Глазами маски

– Ты кого-то ждешь, Мони? – тихо спросил он.

– Вот ты говоришь о красоте… – произнес Мони совсем некстати, – …о, если бы ты знал, мой добрый друг, как бы я хотел лишиться этой красоты, на которую смотрят здесь лишь с позиций охотника. Ненавижу!

Они разошлись на мгновение, обходя раскидистое дерево, величественно расположившееся прямо посередине дороги. Мони проворчал что-то невнятное, затем опять поймал волну доступной речи:

– Заманят в чащу, наведут на капкан, а потом, потом… – Последние слова его звучали тихо.

– Что, жертвой себя считаешь?

– Конечно, не будет жертв, не станет и охотников. Красота перестанет пользоваться спросом и померкнет. Ее не удастся продать жадной до молодости страсти, и рынок жизни не получит прибыль от еще одной угасшей чистой души. Красота уже подразумевает в себе продажность.

– Нет! Красота бесценна! – Словно защищаясь, резким жестом Прокл отстранил от себя голос Мони.

– Брось, чем вещь бесценнее, тем выше у нее цена! А если красота перестанет продаваться? – не слушая возражений, продолжал Мони взволнованно. – …Ее перестанут покупать, она окажется ненужной, ей найдут дешевую замену, и красота умрет, а вместе с ней умрет и…

– Ну, давай теперь будем рассуждать о продажности любви. – Прокл смотрел на Мони удивленными глазами, пытаясь угадать причину его столь странного возбуждения. – Хотя, ты, наверное, прав, – прошептал он. —Да, ты прав… – Прокла опять посетило чувство остановки времени, что он впервые ощутил сегодня за завтраком. – Кругом обман. – Он подошел к дремавшему морю, и ударил ногой по воде. – Я думал, это зеркало вечной природы, но я ошибся, оно разбилось, как обыкновенное земное притворство…

– Прокл? – позвал Мони, но тот не откликнулся. Он шел медленными шагами по берегу. Глаза его были закрыты. Темные волосы скрывали природно-мертвенную бледность кожи, словно боясь выдать ложные признаки смерти.

Мони быстро поравнялся с ним. Беззакатная темнота окутала их плотнее.

– С юных лет меня мучила эта болезнь, эта страсть к природной красоте, – тихо начал Прокл. – Эти ежедневные картины рассвета, заката, я не могу без них. Солнце, Луна, море – мои божества. Вся эта невероятная красота не вмещается в простую человеческую душу и из-за того только причиняет боль… – Прокл говорил сбивчиво. – Ею нельзя воспользоваться, нельзя забрать себе, украсть, спрятать и хранить, подобно сокровищу. Я до сих пор, как зачарованный, смотрю на нее, но не получаю ни одной искры счастья. Может, того и нет вовсе, а есть одна только боль. И я болен буду, если не подниму глаза на небо за день хотя бы раз… – Чего ты шепчешь? – Перебил Мони. – Я все равно слышу. – Он хмуро улыбнулся.

– Ты сейчас говорил о людской красоте, – продолжал Прокл, не отвечая, – однако эту красоту я не считаю за ценность, потому что она безумно опошлена ее носителями – людьми. Я давно для себя решил, что в нашем мире возможно доверять лишь природному естеству.

– Природа и человек неотделимы друг от друга… – начал было Мони.

– Разумеется, – согласился Прокл. Он стал говорить громче, выговаривая слова с несвойственной ему резкостью.

– Но так как же ты после этого можешь противопоставлять природную красоту человеческой? Хочешь обезопасить себя от зла, отделившись от людей? Это вряд ли… Как ты понимаешь природное естество? Это же абстракция. Красота, природная или человеческая, – одно. Ведь, согласись, и та и другая в наше время продается. Можно заплатить и получить женщину, можно заплатить и получить кусок земли с душистым садом или лесом. Вырубить лес и уничтожить сад, обесчестить женщину, украв у мира еще одну частицу праведного стыда, чистоты, – это одно и то же, Прокл.

