Были одной жизни, или Моя Атлантида

Ужас в овощной яме

Расчудесная стояла пора года: май! Весна выдалась солнечная, даже жаркая. После разлива Кама входила в свои берега. За ней и наша Канава тоже. Наводнение в посёлке стихало, вода ещё заливала нижние улицы, что находились за нашим огородом. А там жила моя подружка, Людка. Я прибежала к ней, когда солнышко хорошо пригрело землю, и вода на улице стала тёплая. Нас сразу собралась стайка девчонок моего возраста, чуть постарше и помоложе, а мне исполнилось только что восемь! На днях. И сразу у кого-то появилась идея бродить по разливу воды. Чтобы обезопасить всю ораву, решили впереди пустить дозор. Одна девчонка с длинным батогом шла, прощупывая землю. Нам было весело, мы плескались водой, руками и ногами пуская фонтаны брызг во все стороны. Вскоре все стали мокрые с ног до головы. Подошла моя очередь идти впереди. Я пошла.

Не успела шагнуть и десяти шагов, как провалилась в глубину, не ожидая такого сюрприза! Батог я упустила и он уплыл. Я, как была на ногах, так и ногами вниз полетела в бездну! Я не достала дна, меня подхватила неведомая мне сила и толкнула вверх! Мои ладони скользнули по краю ямы, земля была скользкая, глина. Я сорвалась и так же стреми-тельно полетела в бездну! Какие мысли были у меня в голове, не могу сказать, только всё моё существо пронзила острая боль, хотелось вдохнуть воздуха, инстинктивно я не делала вдоха. В уши заливалась вода с нежным звоном: буль-буль-буль. Было неприятно, кружилась голова, грудь раздирала боль. И снова необъяснимая сила подбросила меня вверх! Я ногтями пальцев ухватилась за скользкий, но спасительный край земли и забросила правую ногу на него. Не знаю, как удалось мне и второй ногой влезть на землю. Желание вдохнуть воздуха было так сильно, что я вот-вот бы не выдержала раздирающей грудь, боли. Но неосознанное упорство жизни гнало меня прочь от края ямы. Ползком, находясь под водой, ведь вода, когда мы пошли вброд, достигала выше колен, я старалась из последних сил отползти от страшной ямы. Без ясных мыслей, в великой борьбе за жизнь, я поднимаюсь на ноги. И только поднялась, вероятно, успела вдохнуть воздуха, потеряла сознание и упала вновь в воду, но уже головой от ямы! И тут же очнулась! И вновь встала на ноги, хватаю воздух всей грудью, не веря в спасение! Ужас погнал меня прочь от страшного места! Подружек – ни одной! Как ветром сдуло!

Разве я долго боролась за жизнь? Ни одна из них не закричала, не позвала взрослых спасать меня. Я вся мокрая, как снег белая, это мне сказала мать Людкина, когда я вошла к ней в дом. Она всплеснула руками, спросила, что случилось и где её Людка? Она одела меня в сухое бельё дочери, утолкала на тёплую русскую печь, дала горячего молока, они держали корову. Потом тихо-тихо заходит Людка. Мать схватила её и тут же надрала ей зад ремнём! Почему не закричала, не позвала на помощь, ведь совсем близко возле дома.

«Вот с тобой случится такое, и никто не позовёт взрослых, ты поймёшь, как бросать в беде друга!» Она ещё много говорила ей, но согревшись, я сладко уснула. А, проснувшись, добрая женщина сказала мне, что их сосед выкопал овощную яму осенью, не успел её доделать, оставил в зиму не закрытой, и вот что произошло… А ведь я чудом выбралась!

Первоапрельская шутка

В моё дежурство по вызовам кто-то записал вызов на дом к женщине, работающей на базе сырпрома заведующей производством. Был весёлый солнечный день – весна, первое апреля. Вызовов в этот день мне записали больше, чем обычно, и я решила не ходить на обеденный перерыв, чтобы не припоздниться на работе. Взяла список адресов, сумку скорой помощи и ушла из амбулатории. Первым делом пошла к женщине с сырпрома, она жила ближе других от больницы. Зашла в дом и как обычно, разделась, раскрыла «скорую» сумку, достала градусник, «больная» сидит за обеденным столом. Я ставлю ей подмышку градусник, пока её ни о чём не спрашиваю, жду температуру. И она ничего не спрашивает, кушает с аппетитом. Я взяла у неё градусник – температура нормальная. Теперь приступаю к опросу больной: «Что беспокоит, зачем вызывали?» Она смотрит на меня с удивлением, извините, говорит, я спешу на работу, приходила на обед. Теперь удивляюсь я, ведь я пришла обслужить больную на дому. Из семьи никто вызова не записывал, я собралась и вышла из дому. Обслужив все вызова, возвращаюсь к себе в больницу. Девчонка лет двенадцати, жившая рядом с больницей, ожидает меня у своего дома и» нараспев делает мне серьёзное внушение: «Первое Апреля – не будь Ротопеля». Оказывается, это она записала ложный вызов. Сказала, что её попросили. Ей смешно, и наказания для неё нет – ребёнок! Шутка простенькая, сходила я не далеко, только мне почему-то стало грустно в этот солнечный день. Как она будет шутить, эта девочка, когда вырастет, и над кем?

