Трель дьявола. Премия им. Ф. М. Достоевского

Она вытерла подошвы на склоне пруда и сбросила светло-розовый снег туда же в прорубь, он растаял, только коснувшись воды, исчез, будто не было, поднялась, почти не оставляя следов, вверх, на бровку пруда, всё, чисто, и следы чистые, пошла, каждым шагом толкая Землю назад, назад, назад, сама вперёд, ветер давил в спину сильно, но мягко, шла, не оглядываясь, с каждым шагом всё дальше от проруби, от убитой тайной жизни, от убитой больной любви.

* * *

Не может быть, чтобы она выжила! Не могла. Она с ужасом смотрела на неё, в том, что это она, сомнений никаких не было. И возраст: лет двадцать, но кажется моложе, как иногда инвалиды, не тратящие свою жизнь, кажутся моложе, кажутся неиспользованными; и цвет волос, тёмный блондин, растут на помятой голове неровно, на левом виске розовая блестящая кожа, тонкая, под ней видны неровно сложенные кости, спать, верно, больно на левом боку, и вся фигура перекошенная, она сидит на скамейке над пятым прудом. Левый глаз, конечно, вытек, она и не сомневалась, это когда у неё рука сорвалась и она попала по нему кирпичом. Правый глаз ясный, чистый, добрый, смотрит на неё всепрощающе, лучше бы уж ненавидела. Левая рука, похоже, сломанная, срослась неправильно и высохла, висит неживая, как пустой рукав, только кончики восковых пальцев торчат. В правой – красный кленовый лист, она им играет, вертит, рассматривает на просвет. Я остановилась как вкопанная, ну не спрашивать же у неё, как ей удалось выжить! Давай, иди, шевели ногами, иди, не оглядывайся, мало ли, что тебе привиделось.

Осень не оставила мне шансов. Кровь стекала по клёнам, по каждому листу, стекала вниз и, не впитываясь в землю, лежала красным отражением кроны, светилась. Щедро лилась на осины, и ярко-красные в чёрную крапинку, округлые с мелкой волной краешка, в форме сердечка листья, посаженные поперек, трясутся в лихорадке раскаяния; иудина осина, единственное дерево, у которого ось черешка не совпадает с осью листа, что заставляет его при малейшем дыхании ветра дрожать, как сердце предателя, даже если его давно простили.

* * *

– Да простили меня, простили, – подумала я, – ты сама-то себя простила? не знаю, не знаю. Так ничего и не решила, простила, нет ли, какая разница. – На почерневшем серебре пруда как капли горящего масла плавают осиновые кровавые листья. – Так неужели она жива? Неужели я её не убила?

Значит она выжила, сама как-то выкарабкалась, а я предала её, хуже, убила, да ещё хуже – покалечила! как оказалось. Не убила, надо было убить, надо убить, убить.

Она запахнулась поплотнее в плащ, не решилась возвращаться мимо неё, сидящей с кленовыми листьями на коленях, на скамейке, на земле вокруг, под красным облаком клёна, она и так видела её внутренним зрением, даже лучше, чем глазами, пошла другой дорогой.

Значит опять не спать, опять видеть в обыденных вещах знаки и послания, опять исходить на стихи, она ясно помнила, как это больно, как будто ты босиком по лезвию ножа ходишь, как будто у тебя в голове только один человек, будто тебе дела нет ни до чего, кроме твоих чувств, будто у тебя в сердце нож, и он больно и сладко в такт дыханию ходит вверх-вниз, и только из-за него ты чувствуешь себя живой, если бы не нож, то и ты была бы холодна и мертва, и вынуть нельзя – сразу умрёшь, это как будто тебя тошнит и рвёт стихами, это не слишком эстетично и средневековый японец не одобрил бы, ведь по канонам цветка стиля нельзя изображать любодейство, а что, скажите мне, выше любодейства, нет, вы скажите, если знаете. Я – не знаю.