– Как ты невнимателен, друг мой, – голос Прокла опять влился в привычное русло тихой речи. – Я недаром прежде говорил о пошлости именно человеческой. Красота ведь несознательна. Лишь человек, слышишь, мог настолько унизить себя, что произнес во всеуслышание цену себе. И я говорю сейчас не только о падших женщинах, но и о браках по расчету, и…

– Ясно, – нервно перебил Мони. На счету его молодой жизни каким-то образом уже были два совершенно нелепых, неудачных брака. Правда, с чистосердечными предложениями рук, колец, вилл и даже одной из фешенебельных квартир, а затем с таким же чистосердечным раскаянием и отводом этих самых рук от предложенного ранее добра. Мони не любил касаться своих браков, да и, наверное, браков вообще.

– Я не хотел тебя расстраивать, просто тема эта… – голос Прокла дрогнул.

– Просто тема эта зашла туда, куда ей заходить не следовало.

– Брось, Мони, не паникуй, встретишь принцессу богаче тебя вдвое и будешь счастлив. – Прокл постарался улыбнуться.

– Ага. А через день, лежа на диване, обтянутом тигровой шкурой, свадебном подарке новоиспеченных щедрых родственников… – Мони погладил руками воздух, словно дорогую обивку дивана и усмехнулся, – …почувствуешь в себе симптомы действия сильнейшего яда, и только тогда поймешь, что она хотела лишь утроить свое богатство, воспользовавшись вдовством по причине прилежно умершего мужа. Поверь, все это прекрасно мне известно. – Мони отмахнулся, будто бы прогоняя назойливое насекомое.

– Прости, прости, – миротворчески затараторил Прокл.

– Итак, – продолжал Мони, не принимая извинений, – мы говорили о природной красоте, и я умру на этом месте, если ты не дашь сейчас волю своей красноречивой исповеди и не отпустишь мне очередную порцию мудрости.

Прокл вздохнул:

– Безмолвие природной красоты увлекло меня. Я начал фантазировать, очеловечивать природу: в весеннем небе, в нагромождениях облаков мне виделись ее зашифрованные послания, в листве деревьев я различал ее голос, говорил с ней в грозу. И знаешь, мне казалось…

– Что?

– Казалось, что она отвечает мне.

– Ну ты и псих. Всему есть предел! – Когда у Мони не хватало терпения, он начинал рычать.

– Не перебивай. Тогда с помощью воображения я еще мог бороться с мучительной своей болезнью. Тогда еще мог…

– А сейчас? – Мони с интересом следил за другом.

– Однажды мне приснился сон: я умер, я лежал в гробу, вокруг меня никто не плакал. Над головой светило солнце, да так сильно, что мне даже стало страшно, небо было очень ясно, чуть заметно по нему ползли белые медведи с окровавленными пастями.

– Что?

– Да-да. Хищные облака. В чертах любимого неба я вдруг увидел безобразную гримасу. Небо хохотало надо мной, дразня своей вечностью. Откуда-то доносились голоса птиц, складывающихся в один мотив мрачной похоронной баллады. Голоса моих птиц. Казалось, все живое безумно радовалось моей смерти. Я закричал… и очнулся уже на этом свете.

– Опять заснул за учебой, за одной из своих умных книг? – Мони пытался перешутить серьезную откровенность друга. – Говорил я тебе, надо больше отдыхать.

– С тех пор я в это не верю. Да, я по-прежнему болен, но теперь от болезни своей я жду только излечения, только. А где мое счастье…

– Где? – прорычал Мони. – Я скажу тебе, где. Таится в тени от сумасшедших бредней, вот где оно! Твоя безумная фантазия, будь она… тебя же и завела в тупик. С таким диагнозом тебе не на курорты, тебе…

– А сказки, Мони? Неужели жизнь не может быть сказкой?

– Извечный вопрос. Надеюсь, ты не воображаешь себя первым из тех, кто его задал?

– Какая разница, кто первый… – Прокл рассеянно смотрел перед собой. – На этот вопрос нужен ответ.

– Что ж, изволь, – проговорил Мони с видом мудреца. – Сказка, по-твоему, не притворство? Сказка – это пародия на жизнь, а те, кто живут ими, еще более артисты, чем мы с тобой. Они выдумывают свои пьесы, пишут по ним сценарии, и начинают играть, искренне веря, что живут.