Неблагодарный подкидыш

Мороз стоял трескучий. Январь 1956 года. Метелям вроде ещё и рано, они обычно воют в феврале-марте, а в тот вечер такая снежная буря, да ещё при морозе градусов в двадцать пять. Мы, два сельских фельдшера, несли ночные дежурства в стационаре, что сами и построили для людей нашего сельсовета, деревянный домишко на две палаты, в которых поместились десять коек. Лечили тут больных, которым требовалась неотложная помощь, таким, как маленькому ребёнку, которого сложно отправить в районную больницу из-за тяжёлого состояния, или старушка, старичок, что не сможет влезть в кузов грузовика, автобусного сообщения с райцентром ещё не было. Для людей, конечно же, облегчение, а нам, патриотам-медикам, лишняя нагрузка к основной работе без дополнительной оплаты. Почему-то было так.

В это моё дежурство койки занимали три старушки по общему заболеванию, мама с ребёнком, больным расстройством желудка, агроном с тяжёлой двусторонней пневмонией, и перед моим приходом привезли пострадавшую от проходящего железнодорожного состава, добрую, очень милую, знакомую мне старушку. Бабушка ходила в церковь за семь километров, дорога шла вдоль железнодорожных путей, из-за шума метели старушка не услыхала движущегося поезда, и её помяло, ран не было. Пострадали внутренние органы. Были и переломы рёбер. Больная была безнадёжна, но меня узнала и улыбнулась мне. Из Перми позвонил её сын, тоже машинист паровоза, умолял меня любыми средствами задержать жизнь матери до его приезда. Ехать ему до нашей станции на скором поезде часа полтора. Я взглянула на всех других больных, все назначения им были уже выполнены, и сосредоточилась над умирающей старушкой. Ночью опустели кислородные подушки, пришлось срочно бежать в другое здание больницы, где стоял баллон с кислородом.

Открываю дверь, она не открывается! Что-то мешает снаружи! Толкаю со всей силой, кое-как сдвинула, высунула голову. Поперёк двери лежит человек! Я испугалась, ведь не слышно было ни шагов, ни стука, и, сколько он тут лежит, ведь мог и замёрзнуть до смерти! На помощь звать некого. Начала затаскивать здоровенного мужика, таким оказался новый больной, он был таким тяжёлым и неподвижным, я еле втащила его в коридор больнички. Мужик оказался молодой, весь пропах алкоголем, пьяный вдрызг! Видимо он потерял сознание ещё при друзьях, с кем вместе пил. Они и подкинули мне его без шума, знали, что его бы не приняли пьяного. А что он бы замёрз, их не обеспокоило. Если бы не кончился кислород, я не открыла бы дверей! А у мужика двое маленьких мальчишек, я узнала его, механизатора из близлежащей деревушки. Мне пришлось оставить умирающую бабушку, я провозилась с алкоголиком два часа, пока привела его в сознание. Маленькие дети могли остаться без кормильца!

Когда я смогла вернуться к искалеченной старушке, она была мертва! Я заплакала. Я понимала, кислород бы не спас, но, может быть, сын застал бы последний взгляд матери. Он приехал, но не застал! Мне тяжело было видеть, как плачет по матери пожилой уже сын, я плакала вместе с ним и чувствовала угрызения совести, что не смогла выполнить его просьбу. Но отца маленьких детей я спасла, он теперь спал безмятежным сном, прямо на полу, я положила ему под голову подушку и укрыла одеялом. Рассвело. Сын ушёл за подводой, чтобы увезти мать домой. Пьянчуга проснулся, огляделся, спрашивает: где он находится? Как попал сюда? Когда всё понял, всё что я ему сказала, сколько мне пришлось ползать на коленях возле него, чтобы вернуть его к жизни, умерла бабушка, оставленная мной из-за него, стал клясться, что отблагодарит меня за спасение. «Я принесу тебе пол-литру!» Вот такую благодарность он пообещал мне. Но расстаться с той пол-литрой он, конечно же, не смог. Такая благодарность мне и вовсе не была нужна. Но мужик прятался от меня с тех пор, на глаза не показывался. Жена же его сказала мне, что не надо было спасать алкоголика, житья от него нет! Вот так бывает в жизни!

Пуганая ворона и куста боится

По календарю уже была весна. Конец марта. А там, куда занесла нас с сестрой судьба, в далёких лесных деревушках, приход её пока не был заметен. Глубокие снега чуть-чуть подтаивали за день, а ночью покрывались толстой коркой льда. Ледяная корка называлась «настом». Бежать по этому насту было одно удовольствие, особенно в лаптях. Мне приходилось часто в эту весну бегать по нему по делам.