Она или я. Ну, первый раз я выбрала себя, не её, выбрала себя, убила её, чтобы самой не умереть, нечто вроде самообороны, что ли, а то сама бы сдохла. Да это она, она меня предала! ей надо было сразу подохнуть, а не мучить меня двадцать лет спустя по второму разу с ещё большей силой! Сейчас тоже я должна решить: убить её второй раз, да у кого поднялась бы рука второй раз убивать, не знаю. У меня, да, и второй раз даже легче будет, верно? Но теперь уж надо без осечек.

* * *

Осенним вечером солнце так быстро падает за горизонт, будто кто-то перерезает ниточку, на которой оно подвешено. Косые лучи золотыми лентами ныряют, пронизывают лес, покрывают всё розовым с медью, русским золотом с одной стороны и чёрным с другой, расплавленным золотом по чёрному, две минуты и ниточку обрежут, погаснет свет и золото листвы.

Она должна успеть. Она стояла, прислонившись к изрезанному старому дубу, тому самому, свидетелю. Он точно не предаст. Он знает её давно, с детских сандалий, с колгот с пузырями на коленях. Это под ним родители летом разворачивали одеяло, и она ложилась лицом в небо и сквозь листья, вырезанные округло, как кончики пальцев, на неё смотрело солнце, это странное и острое чувство: у тебя ничего нет и всё же весь мир – твой, это, наверное, как смерть: тебя нет, а мир есть, а тебе не больно.

Это его жёлуди каждый раз оказывались в её карманах, когда она приходила с прогулки, поросятки гладкие, полированные, в шершавых шапочках с острыми носиками. Она покатала в кармане жёлуди, они тёрлись друг о друга, от этого у них слетали шапочки с нарезкой в мелкий квадратик.

Она стащила с шеи платок, шёлк и хлопок пополам, очень плотный, прочный, не порвать, намотала два оборота на каждую кисть, будто сама себя связала, растянула резко, платок загудел, задрожал. Медленно, по одному, в раскачку беззвучно падали мёртвые красные и золотые листья, совсем как её шаги. Она подошла сзади и, перекинув платок, обвела петлёй голову девушки, та слегка подняла узкий бледный подбородок, – чтобы мне было удобнее, – улыбнулась она, потом резко изо всех сил развела локти, тоненькая шейка в петле хрустнула, платок скрипел и дрожал, ещё немного и голова неровно покатится по дорожке.

Упало солнце. Погасло золото и красное погасло, стало чёрным.

СПЯЩЕЕ ЧУДОВИЩЕ

Вот уже много лет я не могу спокойно жить. Я как будто не живу, а притворяюсь, что живу. Убеждаю себя, что у меня всё в порядке, тем временем пропасть между тем, что есть и тем, что я придумала, всё увеличивается, растёт, и если я раньше могла просто перешагнуть с одного плато на другое, разрыв между ними был не более метра, а начиналось всё с еле заметной трещины, то теперь я не смогла бы перепрыгнуть с одного края на другой, даже если бы разбежалась, даже если бы я сделала себе крылья, натянув шкурки летучих мышей на остовы зонтиков, зонтиков полно на помойках, надо всего-то штуки четыре, да восемь летучих мышей, сшить между собой тонкие скользковатые, как тонкая резина, перепонки крылышек и готово дело, можно пробовать.

– Нет, нет, не пугайтесь, прошу Вас, не надо пересаживаться на другое сиденье, ведь вагон метро почти пуст, и я тоже могу встать и опять сесть по соседству с Вами, не пересаживайтесь, не бойтесь!

– Я пошутила, не нужны мне никакие зонтики, и не собираюсь я потрошить летучих мышей, правда, я пошутила! Ха-ха-ха-ха-ха!

– Какие все трусливые, чуть только что не так, как у других людей, тут же стараются убраться подальше, отодвинуться, боятся заразиться, что ли, да не заразная я, не заразная, просто шутки у меня дурацкие!

– А-а-а! Что Вы говорите? Откуда Вы знаете, что я не шучу?

– Действительно, откуда?

– На всякий случай пересели, просто хотите подремать?

– Понятно!

