Шутка обэриута

Увидел лысину, съехавшую с подголовника кресла, опустевшие глаза.

Я не сразу понял, что отца уже нет.

Мерцал чёрно-белый телевизор: Сахаров, сгорбившись, под депутатские улюлюканья покидал трибуну…

А вот Бердников, – не припомню повода, – без поэтического «выражения», глухо и равномерно, как бы нехотя, отбывая повинность, зачитывает стихи своих непутёвых гениальных друзей… нет-нет, вслушался я в звукозапись, ошибочка! – в тот вечер Бердников с нарочитой серьёзностью читает за чаем не Введенского, не Хармса, а Кузмина:

Зовут красотку Атен а ис,
И так бровей залом высок
над глазом, что посажен наис
косок.
Задев за пуговицу пальчик,
недооткрыв любви магнит,
пред ней зарозмаринил мальчик
и спит.

Смех, на сей раз – совместный, но с индивидуальными тембрами: смеются отец, Савинер.

Их смех… – щекочет ноздри?

Смех из бездн Вселенной опахивает тем временем; в машине времени пахнет ведь не бензином…

Чтобы унять волнение, – в Интернет-новости:

– Украинская артиллерия обстреливает центр Донецка, снаряд попал в троллейбусную остановку, есть жертвы…

– В Сирии, у христианской школы в Алеппо, взорван заминированный джип, много убитых, раненых.

– Президент Обама провозгласил политику сдерживания России, несущей цивилизованному человечеству большие угрозы, чем лихорадка Эбола и террористическая группировка Игил. Перед тем, как покинуть Белый дом, Барак Обама порвёт в клочья нефтяную экономику России, победит африканскую лихорадку, исламский терроризм…

– Исполком Республиканской партии США не подпустит мультимиллиардера и шоумена к трону президента, заказан компромат… – Если не одёрнуть зарвавшегося плейбоя, он загасит факел Свободы, – на трибуне сенатор Маккейн. В свою очередь, госсекретарь Хилари Клинтон, кандидат от Демократов, обвиняет Трампа в некомпетентности и продажности, Хилари докажет под присягой, что Трамп – марионетка Кремля…

– Агентство Блумберг сообщает об ускорении бегства капиталов из России, в частности, о продаже петербургского филиала «Раффайзен Банка».

– Санкт-Петербург празднует столетие Толстовского дома; промельком, – реклама «Петербургской недвижимости».

– Пулковской обсерваторией зафиксирована мощная вспышка на солнце. Чутким к атмосферным аномалиям и колебаниям магнитного поля, «метеопатам», рекомендуются лекарства, нормализующие сосудистую систему…

Не «метеопат» ли я, не по милости ли солнечной вспышки кружилась голова, терялась ориентация?

Но… – сосудистой системе не потребовались пилюли? – эскалаторы исправно ползли к расчерченному на квадратики небу, ленточные галереи парили.

А что на… – 24. ru?

– Миланскими учёными обнаружены два родных сына Леонардо да Винчи, который умер в 1521 году, не оставив детей. Миланские учёные предупреждают также о выпрямлении Пизанской башни, отклонение от вертикали сократилось за год на четыре сантиметра, туристические компании бьют тревогу…

Что ещё любопытного?

– Отзывы об электробритвах.

– Отзывы о GPS-навигаторах.

– Беременные танцуют во время схваток (видео).

И – кроваво-красными буквами:

– Новая раса зверолюдей в игре! Играйте за прайденов, благородных хищников сарнаута!

Was ist das?

