На корабле утро

– В «Памятке» пишут, вы нашли дневник пилота? – спросил Горичный.

– Да. Уютный такой дневничок… Собственно, по моему мнению, это был единственный ценный для нас предмет. Все остальное можно было не трогать… Я вам честно скажу, лейтенант: по сей день рад, что мы тот саркофаг не успели разрезать. Наши пилы прошли хорошо если сантиметров шестьдесят, это на общих масштабах – едва заметные надрезы… А тут – «боевая тревога»! С «Левиафана» передают, что ягну всполошились, их истребители замечены в атмосфере Береники. Пришлось нам из пещеры вылететь пулей. В общем, остался саркофаг как есть… Но я недаром Любаву вспомнил… Я кричу своим: «Уходите, я здесь останусь! Отвлеку их!» Идиотизм полный. Кого бы я отвлек? Куда? Но очень уж хотелось мне геройской смерти.

– Понимаю вас.

– Понимаете?

Не знаю, понимал меня Горичный на самом деле или нет. В этих вопросах я сам себя не всегда понимаю.

Вот, скажем, за день до того, как мы «Гиту» брали, в который раз подошла моя очередь на личный звонок.

Я отправился на флотский узел связи с твердым намерением наговорить Любаве всяких приятностей.

С «Уралом» меня соединили. Ура!

Говорю:

– Любавушка, котик, привет. Это Степа. Очень по тебе скучаю. У меня все хорошо. Каждый день купаюсь, загораю. Как ты там? Прилетай, может, ко мне? Военврачи везде нужны. А здесь лучше, чем на твоем «Урале». Природа красивая. Я вот подумал, есть сейчас возможность поговорить с одним генерал-майором ГБ. Очень серьезный человек. Думаю, ему твой перевод в Синандж устроить – раз плюнуть.

Х-связь – она всегда односторонняя (хотя и случается, что этого практически не чувствуется). Наговариваешь для начала побольше, все это отправляется через полгалактики твоему собеседнику. Сидишь ждешь. На том конце линии тебе что-то наговаривают. Оно прилетает. Смотришь картинку, слушаешь слова.

Потом отвечаешь, посылаешь, ждешь.

Ждешь по-всякому. Иногда долго, а иногда получается – разрывов почти нет.

В тот раз так и было: казалось, что мы говорим по обычному телефону, что не лежат между нами бездонные пропасти парсеков.

На экране появилась Любава. Раскрасневшаяся – явно бежала к ближайшему терминалу связи со всех ног.

– Лева! Привет! Я тоже соскучилась, умираю! Только не ври мне как ты там загораешь! Не ври! Я сегодня слышала, у вас там настоящая война!

«Что она могла слышать? – думаю. – Что мятежники пытались „Таганрог“ угнать? Тоже мне, „настоящая война“… И какая сволочь ей об этом рассказала?»

– Я за себя не боюсь, нет, ты не подумай! Но если я буду там, где-то в вашем Синандже сидеть, я же не смогу! Я каждое слово буду через себя пропускать, буду думать, что ты там, где-то в эту самую минуту, под пулями… Я с ума сойду!

– Любава, ты меньше слушай всяких дураков. Там у вас штабные – впечатлительные товарищи. Они из любой мухи умеют слона сделать. Не надо за меня волноваться. И никакой войны здесь нет…

И тут словно какой-то бес меня за язык потянул! Нет бы уже остановиться и на кнопку «Послать» надавить, я прибавляю:

– Конечно, там тебе, наверное, веселее, на «Урале», чем у нас на Синандже было бы… Что ни неделя – балы, вечеринки, ухажёры… Небось закрутила уже с каким-то паркетным генералом…

Ну и получил я в ответ. И «сволочь» я «бессердечная», и «псих», и «диагноз твой – бред ревности, это болезнь, и ее лечить надо, а не здоровых людей изводить!»

В общем, называется «наговорил всяких приятностей»… Болван.

Да вдобавок еще и сглазил – насчет «войны нет».

Пятаком у нас называли уютную, ладную площадь чуть в стороне от центра Синанджа.

Уж не знаю, почему называли. Одни говорили, что площадь круглая, как пятак. Оригинальное мышление! Будто только пятак круглый, а полтинник, например, квадратный…

Другие утверждали, что над площадью раньше висел на растяжках огромный серебристый диск с фравахаром – эмблемой конкордианских ВКС. И когда первые вертолеты наших оккупационных сил подлетали к Синанджу со стороны космодрома, один пилот сказал другому: «Гляди, Федя, какой пятак».

Я, правда, фравахара уже не застал. Нас загнали на Синандж только в июле, когда поступили первые тревожные сигналы насчет мятежной эскадры «Сефид».

Горичный, который в качестве городского транспорта использовал ни много ни мало свой командирский броневик, остановил машину возле четырехэтажного дома с нарядным фасадом, выкрашенным салатовой краской. Там раньше размещалась какая-то клонская штабная контора, а теперь сидели наши.

– Подождите пока здесь.

Он пошел договариваться со знакомым связистом, а я остался топтаться на тротуаре.

Мимо меня неспешно шествовала клонская семья: папа, мама, девочка лет семи и мальчик. Мальчику было годков пять. Он гордо восседал на белой игрушечной лошади с колесиками. Лошадка бодро жужжала и уверенно катилась вперед со скоростью пешехода.

Классная вещь! Я улыбнулся.

Отец семейства вдруг повернулся ко мне и что-то сказал. Разумеется, на фарси.

Переводчика у меня с собой не было.

– Извините, не понимаю. – Я развел руками.

Вероятно, он привык, что у каждого русского в Синандже есть с собой «Сигурд». Мужчина удивленно задрал брови и снова что-то сказал.

– Он спрашивает, – выручил меня Горичный, появляясь будто из-под земли, – правда ли, что полностью отменен комендантский час.

– Не знаю.

– А я знаю. Сегодня утром его действительно отменили. Ведь эскадре «Сефид» капут! – Горичный отвернулся от меня и донес ту же мысль до клона на языке фарси.

Впрочем, вряд ли этот конкордианец был клоном в буквальном смысле этого слова.

Судя по отлично скроенной одежде, да и по игрушечной лошадке (недешевая в Конкордии штука, я думаю), он и его семья принадлежали к одной из высших каст. Да и право на обзаведение детьми клонированным гражданам Конкордии предоставлялось ну очень редко, лишь за особые заслуги.

Выслушав ответ Горичного, отец семейства что-то скомандовал своим детям. Именно «скомандовал», у них с семейной дисциплиной строгач полный, особенно у пехлеванов.

Мальчик остановил лошадку, слез с нее. Девочка подбежала к нему, взяла его за руку. Они дружно что-то проскандировали – вероятно, стишок строк на шесть—восемь.

Я вопросительно посмотрел на Горичного. Старлей, похоже, сам обалдел.

Он присел перед детьми на корточки, попытался сделать серьезное лицо, сказал им что-то откровенно позитивное, подарил каждому по крохотному тубусу жевательного зефира «Вкусняшка».

На этом представление закончилось, клоны помахали руками и ушли.

– Что это было? – спросил я у Горичного.

– Это были новые веяния пропаганды, – ответил тот, рассеянно улыбнувшись. – Стихотворение. Причем не детское. Очень тяжелым, пафосным языком написано, я половину не понял. Но смысл такой, что пехлеваны с Земли мир спасли. Подчеркиваю: с Земли. И теперь все благоверные люди будут жить счастливо. Но для этого надо дружить.

– Ого. Это, что ли, наши пресс-офицеры балуют?