– Да захоти я летать, то никакие крылья мне не понадобились бы, посмотрите внимательно, – странная женщина в чёрной кожаной куртке с крупной молнией, перечеркивающей её торс от одного плеча до противоположного бедра, можно так сказать, или неаккуратно выразилась? в кожаных, облегающих как вторая кожа, брюках и высоких ботинках вытянула и отвела правую руку, как будто любовалась только что сделанным маникюром, растопырила тонкие длинные пальцы, развела их насколько возможно и повращала кистью, будто посылала кому-то прощальный привет.

– Глядите, какие у меня перепонки между пальцами, мне, – значительно сказала она, – чтобы летать, крылья вовсе не нужны, с такими-то перепонками! – собеседников в этот напряжённый момент не наблюдалась, она ехала совершенно одна, все покинули вагон на предыдущей остановке, но это её не смущало: бог знает, сколько у неё в голове личностей, если для оживленного разговора ей было достаточно себя самой.

Она вышла на конечной и, перепрыгивая через лужи с лёгкостью восьмиклассницы, побежала домой.

* * *

Она – это я. Это я пугаю попутчиков и смеюсь над ними.

Как просто напугать нормального человека, слава дождю, я не сталкивалась с настоящими психами, тогда мои шуточки могли бы кончиться трагически, я улыбнулась себе и открыла дверь квартиры.

На самом деле правды во всём этом бреде намного больше, чем бреда, потому что я разбередила себя. Я и правда не могу спокойно жить.

Я прошла в спальню и, не зажигая света, сбросила не заботясь, одежду, вернулась в ванную, налила такой горячей воды, что будет ещё горячей – и кожа слезет с меня как перчатка, насыпала соли и залезла по горлышко.

– Пора действовать, а не приставать к прохожим, – сказала я себе и взяла с себя обязательство, что завтра приступлю к осуществлению своего плана.

Кожа боролась с перегревом, если не шевелиться, то вокруг меня образуется слой не такой горячей, как остальная, воды, и можно не свариться. Я была неподвижна.

Такая ванна растопила последние остатки сомнений, и я удовлетворенно почувствовала, что готова: завтра приступлю.

– Приступлю? Не-ет!

Вслушайтесь внимательно:

– Завтра я преступлю. Чувствуете разницу? Завтра я преступлю закон, кому закон, а кому возмездие!

– Завтра я его убью! Хватит раздумывать. У меня сотня планов, а не пара хилых разработок: план А, план Б, не-ет, у меня их сотня с хвостиком.

Я так воодушевилась, что дёрнулась в порыве энтузиазма, дьявол, как горячо!

Я нарочно подвигалась под водой, развела бёдра, о! как горячо, святые угодники, мне бы сюда одного угодника, точнее, пророка, чтобы я сварила его ко всем чертям!

Я встала как в аду грешник из котла, когда чёрт отвернулся, не стала вытираться, прошла, не зажигая свет, на кухню, налила себе полстакана водки и дёрнула; открыла окно и запустила пустым стаканом со всей дури об асфальт. Он взорвался фонтаном осколков!

Что бы еще швырнуть? А то руки чешутся!

Я высунулась по пояс из окна и проорала что есть мочи в тёплую нежную тишину ночи:

– А-А-А!!! А-А-А-А!! А-А-А-А! – Полегчало.

Окно закрывать не стала, пошла и упала в кровать.

Я лежала на спине как пятилучевая морская звезда, этакий свихнувшийся пентакль, значение которого было ясно мне как дважды два. Мне надоело сдерживаться! Мне надоело притворяться! Мне надоело ждать. Что тут думать – прыгать надо! Что помогло, водка или горячая ванна, или крики в безразличную тихую ночь, не знаю, но я почувствовала, что, наконец, готова. Завтра начну.

Когда я решилась, мне стало легче. Как оказывается, приятно решиться, как правильно. Как свободно, как легко, как вдохновенно!

Я открыла все свои отверстия для познания мира. Глаза, нос, рот, уши, пупок, все три отверстия между ног, ничего не забыла!