Глазами маски

– Что, Руфус, ты к спиртному как относишься? – спросил Хэпи.

– Что? – тот, казалось, не понял предмета обсуждения.

– Ты пьешь?

– Ну да, – кивнул Руфус. Они поравнялись с другой половиной компании. Квентин, слышавший разговор Руфуса и Хэпи, обратился к последнему:

– А ты ведь, Хэпи, не пьешь, чего же ты за нами увязался?

– Люблю слушать пьяные исповеди. Может, и Азраил наконец расколется. И мы узнаем причину его странного поведения. Ты не переживай, я вам подыграю, – добавил он тихо.

Все четверо вошли в дом. Человек в солнечных очках проводил их внимательным взглядом.

Поднявшийся ветер сорвал шляпу с его головы – на плечи рассыпались рыжие волосы. У ног Эля ходили черные голуби.

* * *

На улице стало слишком темно, фонари едва справлялись с очерчиванием фигур встречных прохожих и предупредительным вырыванием из мрака фасадов домов, не подсвеченных рекламных столбов, припаркованного транспорта. Наконец – знакомый поворот. Илвис торопливо свернул к дому. Открыв дверь и пропустив вперед Джексона, он вошел в квартиру. Оба молчали. Илвис закрыл дверь и прислонился к стене. В доме носился запах непросохшей глины.

– Что? – улыбнулся Илвис, обращаясь к собаке. – Даже не лается? – Пес, не поняв, жалостно заскулил и побежал в большую комнату.

– Погоди. – Илвис с невероятным усилием отодвинулся от стены и пошел вслед за ним, на ходу снимая с себя верхнюю одежду и включая во всех комнатах свет.

– Устали… Все мы устали… – бормотал он вполголоса.

Поздняя прогулка не помогла – Илвису не захотелось спать. Все его существо вдруг наполнило неопределенное, цельное, не распавшееся на конкретные образы чувство. Мысленно задыхаясь, он решил подчиниться ему. Илвис знал это ощущение предчувствия. Он закрыл глаза и полностью отдался восприятию его пьянящего аромата.

В глубине дальней комнаты стояла скульптура девушки. Умиротворенное лицо без особых выразительных черт обрамляли тонкие локоны, спускаясь на шею и плечи. Всю ее хрупкую фигуру скрывало тонкое покрывало. Илвис мастерски умел передавать детали, и в том, что покрывало было тонким, полупрозрачным, можно было убедиться по многочисленным изгибам, складкам, заломам, свободно раскиданным по всей скульптуре. Ноги девушки обвивали замысловатые цветы. Мелкие капельки росы были ювелирно рассыпаны по их заостренным лепесткам.

* * *

– Я встретил ее весной. Увидел и влюбился. Не знаю, как это происходит: мне потом казалось, что я уже был влюблен, как только услышал стук в дверь, как только пошел открывать. Влюблен вселенски: и в эту постучавшую дверь, за которой стояла она, даже – в звук собственных шагов. Почему я так хорошо запомнил те минуты? – Азраил глотнул из бокала. – Отец мне ничего не говорил о ней вплоть до ее появления. А я-то был уже влюблен! – прокричал Азраил неестественным срывающимся голосом.

Хэпи положил руку ему на плечо, но Азраил сбросил ее. Сделав над собой усилие, он успокоился и продолжал тише:

– Отец сказал: «Открой дверь, это Заретта». – «Заретта?» – переспросил я, находясь в состоянии счастья, ни о чем не подозревая, не поставленный в известность, не отягощенный знанием и обязательством его принимать. Светлое, чистое чувство. Получается, за него я был обязан этой самой неизвестности. «Заретта!» – бормотал я, влюбляясь в эти звуки, в это первый раз услышанное имя. А оно словно бы цеплялось своим колющим звуком за звук моего имени. Я любил это имя, я шел к двери, за которой была его обладательница. Открыв дверь, я даже ничему не удивился – за ней стояла она, моя любовь, я отчего-то знал, что она должна выглядеть именно так. – Азраил помолчал. – И вот отец сказал, оказавшись вдруг за моей спиной, я, разумеется, не слышал, как он подошел: «Познакомься, Азраил, это – твоя сестра». – Азраил опять глотнул из бокала. – Мне показалось, что я больше не существую. Все остановилось. «Как?» – подняв по-детски удивленный взгляд, только и мог выдохнуть я. – Азраил горько усмехнулся. – И что же вы думаете, моя любовь, так внезапно родившаяся, прожившая несколько шагов, дойдя до двери, умерла, услышав это? Нет, черт возьми! Она осталась. Была она святой, чистой, высокой, ну сколько там еще у классиков эпитетов найдется для моей любви! Была она такой только эти несчастные мгновения. Мгновения шагов до двери, игр с именами, взглядов. Я стоял неподвижно, словно бы в меня вонзили кинжал. Острый, всаженный по рукоять в меня, еще счастливого, влюбленного, еще на вдохе сладостных чувств, разрывал он плоть грубо, некрасиво, жестоко. Выдох был уже в другой жизни. Я долго не мог пошевелиться и только смотрел перед собой. Почему? Так бывает, тут вопрос не эстетики, а грубой науки: вес, сила удара, давление крови, с чем-то не рассчитали, и я только поэтому не упал, а замер. Вот я, не упавший, и живу теперь с тем кинжалом, он врос в меня, так и не убив. – Бледный, Азраил попытался улыбнуться. Улыбнулся. – Да еще в театре играю, когда сам со своей ролью заботливого брата не справляюсь. – Он замолчал. Долго на этот раз длилось молчание. Но вот Азраил поднял глаза, посмотрел на всех и произнес:

