Принуждение к любви

Моим первым делом стало расследование пропажи десятилетнего мальчика Вити Милешина. Случилось это за три года до моего выхода на работу. Родители мальчика обратились в милицию с заявлением о пропаже ребенка. Милешины – родной отец Павел и мачеха Нина – утверждали, что мальчик, видимо, сбежал из дома, взяв с собой все бывшие дома деньги. Нина Милешина даже подсказала, где искать мальчика – в Иркутске, где когда-то жила его родная мать, умершая через несколько лет после его рождения, и где вроде бы остались какие-то ее родственники. Еще Милешины говорили, что у мальчика неустойчивая психика, он и раньше надолго уходил из дома, но обычно скоро возвращался.

В лихорадочной суете того времени, когда милиция в основном думала о том, как прокормиться, а лучшие люди уходили и оттуда, и из прокуратуры, оскорбленные разгулом безнаказанности и невозможности жить по-человечески, когда улицы заполнили голодные стайки пацанов, готовых на что угодно за бабки на еду и выпивку, усердствовать в расследовании никто не собирался. Следователь, выполнив все необходимые первоначальные следственные действия, тут же по надуманным мотивам приостановил расследование. А сам через месяц уволился, потому что нашел более подходящее для эпохи первоначального накопления капитала занятие.

Но через три года городская прокуратура опомнилась и отменила постановление о приостановлении следствия, потому что в деле были обстоятельства, свидетельствующие, что не все в нем так просто. Семья Милешиных вела весьма разгульную жизнь, мальчик им мешал, поэтому его довольно часто били. Вот тут и подвернулся начинающий работник прокуратуры Валентин Ледников.

Дело, как негромкое, поручили мне. Вместе со мной им занимался молодой опер Сережа Прядко. В отличие от меня, у него шкура равнодушия, необходимая для работы в органах, была от рождения. Как у ерша. Он и внешне был, как колючий ершик – маленький, жилистый, с детским светлым чубчиком, все время куда-то мчался, ругался, всегда был готов с кем-нибудь сцепиться, а потом тут же выкинуть все произошедшее из головы. Все убийства, трупы, зверства, с которыми он сталкивался, Сережа воспринимал, как кино. Такой занятный фильмец из нашей жизни. И потому трупы и страдания были для него как бы ненастоящие, невсамделишные. Так что слезы лить, переживать было нечего. А уж ставить себя на место трупа тем более. Было понятно, что Сережа далеко пойдет в своем деле.

Совершенно ясно, что начинать надо было с семейки Милешиных. Сережа прочесал всех их родных и знакомых – занятие не для слабонервных! – и в конце концов вышел на проводницу поездов дальнего следования Надежду Рачкову. Не знаю, как уж он ее раскручивал, с поллитрой или без, но примчался он ко мне с сияющими глазами, страшно довольный собой.

– Валек, я же почему на нее насел? Думал, может, пацан с ней на поезде куда-то уехал? Ну, типа пожалела она его, взяла с собой, чтобы родители не били. А она вдруг говорит: «Он просился, чтобы я его взяла покататься, но Нинка вдруг уперлась. Пусть дома остается, он тут нужен. А для чего он им нужен? Бить всем, что под руку подвернется? Они его давно в интернат хотели сдать, а потом Нинка узнала, что за ним тогда все равно сохраняется право на жилплощадь, да еще алименты придется платить на содержание, ну и передумали… Это Нинка все крутила, она же злая, как собака, ей и повода не надо, чтобы на людей бросаться, а тут жилплощадь какому-то сопляку отдать!» Нет, ты понял?

– Понять-то я понял, – сказал я, несколько ошеломленный открытиями Прядко. Мне уже, разумеется, вовсю мерещился мальчик, живущий в атмосфере ненависти и пьяного скотства, чувствующий себя обреченным и ничего не способный этой обреченности противопоставить…

Но все же я сумел сформулировать главный вопрос:

– Если эти скоты что-то с ним сделали, то где тело? Где нам теперь его искать? Ведь что-то должно было от него остаться? А без тела сам знаешь…

Сережа как-то сразу погрустнел:

– В том-то и дело. Эта тварь, Нинка Милешина, сама Рачковой по пьяни сказала, что, мол, фиг ему, волчонку неблагодарному, жилплощадь! Мне, говорит, его проще убить и в топке сжечь.