А дела были такие: то за хлебом за десять километров, то за медикаментами в районную аптеку за пятнадцать километров. В аптеку я стеснялась входить в лаптях, я их прятала в снегу возле коновязи. В помещение входила, одев на ноги маленькие старенькие калошки на чулок, чем удивляла аптекарей. Они спрашивали меня, как я дошла в такой обуви? Я смущалась и не отвечала, в душе боясь, что вдруг мои лапотцы кто-либо найдёт? Вот тогда я и запляшу на обратном пути, можно сказать, босиком! Но мои лаптишки никому не были нужны, и я бежала в них, как в «сапогах-скороходах». Такое было не раз.

Но сегодня я шла по лесной дороге не одна, а с сестрой, моей начальницей и повелительницей. Мы шли лесной дорогой в дальнюю маленькую деревушку делать малышам прививку от дифтерии и, заоднем, весенний обход изб и дать наставления жителям, как избавиться на лето от мух, как жить без вшей, тараканов и прочей твари. Мы шли не в лаптях, сестра их не одела бы ни за какие блага. У неё уже были настоящие валенки, скатанные местным каталем. У меня старые-престарые, чуть повыше лодыжки, но все-таки валенки! Сестра была в благодушном настроении, не ругалась. Говорили на отвлечённые темы. И я была довольна нашей беседой. Дорога шла среди высоких пихт и елей, тесно подошедших к тропинке и нависавших над ней.

Частые повороты тропинки закрывали даль, было ощущение, что мы одни в дремучем зимнем царстве. Я осматривала каждое дерево, удивляясь ему и восхищаясь его могучей силой. Вдруг, из-за крутого поворота выскочил зверь, небольшой, но страшный-страшный! Он кинулся было на нас, немного приостановился, и мы рассмотрели его, перепуганные насмерть. Мы даже присели со страху! Это оказался крупный заяц, меняющий шубку с белой на серую. Белая шёрстка местами болталась клочьями, среди этих клочьев выглядывала новенькая, блестящая серенькая шкурка. Какую-то минутку мы рассматривали друг друга, тут заяц стремительно дал стрекача в сторону и исчез между деревьев. Мы с сестрой пришли в себя и долго смеялись над испугом и над косматым зверем. Заяц пугал меня и раньше, в нашем родном, Дедюхинском, лесу в мои детские годы, но об этом после. И получается, что, как говорится в народе, пуганая ворона и куста боится.

Урок «русского» языка, или мужик в луже

Далёкое босоногое детство. Но такое любознательное, как у всякого малыша. Всё хотелось знать, на всё найти ответ. Бесконечными «почему» я мучила папу при каждом удобном моменте. Он был очень начитанный человек, и никогда не оставлял меня без ответа. Иногда его ответ ставил меня в тупик, и тогда другой ответ я мучительно искала в другом месте. Многих слов родного языка я ещё не знала и не слыхала. И вот настало время познакомиться с родным русским «фольклором». Благо и «преподаватель» оказался в глубокой луже у отцовского дома. Он не имел сил выбраться из неё самостоятельно, а поблизости никого, кто бы мог помочь.

Мне было лет семь, я любила лазать по деревьям да по крышам и с высоты наблюдать за поведением людей, и любоваться окрестностями. И сейчас я сидела на конке крыши нашего дома, ноги свесила по скатам досок, и глядела вокруг сверху вниз. Мне было очень удобно и приятно. Летний день был на исходе, солнышко не жгло, недавно прошёл сильный дождь, деревья ещё не успели отряхнуться и блестели в сказочном убранстве драгоценных камней. Мне хотелось найти настоящий изумруд, или сапфир, я о них читала и в разговорах взрослых слыхала, и искала их в разных местах. Я сидела и размышляла. Вдруг мой взгляд упал на землю возле дома, в сухое время тут было углубление и трава не росла. В дожди набиралась вода и смешивалась с землёй, превращаясь в глубокую лужу. И вот в этой луже, как в западне, барахтался мужик. Он поворачивался с боку на бок, ползал на коленках, иногда уже казалось, что вот-вот выберется, справится, но снова шлёпался то на спину, то на живот. И так было забавно смотреть на него сверху, я умирала от смеха. Но вот его терпение кончилось, мужик начал ругать лужу, погоду, жизнь, жену и детей! И такими словами он поминал мать, отца. Но больше мать. Но слова подбирал такие… Да и целые выражения… Я жадно их слушала, хотя смысл их был мне не понятен. Одно я поняла, что речь мужика не из литературных произведений. Но, не в похвалу мне, все они, эти слова – запомнились. В конце концов, мужика вытащил другой мужик, посадил его на землю, оттащил от лужи и ушёл. А этот тут же уснул. Земля тёплая, солнышко греет, мужик спит. Я спустилась с крыши и забыла про мужика. Но вот, дня через два, нас девчонок, человек шесть, моих ровесниц-подружек, собралось в маминой половине дома, у сестры Риты, что жила с мамой, а я с папой. Мы собирались там ватагой, когда мамы не было дома и веселились. И в тот день тоже было весело. И кто-то из подружек, уже знающих русский фольклор, предложил провести конкурс на эти самые, «фольклорные» слова. И мы стали соревноваться. Девочки выступали одна за другой. Сестра была постарше всех, и была за судью. Девочки знали немного слов – одно, два.

