Трель дьявола. Премия им. Ф. М. Достоевского

О, усталый человек, усталый читатель, прими же лекарство!

Прими эликсир вечного возвращения мира – радости, страха, боли, любви, наслаждений, страданий…

Вспомни, «как саднит содранная об асфальт детская коленка».

Проза Окатовой – микстура для твоего нутра, телесного, душевного – кишит магическими ритуалами, расползается, околдовывает – зримостью образов, запахами, вкусами, чистотой звука.

Эта проза чувственных путешествий, пребываний, удивления и соблазна.

Читатель, книга Окатовой существует, дышит, чтобы войти в твой читательский мир.

    Андрей Бычков,
    Писатель

Мир в поисках тепла

Назвать прозу Александры Окатовой большой литературой не поднимается рука, этот термин уже давно обозначает страдания не юного Вертера, а либо героя нашего времени – алкоголика-инвалида нетрадиционной ориентации, либо самого автора. Да и герои как таковые в ее рассказах – и не герои вовсе. В отличие от героинь. Но и прокрустово ложе «женской прозы» им не грозит. Потому, что любовь – обоеполая, ее ищут и женщины, и мужчины, просто у женщин получается ярче, эмоциональнее. Как например, у Агнии.

«Там она погибнет. Он будет тяготиться ею. Она будет сидеть в мастерской как упырь, упырица? упыриха? которая не может вылезти на белый свет, на солнце, будет сидеть и ждать, не сходя с места, ждать, ждать, ждать, пока он придёт с очередной гулянки, и ловить на себе его полные презрения взгляды. Так и будет. Так и будет… И в церковь не войдёшь, не отмоешь грех, не вымолишь прощение, всё порушишь, станешь одинокой, опустишься на самое дно, бездомной нищенкой будешь сидеть у стены».

Поиски любви, поиски тепла в мире, где их нет, в мире, где за любовь надо платить, если не чужой физической болью, то своей душевной («Прайс-лист»):

«Как только младшая позвонит в дверь, сообщение — электронная гильотина — будет приведена в движение: нож со свистом разрежет сначала воздух, затем кожу, нет, не кожу, сначала волоски на ней, потом кожу, мышцы, сухожилия, тонкие как паутина фасции, позвонки, нервы, спинной мозг, сосуды, опять мышцы, сухожилия и фасции, и кожу, голова на долю секунды повиснет на лоскуте кожи…»

Ищет и героиня с коэльевским именем Вероника:

«Вероника надела открытое льняное, простого покроя, благородное, купленное пару лет назад платье, плечи у неё нежные, а талия просто-таки бросается в глаза. Хороша! — сказала сама себе, — чудо как хороша! Обновила духи. Она войдёт в зал и все мужчины как по команде повернут головы: от черноволосых и блондинов до совсем лысых, все — от самых юных до пожилых. Так было всегда. Всегда во всех компаниях она была самой яркой… Просеяла взглядом всех возможных кандидатов, но ни один не отозвался на её беззвучный призыв. Такого с Вероникой ещё не бывало. Она всегда была в центре внимания, всегда чувствовала себя звездой. Сияла. Неужели её время закончилось?» («Стена из роз»).

А если нет любви, следующий шаг – Смерть. И Свобода. Смерть, свобода, освобождение – усиливает и рождает рефрен следующий рассказ, «Имаго». Кто женщина, кто насекомое, где куколка, где бабочка? – всё переплелось в мире на грани сна и яви. Какие сны снятся ночной бабочке? В больном холодном мире, где «никогда не сможешь ты возвратиться домой. Не потому что нет дома. А потому что ты другой». («Возвращение к себе»).

Один из способов вызвать интерес у читателя – хорошенько его напугать. А потом успокоить, что в его мире не всё так плохо, как в мире авторском. Но бояться и сопереживать – эмоции несовместные. Рассказы Окатовой при всей кажущейся едва ли не готической мрачности – как раз «сопереживательные», а это чувство – первый шаг к катарсису как высшей эмоции любого искусства.

    Юрий Иванов,
    главный редактор
    издательства «Шико-Севастополь».

СЕМЬ ПАР ЖЕЛЕЗНЫХ БАШМАКОВ

(Записки сумасшедшей)

Третья пара

– Открывай сейчас же! Всё равно не уйду, открывай! – я стучу в дверь ногами в железных башмаках.

Я сегодня доносила их, но не стала менять на туфли, мне плевать! Мне насрать, как я выгляжу. Я дошла до края. Я достучусь. Он такой осторожный, что откроет, потому что испугается скандала. Он больше всего боится огласки, скандалов, выяснения отношений и шума! Хорошо, просто отлично! Хорошо, что я его так досконально изучила и могу с точностью до ста процентов предсказать не только, что он скажет, но и что он подумает.

Сейчас он думает, что соседи подошли к своим дверям и наблюдают в глазок за происходящим на лестничной площадке, прикладывают уши к дверям изнутри, хотя я так ору, что прекрасно слышно и так. Я заставлю тебя вылезти из своей раковины, из своей скорлупы! Выгоню дымом, факелами, как дикого зверя, лаем моим собачьим, исступлённым лаем, за флажки!

– Вылезай! – продолжаю долбить я и улыбаюсь: громко получается, он не выдержит – вылезет, непременно вылезет!

Он распахивает дверь, хватает меня за грудки и втаскивает в прихожую:

– Кто ты? – шипит он, – что тебе надо?!

– Если Вы меня не знаете, то почему на «ты»? – язвительно, с кривой усмешкой – репетировала перед зеркалом – говорю я.

– Кто Вы, – повторяет он покорно.

Хорошо. Покорно, это хорошо. Я говорю:

– Это я.

Он опускается до банального:

– Кто я?