– В топке? – Я изумленно уставился на него.

– Ну да – в топке. – Прядко удивить такой ерундой было невозможно. – У нее какой-то собутыльник в котельной тогда работал.

Больше нам Рачкова ничего не сказала. И свидетельницей тоже быть не захотела. Похоже, главным ее желанием было забыть то время – она бросила пить, у нее теперь был муж, вполне нормальный мужик, и она мечтала о ребенке. А мести Милешиных боялась до дрожи и потери речи. Что ж, она знала их лучше нас. И слова Сережи Прядко, что он не даст им и пальцем дотронуться до нее, никак на нее не действовали. Единственное, что удалось Сереже, вытянуть у нее фамилию истопника – Марат Абдулин.

– Ладно, – подвел итог Сережа, – и то хлеб. Я этого Абдуллу за пару дней вычислю, а ты попробуй Милешиных поколоть – мол, есть такие-то сведения.

Работу он мне подкинул ту еще.

Нина Милешина, злая как черт на весь белый свет молодая еще баба, явно спивающаяся, смотрела на меня белыми от бешенства глазами и орала, что на нее наговаривают и она знает кто. «Сука завидущая, – шипела она. – Сжить меня со света хочет, но это мы еще посмотрим!»

Павел Милешин, высохший от водки, когда-то красивый, видимо, мужик с седыми уже волосами, лишь сумрачно и глухо молчал. Иногда только монотонно говорил, глядя в сторону: «Раз трупа нет, то и убийства нет. А трупа нет». Кто-то его этому, судя по всему, научил, слова были явно чужие. Я смотрел на него и тупо думал о том, что должно произойти с человеком, чтобы он превратился вот в такое существо? Может, это было у него на роду написано?

А потом позвонил Сережа: «Он у меня, приезжай».

Абдулин, черноволосый жилистый мужичок в турецком спортивном костюме, безмятежно улыбался и не думал ничего скрывать. Да, он работал тогда истопником в психиатрической больнице. Однажды пришел Паша, друг детства, с женой Нинкой и сыном. Они с Пашей и Нинкой выпили большую бутылку водки, мальчик сидел в углу, молчал, смотрел на огонь, бьющийся за дверцей топки.

Потом Нинка встала, походила по котельной, нашла кусок мягкой проволоки, ничего не говоря, подошла к мальчику сзади, накинула проволоку на шею и стала душить. Мальчик захрипел, стал вырываться изо всех сил, может, и вырвался бы, но тут Нинка крикнула: «Помогите, гады!» Они с Пашей схватили мальчика за руки и за ноги, а Нинка тянула проволоку. Когда мальчик затих, Нинка сказала: «Давай топку открывай!» Он открыл топку, и они с Пашей затолкали туда маленькое тело. А Нинка бросила туда и куртку, которую мальчик снял…

Потом выпили еще бутылку, но уже обычную. Когда уходили, Нинка сказала: «Ты, Абдулка, помалкивай, потому что ты нам помогал!» А его никто ни о чем и не спрашивал.

Жилистый черноволосый человек смотрел на меня ясными глазами. Потом вдруг стал объяснять:

– Начальник, ты пойми, это же Пашки сын был. Родной. Был бы чужой ребенок, я бы им не помогал. А тут собственный сын, родной, чего мне лезть? Раз он решил, что так надо, я тут при чем? Имеет право.

Он все время напирал на то, что мальчик был родной сын Милешина. Почему-то был уверен, что это все объясняет и оправдывает.

Нам оставалось только провести экспертизу. Она установила, что «труп мальчика-подростка массой 30–35 кг в топке котла «Универсал-6» размером в 44 условных квадратных метра при использовании в качестве топлива каменного угля может быть кремирован в промежутке 45–60 минут. При дальнейшей эксплуатации печи полностью сгорели не только органические соединения, но и минеральные остатки».

Эти «минеральные остатки» я до сих пор помню. От Вити Милешина не осталось ничего, в прямом смысле ничего. Только смутные воспоминания соседей, учителей.

Милешин упирался недолго. Увидев Абдулина, сразу признался. Все так же тупо, равнодушно.