Подошла моя очередь. Я собралась, и выложила всё, что услыхала у мужика из лужи. Выступала с выражением, громко. А окно мы на улицу не закрыли, ещё не знали, что ведём себя неприлично. Ума ещё было мало. Мимо дома шла соседка, Наталья Малютина, мой враг номер один. Мы не ладили с её сынишкой, я его била. А она била меня, когда ей это удавалось. Соседка прислушалась, моё выступление её заинтересовало, она подпрыгнула и заглянула в окно. «А-а-а, – растянула она, – Вот ты что рассказываешь! Скажу мачехе!» Нас словно громом ударило! Мы все сели на пол и не могли прийти в себя! Все поняли, что натворили что-то ужасно нехорошее. Я не знала, как появиться домой? Ясно, что меня ждёт ремень! Домой идти все равно пришлось, хотя я появилась там заполночь, надеясь, что мой приход не заметят. Но меня ждали. И папа, и мачеха спать не ложились. Я вошла, уже чувствуя себя виноватой. Еле перебирая ногами, голова низко опущена. Когда и вины за собой не вижу, все равно перед мачехой как будто провинилась, а сейчас – точно, виновата. Ведь Наталья доложила о нашем сборище, и о моём выступлении. Мачеха скрутила полотенце, она всегда его скручивала потуже, чтобы было больнее.

«А скажи-ка, повтори-ка своё выступление, только слова говори те самые!» У меня сердце похолодело! Но в этот раз выручил папа. Он с весёлым видом сказал, чтобы я не боялась, а повторила только то, что слышала соседка. И подмигнул мне незаметно для мачехи. Я повеселела, и, вдохновенно, с выражением, для папы, повторила мужикову ругань. Да ещё рассказала, как мужик ползал в грязной луже, крутился как пельмень в уксусе, и как его вытащил другой мужик и оставил тут грязного и мокрого, и как он тут же и уснул! Папа был очень доволен моим рассказом. Закинув голову назад, он хохотал так заразительно, что ни я, ни мачеха не могли удержаться, и тоже расхохотались. Успокоившись, папа сказал мне, чтобы я больше никому этого не повторяла, слова эти очень неприличны. Я запомнила его совет и «плохих» слов не говорила. Но знала, что есть такие слова, которыми пользуются или пьяные, или хулиганы.

Плот подвёл

Весна 1940 года. Такая весёлая, солнечная. Май месяц. Мне пятнадцать лет, я студентка первого курса медтехникума. Дело перед переводными экзаменами, я простудилась, и у меня признали сухой плеврит. Мои преподаватели-доктора дали мне кучу рецептов, на месяц освободили от занятий, отпустили домой в Дедюхино лечиться и готовиться к экзаменам. Лечиться я не лечилась. Правда, один раз сходила в амбулаторию на банки, остальное время проводила весело, иногда садилась за анатомию. Наука скучная, но преодолеть её необходимо для избранной профессии.