Я начинаю смеяться, даже ржать:

– Кто я? Я – это я! Блядь! Сука! Это я!!!

Он смотрит на меня как на сумасшедшую. Он не притворяется. Он действительно меня не узнаёт! Чёрт! Чёрт!! Чёрт!!!

Я смеюсь самозабвенно. Я закатываюсь. Я смеюсь до слёз, до хрипоты, до рвоты, до спазмов внизу живота, до мокрых трусов, до кашля, до соплей из носа!

У меня истерика.

Вторая пара

Он снова не узнал меня, не понимаю, как он мог не узнать меня – вот взять хотя бы мои глаза, неужели он совсем слепой, он что, не видит, с какой любовью я смотрю на него? Так на него смотрела только я. Всегда. Много лет назад, как сейчас, да, я изменилась, но та любовь, с которой я смотрю на него, ничуть не изменилась, я знаю: невозможно не узнать меня, если ты не слепой, если у тебя не слепое сердце, если оно зрячее, то узнает.

Не узнал.

Даже если у него осталось хотя бы десять процентов зрения, он не мог не узнать меня, он должен был увидеть, что это я. Тело моё, не моё, может стало другим, но тело – это такой пустяк, мелочь, глаза-то, глаза – мои остались, ну, пусть не глаза, а выражение, выражение точно – любовь и приятие.

Голос он не узнал, я не в обиде: голос тоже поменялся, если бы любой другой человек попал, как я попала в безлюдный лес, без просвета, без выхода, без единого луча света, без человеческого голоса, тоже разучился бы говорить, конечно, вот он и не узнал меня, трудно узнать человека, если он так одичал, конечно, он не понял ничего из того, что я попыталась сказать, смешно, мне приходилось думать, как убедить его в самом очевидном на свете, что я – его любовь, а он меня не узнаёт! Меня как будто не было, не существовало вовсе! Если он меня не узнал, значит, меня не существует. Нет никаких доказательств, что я – это я, кроме того, что он скажет с радостью, с любовью, а, это ты, проходи, но он смотрит на меня пустыми глазами и не говорит ничего, просто смотрит и молчит. Не узнаёт. Не признаёт, смотрит молча и все слова на свете бессильны что-либо ему напомнить; что бы я ни говорила, отсутствует самое верное доказательство: то, что он меня узнал. Это было бы стопроцентное доказательство. Что мне, кровь сдать, чтобы доказать, что я – это я, но и кровь не докажет ничего, если он меня не узнал – хоть умри! Но и это не поможет!

Конечно, он не понял ничего из того, что я попыталась сказать, сложить непослушными губами, отвыкшими выпускать на волю из клетки из костяных вечных камешков, которые я ласкаю языком во рту. Держи язык за зубами, говорила мне бабушка, вот я и держу, и стою перед ним, запертая в чужом теле, мычу что-то нечленораздельное, и как ком какой-то горький, как клубок шерсти, катаю во рту непослушные слова, глупые звуки, и издаю вместо них жалкое мычание, конечно, он не понял ни слова, закрыл дверь, отнял у меня мою самость, не подтвердил мою идентификацию, не признал меня перед судом, не назвал моего имени, не подтвердил мою жизнь, не сказал, что знает меня, и стою я безымянная, ничья, никакая, потерянная во времени и пространстве: не за что зацепиться, никак не доказать своего существования.

Не узнал моих глаз, с такой любовью смотревших на него год назад, не узнал, хотя я с той же любовью сейчас смотрю на него, как он мог не узнать?! я бы узнала его даже в другом теле, даже если бы не сказал ни слова, всё равно бы узнала, увидела всё в его глазах, он бы только пришёл ко мне, но он не пришёл и не придёт, гордость не позволит, только мне гордость позволяет прийти к нему и униженно смотреть с ласковым упрёком, что он меня не узнаёт, и дойти до полного унижения, и вынести его, странная такая гордость – изнанка самого жестокого унижения, самая большая гордость на свете, которая толкает меня на последние унижения! Ну как он мог не узнать меня?!

Я вышла от него, шатаясь как пьяная, даже стыдно перед прохожими. И пошла, не видя дороги: слёзы глаза застят, иду на ощупь, темно. Слёзы по щекам размазываю, глотаю их, вся носоглотка распухла. Не могу дышать, горло перехватывает, хватаю воздух ртом, а он не проходит, словно мне шею тисками сдавили. Глазам жарко, а лёгкие будто разорваны в клочья. Конец.

Первая пара

Особенно трудно износить первую пару, потому что очень больно. Кто пробовал ходить в железных башмаках, те знают, что достаточно первых пятнадцати шагов, чтобы сбить ноги в кровь, может балерины, только те и знают, как больно носить железные башмаки, никакие угли и осколки стекла не сравнятся с железными башмаками, я после них по углям, как по розам могу пройти. И по битому стеклу, как по песочку тёплому, летнему могу, а когда первую пару железных сапог носишь, ничего не помогает, я сначала, дура, плюнула на подорожник и к пятке сорванной приложила, зря я так сделала, ещё хуже стало, тогда я рукава от блузки оторвала и портянки из них сделала, это самое лучшее, что можно было придумать – портянки из батиста! Желательно, чтобы материал был натуральный: батист, там, хлопок или лён, шёлк тоже подходит, только не искусственный, а синтетика – вообще смерть. Первую пару железных башмаков со стоном носишь – шага не сделаешь, чтобы слёзы не брызнули, но я им, этим железным башмакам, даже благодарна: когда с такой болью даётся каждый шаг, то забываешь о боли в сердце.

Забываешь, как болит душа. Идёшь и только думаешь, как бы не упасть, вот дурацкие мысли о любви и покидают измученную голову.

Вторая пара