Трель дьявола. Премия им. Ф. М. Достоевского

– Как меня зовут? – сейчас я могу делать всё, что хочу: медведь спишет любой мой косяк на результат обморока. Он улыбнулся:

– Александр.

– А фамилия?

– Пушкин, – заливается медведь.

– А Вас?

Медведь опешил. А что такого? Если я, допустим, забыл (а), как зовут меня, то почему я должен (а) помнить, как зовут его?!

– Вениамин Вениаминович меня зовут, сопля несчастная, Вен Веныч, короче, – и обиделся. Отвернулся. Сопит.

Ушёл. Возвращается: не выдержал и десяти минут, я лежу, привыкаю к мужскому телу. Подаёт мне литровую, не меньше, эмалированную кружку с чаем цвета дёгтя. Кружка похожа на детский горшок.

– Держи, – говорит Вен Веныч, простил значит.

Я села, приняла кружку обеими крупными белыми слегка волосатыми руками, как горячо! и заплакала, потому что не терплю нежности. Особенно трудно переносить её от людей типа Веныча.

– Ты что, Саня, ты что! – бормочет Веныч, тоже не переносит нежности, – не надо, родной. Не надо! Я никому не расскажу. Пей чай, Саня.

Я отставила кружку и обняла Веныча за шею, вот этого он не ожидал, он приложил к моей голове огромную ладонь, закрыв ухо, в голове сразу загудело, тот же эффект, что от морской раковины: шум моря, и прижал к не слишком чистому халату на груди, другой рукой похлопывает меня по спине:

– Что ты, Саня, что ты?! Всё хорошо.

Когда такой медведь шепчет, получается особенно трогательно. Реву.

* * *

Вен Веныч отвёл меня в общагу. Парни ржут, прикалываются надо мной, называя меня и друг друга каждый раз другими именами. Я слышу: Вы свинья, Модест Эрастович. От такого слышу, Эраст Модестович! Мальчишки, что с них возьмёшь!

Я отвернулась к стенке и думаю, как мне быть. Как мне идти к нему? Можно, конечно, вернуться на мою старую квартиру, назвать соседке, Мариванне, пароль, она знает, что нужно отдать ключи любому, кто его назовёт: семь пар железных башмаков.

Соколик мой забыл меня и никак не вспомнит. Никак не вспомнит меня соколик мой.

Надену своё лучшее платье, куплю парик, нормально, если он, конечно, на ноги не посмотрит. Ножки-то, ножки, у меня теперь сорок третьего размерчика, юношеские, слегка кривоватые. Мальчику-то без разницы, а прикинуться девушкой номер не пройдёт. А если не подкладывать грудь и не надевать парика? Пойти как мальчику, не в том смысле, что ему мальчики нравятся, нет, пойти как есть, юношей девятнадцати лет, в джинсах, в кроссовках, худеньким ангелом со светлой чёлкой, падающей на глаза. Саней. И попытаться ещё раз, может, он меня вспомнит? Финист мой, ясный сокол.

* * *

Звоню. Он смотрит в глазок. Я стою спокойно, выражение лица предельно нейтральное, чтобы его не напугать! Открывает.

– Здравствуйте! Если уж Вы не приглашаете меня к себе, давайте спустимся вниз, надо поговорить.

Он удивлён. Но мой спокойный доброжелательный тон, ровный голос, и полные достоинства слова возымели действие.

– Пойдёмте, – решился он.

Мы вышли из подъезда. Дом старый. Его строили после войны пленные немцы. Серый. Печальный какой-то. Забытый. Как будто его покинуло счастье. Четыре этажа. Сквозная арка.

Я вышла из подъезда за ним, подошла и села на скамейку под ясенем, под его прозрачной кроной. Рядом детская площадка. На ней никого, поздно уже. Для меня, так на всей планете никого нет, только он один. Финист, ясный сокол.

Может в моих интонациях почудилось ему что-то знакомое, или мои глаза что-то напомнили ему, и это чувство захватило его: паззл выпал и никак не встаёт на место, и он не успокоится, пока не вспомнит меня. Я смотрю на него, молчу. Даю ему время хорошенько рассмотреть меня, привыкнуть, изучить заново.

– Ну-с, молодой человек, какому счастливому стечению обстоятельств я обязан счастьем лицезреть Ваше юное лицо?

– Саня. Меня зовут Саня.

Меня и раньше тоже звали Саней, мне даже не надо привыкать к новому имени, какое было, такое и осталось.

– Илья Ильич, – его брови поехали вверх, – предлагаю Вам провести в некотором смысле психологический опыт, – его брови поднялись ещё выше. Вижу, ему интересно.

– Зачем мне это?

– Вы же хотите знать, как я угадал Ваше имя и отчество?

– Да тут и угадывать не надо, – И. И. с досадой покачал головой, – скоро не будет никаких секретов и тайн, и неприкосновенность личной жизни останется воспоминанием.

– Дайте мне всего лишь пятнадцать минут Вашего драгоценного времени!

– Допустим, я соглашусь.

– Мы сейчас вернёмся в Вашу квартиру, перед тем, как я войду, Вы завяжете мне глаза. И. И. нахмурился, но не стал возражать:

– И что?

– Я, с Вашего позволения, постараюсь Вас удивить. Вы ведь уверены, что не знаете меня? Значит, Вы никогда ранее со мной не говорили, и мы не проводили время у Вас дома? – спросила я как можно спокойнее и точнее перечисляя все ступени моего доказательства.

– Хорошо, давайте сыграем!

Сыграем? Это мне уже нравится! Я люблю играть!

И. И. жестом пригласил меня, я встал (а) и угловатой юношеской походкой пошёл (а) по хорошо знакомой мне асфальтовой дорожке, стараясь не наступать на осенние листья, мокнущие в тёмных лужах.

В молчании мы поднялись на третий этаж, и я замерла перед знакомой дверью.

Однажды, до того как я в первый раз умерла, в моей изначальной жизни, я, не застав его дома, вставила в дверную щель записку со своими стихами – как он ругал меня! Кругом чужие люди, храни тайну личной жизни, это могут использовать против меня, бла-бла-бла! Мне тогда показалось, что мне отрубили руки. Больше я так не делала. Так бывает, когда ты ограничиваешь не себя, а своего партнёра и невольно лишаешь себя неисполненных, неожиданных поступков другого человека. Будто отрубаешь ему руки. И он никогда не скажет тебе того, что хотел, потому что ты сам вырвал ему язык. Потому что ты пренебрёг им, показал ему, что он тебе не нужен и докучает тебе.

Мы остановились на площадке, и он тщательно завязал мне глаза. Туго.

– Проходите, юноша.

– Саня, – напомнила я ему. Он даже не запомнил, а ведь я уже называла себя!

– Проходите, Саня, – сказал он не дрогнувшим голосом.

Забыл. Он и правда меня забыл, – подумала я и шагнула в темноту его дома. Я встала спиной к двери. Протянула руки, будто готовилась принять мяч, играя в волейбол. Я постаралась успокоиться и начала:

– Слева стоит потемневший старый резной буфет. Прямо передо мной дверь в маленькую комнату, – я сделала шаг вперёд, ещё пять, значит, я в центре, – слева от меня вдоль стены – кровать. Это кровать Вашей матери, на ней она умерла, когда Вы были в Атлантике. По той же стене стоит пианино. Между окнами, их два, столик, на нём ряд книг, они карманного формата, среди них – Монтень. Козырная десятка: никто не знает про Монтеня, кроме меня!