День воскресный, солнечный. Кругом сверкает вода. Кама разлилась, затоплены улицы, огороды. Одним словом – не до анатомии. Папа пьёт вино, мачехи нет дома. Выскочила в ограду. Дядя Петя, что выменял мамину половину дома на свой крохотный домишко на окраине Дедюхино, сидит на крыше, ремонтирует её. Увидел меня, кричит: «Плот, плот делай, плавай, пока вода в огороде!» И мне действительно, так захотелось сделать плот и поплавать по огороду! Я прибежала к папе спросить разрешение на постройку плота. Папа не соглашался, я умоляла, он разрешил. С условием: не потерять плот, чтобы он не уплыл без присмотра – доски и брёвна большая ценность. Я обещала, выскочила за дверь. Резво взялась за дело. Собрала всё необходимое. Брёвнышки были короткие, метра по полтора, или ещё короче. Да и было их всего три. Я, не задумываясь над всем этим, приколотила к ним старую дверь от туалета и плот, на мой взгляд, – готов! Подтащила его к воде в огороде, вместо весла прихватила багор, которым пользовалась при ловле брёвен на лодке. Этим промыслом я занималась каждую весну в половодье, обеспечивая дровами на зиму семью. Была за мальчишку, папа доверял мне все свои инструменты и лодку. Недолго думая, вскочила на плот, оттолкнулась багром, плот отъехал от берега метра на три, выехала на глубину, земля огородная опускалась под горку и поэтому сразу же под плотом оказалась глубина. Я решила повторно оттолкнуться багром, переместив его вперёд плота. Но как только я подняла багор, чтобы повторно оттолкнуться им о землю, о ужас! Плот не выдержал моей тяжести, и я потонула вместе с ним! Плот вынырнул из-под меня и один, без меня, поплыл вдаль от берега! Я в пальто, ботинках и в шапке, не ожидала такого. Вся промокла, поплыла к берегу. Глянула – мой плот уплывает! А папе обещала не потерять его! Снова бросилась в воду, доплыла до плота, схватила за доску и прибуксировала к берегу, не успев испугаться. Дядя Петя хохотал на крыше! В растерянности стою у воды. «Иди скорее к нам на печь, греться!» – кричит наш сосед. Домой идти страшно, побежала к дяде Пете, в мамину половину. Жена Петра переодела меня в сухую одежду, дала кружку горячего чая и утолкала меня на печь. Я согрелась и уснула. Пальто моё отжали, сколько-то посушили, пока я спала. Ботинки ещё были мокрые, но я, встав с печи, оделась и ушла домой. Никому об этом ничего не рассказала, никто не заметил моей мокрой одежды, всё прошло гладко. И дядя Петя с женой не сказали об этом случае ни папе, ни мачехе, жалея меня. А я после этого холодного купания перестала кашлять и забыла, что по болезни освобождена от занятий в техникуме. Экзамен по анатомии я выдержала на четвёрку, перешла на второй курс. Дядя Петя не мог меня видеть без смеха. А ведь, если бы я тогда начала тонуть, он не успел бы и с крыши слезть, чтобы спасти меня. Сама дивлюсь, как я справилась? Видимо, только страх перед папой не сдержать слова, что не потеряю плот и спас меня. Всё произошло так стремительно, быстро, я и испугаться не успела!

Яишница в кармане

Мне было восемь лет. Я ходила в первый класс вместе с закадычной подружкой, Надей Барановой. В свободное от школы время я стремилась выбраться из дому и бежала к Наде. Я любила её сестричек, их было три: Лиза, Лина и Рита. Надя – старшая, опекала их, поила, кормила, заботилась. Да и по домашним делам была главная. Папа их умер, мама работала почтальонкой в соседнем посёлке Лёнве, где и родилась, там жила её мать и сестра. Надина мама у них частенько и ночевала, велела девочкам приглашать меня ночевать у них. Я любила ночевать у них, нам было весело. Я рассказывала им прочитанные рассказы и повести, знала много сказок. Засыпали мы под утро. Так было много-много раз. Их мама относилась ко мне с большим пониманием, разговаривала со мной, как со взрослой на разные темы. Она интересовалась моей домашней жизнью, отношениям с мачехой, жалела и кормила меня, всегда наливала чашечку молока. Они держали корову.

Как-то, уже осенью, мачеха послала меня к Надиной маме, попросить два куриных яичка взаймы. Я с охотой побежала в любимый мной дом, бежать было совсем недалеко, жили на одной улице, через несколько домов. Девочек где-то не было, я застала дома их мать. К ней как раз и было у меня дело. Я попросила яички, она их мне дала. Глупенькая, я их положила в один карман пальто и уже встала на порог во дверях, чтобы попрощаться. Тётя Валя, так звали маму моих подружек, по своему обыкновению, задержала меня расспросами о том, да о сём. Рассказывая ей, о чём она хотела знать, я забыла об яичках в кармане. Удовлетворив любопытство, тётя Валя отпустила меня. Я ударила дверь боком, чтобы открыть её. О, горе мне! Я услыхала хруст раздавленных в кармане яичек, так как именно тем боком толкнула дверь, в кармане которого лежали яички! От ужаса перед побоями мачехи я так громко заревела, что перепугала добрую женщину. Она не знала, какая трагедия случилась у меня в кармане. Я, пригнувшись к полу, плачу, обливаясь слезами, тётя Валя тормошит меня, стараясь понять, что случилось со мной: ведь только что весело болтали! Еле-еле она поняла причину моих горьких слёз и расхохоталась! Ведь ей два яичка ничего не стоили, кур у них было много, не то, что у нас – больше двух не бывало. Она дала мне два других, сказала, чтобы я их несла в руках, в ладонях. Я донесла их целыми. А те, что сломанные лежали в кармане, но вытечь не вытекли, вытряхнули и использовали в пищу. Мы с питанием всегда жили плохо. Получилось, что я вместо двух, принесла четыре яичка. Вернули только два! И горе, и слёзы мои были зря, всё так хорошо обошлось!

Тыква

1934 год. Я перешла в третий класс, были летние каникулы. Погода во времена моего детства была такая устойчивая, лето – так жара, солнце печёт, а трава, деревья, огородная овощ – всё растёт, всё зеленеет! А быть дождю, или грозе, – так перемена погоды долго-долго зреет, приближается. И, бывало, глядишь на небо и рассчитываешь время дождя… А теперь – без предвестников, то гроза, то ураган!

