Дети сакморов

А дух так ловко искру пальцами из платка высек, что решил Сергей, что точно – шёлк.

И удивился невольно тому обстоятельству, что дорогая вещь в карман затрёпанных джинсов попала.

А потом удивился ещё больше, потому что Апофиус…

– Этериус-монго! Келладо! Сатор Арепо Тенет Опера Ротас! Вернись в тело, бессмертная!

Глаза контролёра открылись быстро и внезапно. Словно он разом, одним мощным рывком, вынырнул из небытия.

Смотрел он прямо перед собой, взглядом упёршись в стенку вагона. Смотрел спокойно и безо всякого удивления, вполне приличествующего подобной ситуации.

Смотрел он так секунд пять. Потом заморгал.

Вздохнул глубоко. И застонал, схватившись за голову.

– Это ничего, – успокоил его (а заодно и заёрзавшего нервно Сергея) дух Апофиус. – Восстановление тканей человеческого тела происходит довольно медленно. Спрутоподобные лиловики Прозрачного мира на Одиннадцатом уровне проявления бытия восстанавливаются, к примеру, очень быстро. Секунды за две по земному времени. У них-то, понятное дело, время медленнее течёт. Там почти одна сто вторая стандартного отрезка линии Экири проходит. Но если с земным временем сопоставить да сделать скидку на обычный при таких обстоятельствах приблизительный характер подсчёта, то с уверенностью могу сказать…

Пострадавший перестал стонать. Поднял голов и как-то очень вдумчиво и печально посмотрел на Апофиуса.

– …Что никак не более двух секунд, – закончил тот.

И, подав руку несчастному, поднял того на ноги.

– Голова прошла? – участливо спросил Сергей (на всякий случай, как бы невзначай, прикрыв ладонью лицо).

Контролёр кивнул в ответ.

И произнёс хрипло:

– Чего это я? Отключился вроде… От жары, наверное, духота… А вот…

Он склонил голову и с удивлением посмотрел на покрытую бурыми пятнами рубашку.

Ладонью как-то неуверенно и осторожно похлопал по люб.

– Ударился… А фуражка где?

– Ничего не помнит, болезный! – и Апофиус хлопнул в ладоши.

Платок в руках его тут же исчез, оставив после себя лишь лёгкий синий дымок.

– Это ерунда. Лёгкая амнезия. Пройдёт минут через пять. По земному времени. А фуражка…

Апофиус протянул пострадавшему роскошную, с золотым шитьём, генеральскую фуражку, неведомо как оказавшуюся в его руках.

– Вот тебе головной убор. И ещё…

Откуда-то из-под подкладки фуражки дух извлёк золотую цепочку.

– Держи! Всё держи!

Он сунул оторопевшему контролёру подарки.

– Кожа зарастёт. К вечеру следов не останется. А рубашку в прачечную снеси. Непременно снеси! Если после стирки на ней проступят тайные знаки, то проживёшь сто сорок лет. Если не проступят, то сто пятьдесят. Пока!

И тронул Сергея за плечо.

– Пошли! Наша станция…

Сергей заметил, что электричка и в самом деле заметно сбавила ход, и вот-вот замелькают уже за окном перронные ограждения, таблички и надписи.

Вяло и медленно он поднялся (краем глаза успев заметить, что раненый контролёр, надев генеральскую обнову, удивлённо крутит пальцами поблёскивающую цепочку) и на подгибающихся ногах пошёл вслед за духом.

В тамбуре у дверей, обсасывая энергично погасшую сигарету, стоял серьёзный дядька.

Дядька глянул на духа оценивающе и, подмигнув, спросил:

– Из «Моссада» родом?

Дух кивнул в ответ.

– Больно удар хорошо поставлен, – сказал дядька.

Голос его прозвучал неожиданно тепло и отчасти даже как-то задушевно.

Дух ничего ему не ответил.

Сергей тоже промолчал. Дядька был ему неприятен.

Электричка остановились. Двери раскрылись и двое исследователей искривления ментального пространства вышли на перрон подмосковной станции.

4.

Илья Григорьевич Савойский, директор крупной, но отнюдь не стремящейся к публичности юридической компании, вечернее совещание топ-менеджеров проводил в разбойничье-весёлом настроении.

Именно такая, отчаянная и циничная радость, наводила самый большой ужас на подчинённых.

Если Илья Григорьевич просто был мрачен и вяло пытался доводить сотрудников до белого каления мелкими придирками и не слишком хорошо продуманными унижениями, это было вполне терпимо. Работники, конечно, демонстрировали душевную боль от нанесённых начальником ран, но делали это лишь повинуясь служебному долг и корпоративной этике, подлинной боли при том не чувствуя.

Если директор был в настроении просто радостном, радостном без затей, то это уж было опасней. В такой настроении Савойский часто напивался, подчас ополовинивая бар в служебном кабинете и иногда продолжая буйный пир в офисной сауне.

После чего он искал общения, буйным монстром бродя по офису и хватая сотрудников за разные интимные места, не разбирая пола и возраста. Комплименты, которые он при этом отпускал, могли бы оскорбить даже самого раболепного и циничного подлеца, ещё на заре жизни окончательно изжившего чувство собственного достоинства.

Собственно, только таковые, самые закалённые, с мозолистой душой, и рисковали в опасное это время показаться Савойскому на глаза.

Остальные не решались.

Хотя стимул показаться на глаза был: в просто весёлом состоянии Савойский подписывал документы, перечитывая их лишь дважды.