Мне говорили, что таким он стал, связавшись с Нинкой после смерти жены. До этого вроде нормальный мужик был. А Нинка ни в чем так и не созналась.

Потом еще была проблема с направлением дела в суд. Заниматься «убийством без трупа» никто не хотел. Мне пришлось даже попросить отца о содействии. На суде Милешин все время молчал, Абдулин твердил про то, что это был родной Пашин сын, а Нинка шипела, что все вранье и ее оговорили.

Все-таки их посадили надолго. В прокуратуре меня поздравляли – без трупа подобные дела редко имеют судебную перспективу. А у меня в голове так и застряла строчка из акта экспертизы – «сгорели даже минеральные остатки». Какой-то мистический ужас и непоправимое отчаяние мерещились мне в них.

В общем, с такой психикой в прокуратуре мне делать было нечего. Отец это понял гораздо раньше меня.

Глава 6

Аффидевит[6 - В некоторых странах письменное показание или заявление, даваемое под присягой при невозможности личной явки свидетеля.]

– Слушай старшего и не перебивай. – Отец поднял палец и строго ткнул им в мою сторону.

Предупреждение было излишним. Такого перебьешь. Сегодня он, судя по всему, был в приподнятом настроении, а в таком состоянии он никому спуску не даст. Надо сказать, он не слишком одобрял мой нынешний способ зарабатывать на жизнь. Бегемота, конечно, лично не знал, но, судя по всему, прекрасно представлял себе публику, с которой мне приходится иметь дела. Можно подумать, работая следователем в прокуратуре или обозревателем в газете, я имел дело с иной публикой. Она, эта самая публика, теперь везде одна, другой в наших благословенных краях не водится.

– Итак, сначала общие впечатления. Текст, безусловно, заказной, но весьма качественный. Этот автор, А. Степаниди, способный человек. Там есть нерв, есть язык, есть серьезная тема…

– Он такой же Степаниди, как мы с тобой Тумбрукакисы, – не удержался и перебил его я. – И что же это за тема? Есть ли жизнь на Марсе?

– Тебе же сказали – не перебивай, – строго сказал отец и посмотрел на меня взглядом, от которого наверняка когда-то ежились и теряли гонор его подчиненные. – Что за тема? А вот я сейчас тебе зачитаю. «За годы наших «реформ» в стране сложился своеобразный чиновно-хозяйствующий слой людей, не способных на созидание, но способных пожертвовать, чем угодно. Страна для них ширма и одновременно полигон для удовлетворения собственных амбиций. Им ничего не жалко, потому что они и свидетели, и активные участники колоссальных жертв и глобальных разрушений. При них рушились страна и государство, они приносили в жертву науку и образование, их решениями обрекались на распад армия, целые отрасли промышленности, наука, образование, здравоохранение. Гигантские предприятия, институты, центры, созданные чудовищным напряжением сил и воли целых поколений наших предшественников, ценой немыслимых жертв, для них были только ненужным хламом, от которого надо избавиться. Они «реформировали», то есть разрушали. Они приватизировали, то есть раздавали за бесценок общенародное добро не самым достойным… Поэтому им уже нельзя отступать. Они должны быть победителями, ибо победителей не судят. Вот почему жертвы их не пугают. Ничего другого они уже не умеют».

Отец сделал паузу и вопросительно посмотрел на меня. Я пожал плечами.

– А по-моему, неплохо, – с некоторым даже вызовом сказал он.

С некоторых пор у него сложилось впечатление, что я стал слишком циничным и равнодушным.

– Ну, это смотря на чей вкус, – миролюбиво сказал я. – На мой – слишком высокопарно.

– Просто вы уже отвыкли от честных слов.

– Может быть. Только ты не забывай, что текст, как ты сам выразился, безусловно, заказной. Так что давай не будем преувеличивать высоту чувств и чистоту мыслей господина, скрывающегося под громким именем А. Степаниди.

– Мысли, надо заметить, совершенно не в духе самой газеты. Общее направление там совсем другое. Я бы даже сказал – противоположное, – заметил отец.

– Что наводит на вполне определенные размышления.

– Какие же?

– Видимо, сумма была такова, что даже общее направление не помешало.

– Или?