Не знаю, может мне так кажется, от детских времён утекло много воды… Да, то лето было замечательное. В жару бегали купаться. От дождя заблаговременно укрывались под крышу дома. Каникулы подходили к концу, но погода всё была золотая. Не думалось о школьных занятиях, ещё не все летние задумки претворены в жизнь, много-много надо успеть сделать до школы. Мы сидели с Надей на крыше нашей бани, мы обе любили лазить по крышам, весело болтали языками.

Баня стояла почти вплотную к огороду соседки Малакотихи, загадочной старушки, никогда к нам не захаживавшей, да и на улице её никто не видал. Всю жизнь она проводила в своём подворье. Маленькая, одетая в тёмное зимой и летом, никогда со мной не разговаривала. Я боялась её, думала, что она колдунья. Через многие годы узнала, что она нам родственница по маме. И вот с крыши мы увидали, что близко-близко к забору растёт могучий куст с огромными листьями на толстом стебле. А огромная круглая, яркими полосами раскрашенная тыква свесилась через забор в узкий проходик за баней на нашей территории. «Ага! – сказали мы с подружкой, – тыква-то наша, у нас живёт!» Скорёхонько слезли с крыши, я сбегала за папиным острым ножом, срезала тыкву, а она такая тяжёлая, еле держу обеими руками! Мы с Надей никогда не пробовали тыкву на вкус, думали – как арбуз!

Дома на ту пору никого не оказалось, мы с тыквой и с ножом забрались в подвал нашего дома, надеясь полакомиться сладким плодом. Сделали небольшое углубление на земляном полу, уложили круглую желанную, чтобы не каталась и отрезали себе по огромному ломтю. Жёлтая, влажная, маслянистая мякоть плода ласкала наши жадные взоры. Мы враз вонзили зубы в мякоть. Первый глоток не произвёл впечатления. На втором и третьем нас перекосило! Жевать больше не захотелось, такая оказалась бяка, эта тыква, хотя на взгляд была – загляденье! Выплюнули остатки, что не проглотилось, и стали думать, как спрятать концы преступления? В груди моей колотилось сердечко, страх перед тем, что преступление откроется, куда девать эту огромную ягоду? И тут меня осенило: ножом вырыла вместительную яму, закатили в неё тыкву, зарыли и затоптали. И концы в воду! Из подвала вышли через другую половину дома, тихонечко папин нож положила на место, никто нас не заподозрил в хулиганстве, всё прошло.

Я и думать забыла про всё это, только встретясь с Надей, мы вспоминали тошнотворное чувство и обманутые надежды. Но через несколько дней я была в огороде, за забором что-то в своём огороде делала Малакотиха. Она расклонилась, ласково посмотрела на меня и поманила к себе пальцем. Я так обрадовалась её ласковому взгляду, подскочила к забору. Она протянула ко мне руку. Я подумала, что-то она мне даёт, совсем близко к ней придвинулась, а она, ведьма, всей ладонью так больно вцепилась в моё ухо и давай его крутить! Я завыла от боли, а она приговаривает: «За тыкву, за тыкву, за тыкву! Кроме тебя – некому!» Я замолчала, вырвала ухо и убежала. Мачехе старуха не пожаловалась, останков тыквы в подполье не нашли. Но старуху Малакотиху я обходила стороной, близко к нашему смежному с её огородом забору не подходила. Прожили рядом дом к дому ещё несколько лет, близко я её больше не видела. Разве что издали.

Земля прыгает, или пьяная кроха

Поставила мачеха брусничную настойку, не знаю по какому случаю, к празднику ли, к чьим-то именинам, или просто так. Стали они с папой её пробовать, хвалить. Я была возле, папа дал мне задание обменять его библиотечные книги. Это была моя обязанность с шести лет. Я ходила в рабочий клуб, там была библиотека. Библиотекарша, Елизавета Степановна, знала меня и всегда мне для папы давала по несколько книг сразу. Я собралась идти, решила только прихорошиться: на окне пышно расцвёл комнатный цветок «царские кудри». Его отдельные цветочки были так хороши, красные лепесточки торчали в стороны, обнажив длинные розовые тычинки и белый пестик в середине.

Я сорвала два цветочка, привязала на ниточку и, сделав петлю, одела на уши, как настоящие серьги. Полюбовалась на себя в зеркало, взяла стопку книг и уже пошла ко дверям. Мачеха окликнула меня, я подошла к ней, ожидая, что она скажет мне. Она же налила в чайную чашечку брусничной наливки, дала мне её выпить. Какая сладкая! А вкус – букет! Я никогда ещё не пробовала такого и попросила налить мне ещё. Мачеха посмеялась и налила. Я выпила и побежала.