– Я люблю ее, люблю свою сестру. Люблю страшно, очень страшно. И грешна моя любовь, так как это любовь не брата к сестре. Я не просто так сказал, что в те первые минуты, когда я еще не знал, кто она, в те минуты любовь моя была чиста. После оглашения правды любовь осталась, но на нее вылили целую улицу грязи, и стала она дурна, пошла, мерзка, ну, какие еще эпитеты у классиков для моей любви… – Азраил осекся на полуслове и стих. – Говорил уже…

Все по-прежнему молчали, то ли не зная, что сказать, то ли зная, что, если скажут, выйдет непременно плохо, ненужно, неуместно. Квентин был потрясен. Собрав все мужество, какое было, а такового было немного, он теперь с видом великомученика давил в себе слезы. Хэпи ожидал чего угодно, но только не того, что услышал. Руфус был мрачен, но, казалось, нисколько не удивлен. Хэпи даже подумал, что Руфус знал об этом. Он посмотрел на Руфуса долгим темным взглядом. Руфус поймал его, и посмотрел ответным, угольным. Хэпи отвернулся, его глаза заныли. Он поправил съехавшую на них косынку, украдкой взглянул на Азраила и заметил, как Руфус, вынув из кармана какой-то пузырек синего стекла, вылил его содержимое тому в бокал. Никто, кроме Хэпи, похоже, на это внимания не обратил.

– Ну вот… – порывистым движением Азраил взял бокал и залпом выпил. – Вот я вам и рассказал о своей тайне.

Странно, ему не было страшно от вылившихся, давно таившихся по углам души слов. Легкое безразличие выразилось в глазах, стоило ему высказаться до конца.

– Необычно, – произнес Хэпи глухо, и ему показалось, что он сейчас умрет от стыда за сказанное.

Но Азраил совершенно спокойно ответил:

– Согласен.

Прошла еще минута, и тут раздался голос Руфуса, тихий, едва слышный:

– Я ведь мог распознать раньше… Отчего же не распознал? Его никто не понял. Хэпи никак не ожидал, что Руфусу, по красноречию равному любому в их театре, тоже, нечего сказать. Оставался Квентин, который по-прежнему молчал, мужественно давя слезы. Наконец он произнес:

– Азраил…

Хэпи ждал продолжения, но Квентин не собирался продолжать: история Азраила повергла его в ужас. Однако Азраил его понял.

– Да, Квентин. Да. – Он устало вздохнул. – Действительно, тут не о чем говорить.

* * *

Найт летел по ночным улицам, со свистом заглатывая воздух. Он ни о чем не думал, ничего не боялся. Никогда не слышавший собственного сердца, Найт вряд ли мог зафиксировать его скачок и тем самым определить момент своей смерти, потому Найту иногда казалось, что он уже мертв, и, уже мертвый, он продолжает лететь вперед. Его неулыбающиеся губы были плотно сжаты. Дороги, улицы, овраги, и опять – дороги, бордюры, запрещенные полосы. Найт любил ночь за отсутствие людей, за ее слепоту. Волосы его трепал ледяной ветер, и оттого они казались словно вставшими на дыбы.

Куда бы Найт ни ехал, куда бы ни стремился, одно чувство неотвязно преследовало его, гналось за ним, поджидало на каждом углу. Это было ощущение плоскости мира. Найт никак не мог ощутить его глубины. Глубина представлялась ему неизведанной мерой. Единственное, что он воспринимал, – сплошную протяженность, и ее хотелось разорвать, проникнув куда-то дальше, за пределы, которые были повсюду.

Одни пределы, границы, грани, хитро перетекающие в другие. С детства Найту было присуще странное виденье мира. С детства ему чудилось, что он именно тот, кто может разорвать, сломать и проникнуть, открыть что-то новое и забрать себе, безраздельно им овладев. Но он только мчался по все той же плоскости и не мог ничего изменить.

* * *

Не произнеся ни слова, Руфус закрыл дверь за Квентином и Хэпи, вернулся в комнату и сел в кресло напротив Азраила.

– Что же это с тобой сделали? – Вопрос звучал риторически. Руфус вздохнул. – Видишь ли, в игре все перемещения фигур мотивированы любовью. Считается, что чем та безнадежнее, тем крепче связь между хранителем и… – он не договорил. —Этот браслет тебе ведь подарила Заретта? – Руфус указал на бронзовую змею, сжимающую запястье Азраила.

Азраил кивнул.

– Ну конечно. Все сходится. Лук амура. Его стрелы пронзают сердца насквозь. Раньше этот лук принадлежал мне… – Он снова осекся, над чем-то задумавшись. – Мы ведь познакомились с тобой в тот же день, когда ты встретил Заретту?

Азраил опять кивнул.

– Игра – забавная штука, – протянул Руфус. – Кто бы мог подумать, что это ты.

Азраил был в той степени опьянения и усталости, когда можно считать весь мир большой игрой, владеть луками амуров, а главное, ни в чем не сомневаться, воспринимая все происходящее как данность.

– А кто я? – он схватил со стола бокал, на дне которого заплескалась синяя влага. Руфус отобрал у него бокал:

– Этого так много нельзя!

– Да ладно тебе, – обиделся Азраил.

– Что? Больно? – вдруг с возмутительно трезвой для выпитого количества интонацией спросил Руфус. – Так больно?

– Ха… А ты сам как думаешь, поди-ка влюбись в сестру…

– У меня нет сестер, только брат, – мрачно, все с той же трезвостью в голосе, отвечал Руфус.

Азраил поднял фарфоровые брови в знак удивления: