким колеям. И хотя расхлябанные колеи в век неистовых скоростей и бодрых линейных устремлений прогресса не принято восхвалять, держится-то искусство, ей-богу, на исключениях, индивидуально возводимых автором в свой закон; автор ищет и сомневается, не пряча своих сомнений, отступает и оступается, отходит и возвращается, дабы, меняя угол зрения, достичь объёмности, даже стереоскопии того, что взялся изображать. Вот-вот, возводимых в закон – как не зацепиться за ближайший крючок? – вот и порядок, ясность, вот и комфортность плавного, синхронизированного с боем часов развёртывания сюжета, а не скачки с переставляемыми с места на место препятствиями, устроенные в тумане. Но ведь художественный закон – не сумма правил, доступных заучиванию, не приятная всем пропорция удовольствий и раздражителей, которые – разумеется, раздражители – в рамках хитрой пропорции и сами суть удовольствия, не звонкое кредо-лозунг, а… покуда мысль, соблазнённая фантастическими горизонтами повествования, затевает новую серию рискованных пируэтов, почему бы, не боясь назойливости, твёрдо не повторить, что посильное уточнение авторской позиции ничуть не менее, если не более, важно для сколько-нибудь полного восприятия истории, чем уточнение истинного числа погибших или перевод на литературный язык косноязычных сказов, которые на ураганных, опалённых пожаром крыльях ворвались в великий город, чтобы вывести его из зимней спячки.

А пока – внимание и терпение, ещё раз – внимание и терпение!

Нам уже снова не до искусства, не до тонкостей стиля и даже не до сухого перечня фактов.

Нас вдруг заинтриговали свойства скорости, побудители молниеносных манёвров слухов, а остальное – побоку!