Я успела обменять папины книги, взамен несла новых пять книг, сложив одна на другую и все положив на правую руку, побежала домой. Было мне семь лет, но никто верить этому не хотел, говорили, будто я шибко мала. Я не чувствовала и не понимала, мала ли, велика. Мне было удобно в своём теле и на моих маленьких ножках, хотя и про ножки спрашивали, баско ли мне на них ходить? Я говорила – баско, осматривала свои в «цыпках» грязные ножонки и убегала. Сейчас тоже было лето и босые ноги были в «цыпках». Это такие мелкие трещинки, ранки на коже от грязи. Мыть ноги было нестерпимо больно из-за этих «цыпок». Другим ребятишкам матери мыли ножки и смазывали либо маслом, либо сметанкой. На мои ножки никто дома не смотрел и я их не мыла никогда, разве что в бане, да при купании в реке помокнут, да обсохнут.

Из библиотеки я бегом бегу домой, чтобы обрадовать папу новыми книжками. Но, вдруг, земля под ногами заходила кругом, потом стала налетать на меня, словно стена преграждала мне дорогу. Я искала проход, металась из стороны в сторону, стена давила меня сверху, а потом я потерялась. Ещё слышала голоса, женщина кричала, что у меня из ушей кровь течёт. Я пришла в себя дома, лежала на деревянном диване, который очень любила, как стала помнить себя. Надо мной склонилось озабоченное лицо отца. Я всматриваюсь в его глаза и спрашиваю: «Что случилось?» Он берёт мои руки в свои, смотрит на них, а на них кровавые ссадины. Много. От локтей до кистей. В ссадины въелась земля. Возле нас стоят соседки, голоса их я слышала перед тем, как потерять сознание. Они кричали, что из ушей у меня выступила кровь. Это они за кровь приняли привязанные к ушам цветки «царских кудрей». Все смотрели на меня участливо, жалостливо. Я хотела вскочить, дёрнулась, а тело не слушалось меня. Я ещё попыталась пошевелиться, но напрасно. Тут мачеха вспомнила, что перед моим уходом в библиотеку она дала мне выпить брусничную настойку. Сразу все засмеялись, повеселели, поняли, что дорогой я опьянела. Книги кто-то собрал и принёс папе. Я лежала и думала, почему земля преграждала мне путь? Я спросила об этом у папы, а он засмеялся и сказал: «Ты, моя малышка, сделалась пьяная, а у пьяных всегда так. Земля пьяных не любит, и сталкивает их с ног».

Так вот оно что, задумалась я, выходит, что земля живая! Захочет, и свалит с ног, и ничего с ней не поделаешь! Она сильная и большая!

А потом мне вымыли руки, ссадины мачеха натёрла солью. Ох, как это было больно. Про йод, видимо, не знали. Руки мои зажили, но у меня появилась привычка наблюдать за пьяными мужиками, как они боролись с Землёй. Не победить её, не обхитрить!

От жилетки рукава

Мне ещё и четырёх лет не было, но я внимательно прислушивалась к разговорам взрослых. Вечерами приходили к бабушке её знакомые старушки, и начинались разговоры, сперва о том, о сём, о дневных делах-заботах. Говорили про своих знакомых, кто-то женился, кто-то умер. Умершие, по рассказам, всегда оставляли родным наследство. Перечисляли, что было оставлено тому-то, и тому-то. Днями я почти всегда была дома одна и подолгу размышляла об услышанном. Я очень любила слушать сказки взрослых, хотя, рассказывая, взрослые верили в то, что есть черти, колдуны, что покойники ходят, пугая людей, иногда мстят за нанесённые обиды при их жизни. Слушать было интересно, но очень страшно. Оставаясь одна, я боялась слезть с печи. Со слов старух, печь была святым местом, не доступным нечисти. Я много лет верила этим сказкам. Но рассказы о наследстве мне больше нравились, я захотела получить наследство.

Но от кого? И я решила спросить у папы, что он мне оставит в наследство, когда умрёт? Мой глупенький умишко ещё не понимал, какая это трагедия, когда умирает родной, любимый человек. Я думала о наследстве. «Папа, что ты мне оставишь?» – опять спросила я папу при удобном случае. Я не понимала, что делаю ему больно. Он не ругал меня, спокойно сказал, что оставит мне от жилетки рукава. Я не спрашивала, что такое жилетка, у папы её не было, но что такое рукава, я знала. Я думала, что рукава от какой-то одежды, но, раз они оставлены в наследство, значит, они усыпаны драгоценными каменьями, очень-очень дорогие! Я не стала больше приставать к папе с переспросами о рукавах, но часто думала про них. Я их видела, как самые настоящие, сверкающие драгоценностями. Года два я думала про рукава от жилетки. Однажды пришёл ко мне соседский мальчик, Геня Оносов, мы дружили с ним. А на нём поверх рубашки тёмненькая безрукавочка! Я внимательно осмотрела его наряд и спрашиваю, взявшись за полочку безрукавки, что это? Это, говорит, мама сшила мне жилетку! «А где же рукава?» – снова спрашиваю я. А жилетка всегда без рукавов, ответил Геня. Я, было, упала духом, приуныла. Но надежда вновь окрылила меня: ведь у папы жилетка будет обязательно с теми рукавами, которые придумала я! Но больше к папе приставать не стала. Я не хотела, чтобы папа умер. Но этот смешной эпизодик из моего детства я не забыла, и рассказывала о нём своим детям. Они смеялись!

Акулина Семёновна

С Акулиной Семёновной я познакомилась в 1946 году, сразу как приступила к своим обязанностям фельдшера, на крупной железнодорожной станции Менделеево. Я вела приём больных, всё шло размеренно, спокойно. Я расспрашивала о самочувствии, мне рассказывали. Я записывала, осматривала. Давала советы и рецепты на лекарства.

За окном по дороге шла женщина с вёдрами воды на коромысле. Вдруг, она упала на землю, спешно отставив вёдра. Подняла к небу, чистому, синему обе ноги и быстро-быстро задрыгала ими, словно в бешеном танце, приподнимая нижнюю часть тела, чтоб помочь ногам достать небо. Происходящее на улице заинтересовало меня. Я несколько минут наблюдала, сдерживая смех. Пляска не прекращалась, вроде женщине хотелось топать по небесному своду. Больной, что я осматривала, тоже наблюдал эти необъяснимые дрыганья ног. Помолчав, он сказал: «Так это же Акулина Семёновна вправляет паховую грыжу! Это у неё бывает часто, падает, где попало!» Я помедлила, решая, вмешиваться ли в происходящее, решила, что должна и выскочила на улицу. Подбежав к пляшущим ногам, я тихонечко взяла их в обе руки. Женщина закричала, отпинываясь от меня. Я окликнула её по имени-отчеству. «Уйди, уйди, уже заканчиваю, сейчас встану и пойду!» И верно, не спеша, встаёт, провела руками от паховых областей по животу, встряхнулась, взяла коромысло с вёдрами и пошла, не посмотрев на меня. Я постояла в недоумении, и вернулась к больным.

После работы я хотела навестить женщину на дому, но было несколько вызовов, и я не успела к ней зайти. Прошло ещё несколько дней, а я всё не соберусь посетить женщину. Опять с утра я принимаю больных, а день – чудеснее некуда, конец июля! От железной дороги по нашему переулку к больнице идёт молодая женщина. У самого окна к ней неожиданно подскакивает другая, лица не видать. Схватывает женщину обоими руками за волосы, наклоняет её до земли и пинает обеими ногами попеременно, то одной, то другой! Женщина бьётся, вырывается, но не тут-то было! Волосы крепко схвачены! Но вот та, что налетела, вдруг валится на землю, и точно так, как я увидела в тот день, заводит танец подошвами к небу! Понятно, хулиганила Акулина Семёновна! Освобождённая женщина выпрямилась, отряхнулась, поправила волосы и ушла. Акулина Семёновна притихла, лёжа на спине, погладила некоторое время живот, встала и тоже пошла вслед за ушедшей, но не спеша. Больные, что были у меня, знали всё про всех. Они рассказали мне, что Акулина поколотила соперницу. Был у них общий возлюбленный, Макар. Меня одолело женское любопытство, захотелось взглянуть, что за Макар? Стоило ли драться за него? Мне его указали. Бездомный мужик, пришлый, штаны сваливаются, он то и дело подхватывает их, лысый. Ночует, у кого придётся, а вот видишь – дерутся за него женщины! Поистине: любовь зла!

В конце лета Акулина Семёновна прибегает ко мне в кабинет возбуждённая, дальше некуда! С ходу требует справку об изнасиловании, для суда. Я ничего не понимаю из её объяснений о происшествии. Усадила пострадавшую, успокаиваю, прошу объяснить спокойно, что произошло? Акулина Семёновна рассказала: «Ходила я в гости к племяннику за семь километров от станции. Он работает путеобходчиком, живёт в железнодорожном домишке, возле пути. Попили чайку. Собралась в обратный путь. Племянник пошёл проводить. Акулине пятьдесят восемь лет, сколько лет племяннику – забыла! Дорогой племянник изнасиловал тётку пять раз! Извращённо!

«Давай справку для суда!» Показания женщины записала, осмотрела тщательно, следов побоев, изнасилования нет. Ей сказала, что справку выдам по требованию следователя, не на руки пострадавшей, а в дело. Таков порядок. Заверила пострадавшую, что тайна её не будет предана гласности. Но, вскоре, по посёлку только и разговоров было, как об Акулине Семёновне. Как семь, уже не пять, раз изнасиловал её племянник, и что ставил её «раком». И что рассказы эти вышли из уст самой пострадавшей! Ко мне за справкой никто не обратился. Суда не было! Долго смеялась округа, на все десять километров, может и дальше.