Оскар

– Я в какой-то комнате наверху стакан в подстаканнике видела! В бумагах, в мятых, валяется на полу. Сейчас принесу, ополосну.

Кипяток, наломанный кусками чёрный хлеб, вкусно пахнущий тушёнкой.

Перекусили, поговорили.

Томка устроилась на подоконнике, на солнышке, болтала ногами, с улыбкой поглядывала в окошко на улицу.

Мария и Зоя сидели на чемоданах.

Стакан в металлическом подстаканнике передавали из рук в руки.

Зоя молчала, не смеялась, как весёлая Томка, только изредка у неё дрожали губы, видно было, что девчонка еле сдерживается, чтобы не заплакать.

Ковырнула кусок краски на близком подоконнике, робко взглянула на Марию.

– А можно я сегодня весь день буду с вами? И работать, и так… Мне на работу в рыбцех велели только завтра утром выходить.

– Конечно! Ты только не переживай, всё будет хорошо.

Мария заботливо потрогала, поправила девчоночью косичку.

– Уже хорошо. Мы ведь рядом, поэтому никого и ничего не бойся, ладно?

– Ага…

Зоя совсем низко опустила голову, плечи затряслись.

– Ладно. Перекусили…

Мария встала, выпрямилась, оглядела комнату.

– Томка, ты пройдись ещё раз по комнатам, и здесь, на втором этаже, и во второй половине. Посмотри, какие там скамейки есть, стулья попроще. Лёгкие неси сюда, а за тяжёлыми потом поднимемся вместе. Хорошо?

– Слушаюсь, товарищ командир!

Томка дурашливо приложила ладошку к своим кудряшкам.

– Трепушка.

– Так точно! Разрешите выполнять?

– Брысь!

Маша сделала страшную гримасу, Томка с хохотом помчалась к лестнице, стуча по половицам каблучками туфель.

И снова тишина.

Мария повернулась к Зое.

– Ну, теперь говори. Ты ведь что-то мне хотела сказать, да? Важное?

– Важное… Я хочу, чтобы вы знали. Для меня это очень важно.

– Именно я?

– Да. Вы такая… Вы старше. Вы поймёте всё правильно. Мне просто нужно кому-то рассказать…

Худенькие пальцы, ломающие друг друга.

Щёки порозовели от волнения, начала нервно ходить от окна к стене.

Встала рядом, заговорила тихо, не глядя на Марию.

– Я из Запорожской области, из села Ореховка… Когда началась война и немцы наступали, много наших ребят из села забрали в плен и погнали в концлагерь. Меня тоже… Там забор был из досок, в разных бараках жили дети, мальчики и девочки. Были совсем малыши и старшие, как я. Умирали много… Каждый день нас выгоняли из бараков в какой-то большой сарай, посыпанный опилками, чтобы мы бегали там по кругу. Приходилось перепрыгивать через мёртвых. А в столовой стояли длинные столы из досок, на которые дежурные рассыпали охапками мелкую рыбёшку, какую-то речную. Она была не солёная, не вяленая, а какая-то лежалая, с запахом… По команде нас запускали в столовую, мы врывались толпой, хватали рыбу, горстями запихивали себе в рот. Дизентерия была страшная, от этого дети и мёрли. Или тиф, не знаю…

Мне показали глубокую цементную яму с коричневым гнилым рассолом у забора. Я сама потом видела, как старики рано утром крючьями вылавливали из этой ямы трупы, давали стечь, грузили на подводы и увозили.

Забор в лагере был высокий, с проволокой и с замками, сторожа с автоматами ходили, но дети, заключённые, всё равно бежали. Я тоже бежала…

– Ты?! И как?

Мария сама уже дрожала, слушая тихие и ровные слова Зои.

– Поймали. Собаки тогда покусали, сильно поранили ногу. Меня раздели и голую провели перед всеми…

– Милая моя девочка!

Мария крепко прижала Зою к себе, заплакала вместе с ней громко, безо всякого стеснения.

– Потом… Потом меня хотели расстрелять, потому что воспалилось ухо, я долго лежала в бараке без сознания, мне говорили, что была при смерти. Однажды ночью какие-то местные люди, не заключённые, из-за забора, вытащили меня, спасли, оперировали в церкви. Когда там бывали облавы, мне затыкали рот, чтобы я не кричала от боли. Потом, после того, как мы победили… Сразу же после войны… Нам дали какие-то бумажки, еду, и посадили на поезд, в натопленный вагон, там солома была.

– Наши?

– Да… Поезд ехал несколько дней, долго стоял на каких-то станциях, в тупиках, выходить из вагонов нам не разрешали. Привезли в Бранденбург, в другой, специальный лагерь… Там нас всех собирали для отправки в Советский Союз. И взрослых, и детей… Пленных, гражданских из концлагерей, других, которых немцы вывезли к себе на работу. Потом повезли нас домой. Говорили, что мою Ореховку сожгли. Маму убили… Я попросилась остаться здесь.

– Сколько же ты там пробыла, в этой Германии?!

– Много. Долго.

Постояли, обнявшись.

Помолчали.

На лестнице послышался грохот.

– Томка стулья тащит… Налей-ка в стакан водички.

– Зачем?