И тут увидел я Даньку Головчинера, – вот и знакомое лицо, свой, до боли свой среди чужих, молодых: жив, в полном порядке! Он примыкал к нашей компании с начала семидесятых, – как я мог про него забыть? Головчинер, машинально поводя влево-вправо крючконосой головкой с приклеенными седоватыми волосами, чёрными глазками и свёрнутыми в трубочку губками, медленно поднимался по ступенькам в атриум из цокольного этажа «Владимирского пассажа», где располагался престижный, если верить рекламе, – славящийся деликатесами универсам «Лэнд»; да, я вовсе не одинок на чужом пиру: жив курилка, но мне-то вовсе не хотелось встречаться и лобызаться с Данькой, – с год назад мы с ним пересеклись в крематории, на прощании с Юрой Германтовым, умершим – или погибшим? – в Венеции при загадочных обстоятельствах, Данька рассказывал, как увидел в свете фонаря Юру распростёртым на плитах у аркады Новых Прокураций; после траурной церемонии, пока брели к автобусу, изводил меня грозными политическими пророчествами, Россию, само собой, ждали крах, обнищание, распад на враждующие удельные княжества с ядерными арсеналами, однако и контрагентам нашим ничего не светило: согласно данькиной легенде Евросоюз под управлением безмозглых бесполых брюссельских комиссаров приближал свою погибель в баррикадных боях националистов-аборигенов с исламистами-джихадистами, а у всесильных Штатов, где безбедно печатали триллионами доллары и манипулировали вращением земного шара, хаотизируя страны и континенты, поехала от мирового господства крыша, не за горами был судный день, когда Штаты, щедро перекредитовав своё благополучие, провалятся во вселенскую долговую яму, нам же останется прозябать меж обломками западной цивилизации и Китаем; в автобусе Данька, добивая меня, шпарил наизусть длиннющую эклогу Бродского…

Да, Данька – уникум, неунывающий пережиток-уникум!

Тёплая волна накатила – из «нашего времени», гнусненького, но «нашего».

И разве не прелюбопытная у Даньки судьба? – рождённые ползать злоязычные существа шипели, мол, моча астрофизику ударила в голову и сей уринологический удар, – единственная мотивировка кульбита, исполненного учёным на глазах потрясённой публики.

«Даниил Бенедиктович Головчинер, астрофизик, доктор физико-математических наук» – каллиграфически было выписано на визитках, которыми, галантно склонив яйцевидную головку, учёный муж щедро одаривал при знакомствах. И вдруг астрофизик с мировым именем, владевший строгим языком формул, к изумлению яйцеголовых коллег-теоретиков уволился из «Физтеха», переквалифицировался в квартирного политолога и стиховеда с недержанием речи; «стиховедом-подпольщиком» окрестил его Шанский, – итак, бесстрашный Головчинер пустил под откос научную карьеру; презрев «удушливый советский тоталитаризм», «официоз безвременья» и прочая, прочая, фанатично высчитывал ударные и безударные рифмы гонимого Бродского.

Но, – при уважении к зову судьбы, круто поменявшему физико-математическую Данькину участь, – чур, меня, чур.

Порадовавшись тёплой волне, накатившей из прошлого, слегка сдвинулся за пилон, чтобы утомительно-общительный Данька, не дай бог, не заметил меня, но он, помахивая фирменным пакетом от «Лэнда», свернул к секции сумок и чемоданов.

Выпрямляется Пизанская башня.

Под нажимом политкорректности?

Новая нормальность?

Ну и ну…

Истекал обеденный перерыв, офисный планктон покидал кофейню, а я всё ещё пытался привести мысли свои в порядок.

Снова кольнуло: я повторял отца не только шаркающей походкой, но и манией сочинительства?

Если что-то и было написано мне на роду, то написано было столь неразборчивым почерком, что я, как ни старался, не смог расшифровать судьбоносное послание. Однако наличие послания свыше не вызывало сомнений, придавало дням смысл.

И этот неясный смысл, будучи невостребованным, убывал, как убывало и отпущенное мне время… Время, кстати, – более чем удачное: не опалила, хотя близко прогремела, война, меня неплохо выучили в школе и институте, выпустили вроде бы на накатанную дорогу, – полтора месяца взаперти, в психбольнице на Пряжке, где пригрел меня Душский и где сочинял я первый роман, не в счёт, – итак, не высылали за 101-й километр, не цензурировали, юность, одарившая исключительными друзьями, совпала с хрущёвской оттепелью, когда расширялись горизонты, развязывались языки, укорачивались юбки… – спасибо судьбе! Но, быть может, беда моя была в том, что я, не повстречав серьёзного сопротивления, не смог раскрыться… по причине послабления лет все «испытания», выпадавшие мне, куда с большим основанием, чем реальные отцовские беды, стоило бы квалифицировать как «мелкие неприятности»? Порой, в часы бессонницы, я укорял себя в том, что жизнь свою растранжирил по мелочам; если бессонница затягивалась, причислял себя к неудачникам, нытикам, был готов перечеркнуть себя, как плохую фразу.

Кроме того, к безутешным самооценкам подвёрстывались мрачноватые предпосылки: неудачниками, – по их признаниям, – были мои родители; неудачница-пианистка, неудачник-ортопед-мемуарист наделили меня ущербными генами? Во всяком случае, если высокие свершения и маячили ещё впереди, то реализация их, желанных свершений, с учётом критического возраста моего, явно затягивалась.

Личная жизнь моя превратилась давно в руину; роман с Нелли был бурным, но скоротечным; не сошлись характерами? – «Ты – болезненное исключение из рода человеческого», – смеялась Нелли, быстро раскусив меня; ей нельзя было отказать в наблюдательности, разяще-зоркой: «сухой и холодный, ты опаляешь внезапными вспышками страсти, фантазии, остроумия, но после кратких возгораний опрокидываешься в сумрачный свой характер, в сумрак бесценного своего сознания, и я остаюсь одна под тучами, на ветру». Нелли, в противовес мне, квёлому мечтателю-созерцателю, особа витальная, темпераментная и сверхактивная, – как утомляла её активность! – торопилась жить и спешила чувствовать; моя мать, не питавшая к Нелли симпатий, изрекла однажды, поправляя компресс на лбу: «подмётки на бегу режет», – после меня, «сухого и холодного», сменив при подъёме по социальной лестнице нескольких, один успешнее другого, мужей, Нелли, руля «Лексусом», не справилась с управлением и погибла в автокатастрофе в Америке вместе с самым успешным мужем своим, знаменитым органистом и дирижёром Готбергом: супруги возвращались с триумфального концерта в вашингтонском Кеннеди-центре. Занозой в мозгу засела марка престижной японской машины? – перед отбытием в заокеанский рай Нелли приходила за подписью на справке для ОВИРа и, осмотревшись в скудной моей обители, пожурив за «безбытность», за «внутреннюю бездомность», (её отличала меткость суждений) призналась, что мечтает о «Лексусе», роскошном и мощном: гибельную автомечту, idea fix premium, ей предусмотрительно навязала изощрённая в бытийном сюжетосложении судьба, – не по иронии ли судьбы мёртвыми узлами слова и поступки связаны-перевязаны? Опереточно-демонический, с бетховенской гривкой, Гарри Готберг, грозно нависавший над запуганным оркестром, учился со мной в одной школе, да, в 308 школе, на Бородинской улице, да, мир праху… После Нелли были другие женщины, которых я любил и которые любили меня, всё чаще я извлекал из картотеки памяти их прекрасные лица, но выяснялось в ночных разборах полётов, что любовь делала нас несчастными, а воспоминания лишь подпитывали ноющую боль в сердце. По мере того, как чувства растворялись в кислоте прошлого, я, – дивясь разнообразию и вздорности женских натур, очаровывавших меня, – ощущал, однако, что сам был виновен в недоразумениях и ссорах, разрывах.

И, естественно, редел круг общения.

Почти одновременно ушли институтские друзья: художник Рохлин, поэт Алексеев; я коротал теперь в беседах с ними часы бессонницы.