Живая вода

Пишу мост между двумя частями города. Между двумя частями жизни.

Пишу себя. Я в черном пальто, взлохмаченные волосы непокорно лезут из-под шапки. Даже немного похожа.

Пишу его. Кисточка испуганно замирает. И как-то сама передвигается чуть выше, на небо. Нужно подправить одну звездочку. Смазалась. Ой-ой, размазалась еще сильнее. Ух ты, красиво! Почему бы не сделать звездопад?

* * *

Вода под мостом должна быть темнее неба. Потратила три часа на воду. Устала. Сил нет. Начну писать его лицо сейчас – получится плохо. Не хочу все испортить. Откладываю работу.

* * *

Пишу его. Пишу его. Пишу его. Но кисть снова где-то вдалеке. Упоенно выводит лимонный свет фонарей. Блик от фар проезжающей мимо машины.

* * *

Все пространство заполнено, кроме… Не на что больше переключиться. Третий раз переписываю небо. Я допишу тебя. Завтра, мой милый, завтра, когда обида отпустит. Завтра, обещаю.

* * *

Карандашный контур лица почти стерся. Рядом со мной – белый призрак. Может, если закончу портрет сегодня, мне еще удастся что-то сохранить? Может, все, что происходит в последнее время, забудется, покроется новым слоем краски, как я покрываю ляпы светом от фонарей?

* * *

Портрет больше не нужен. Картина стоит в углу, на который я стараюсь лишний раз не смотреть. Фонари сияют в стену.

* * *

Шесть месяцев не притрагивалась к краскам.

Вновь непреодолимо тянет к маслу. Хочется начать новое полотно. Что-то внутри болезненно екает. «А ты уверена, что на этот раз сможешь довести работу до конца?» – ехидно шепчет внутренний голос.

Нервно щекочет в груди. Плохой из меня портретист. Напишу лучше фантастический пейзаж или дракона, красивого, сильного, несуществующего.

Я пугливо отвожу взгляд от картины. С несвершившимся поцелуем.

Кицунэ

– Хотел бы я хоть раз в жизни увидеть кицунэ, – мечтательно протянул профессор, глядя на ночной город.

– Кицунэ? – Жена была тут как тут. С двумя бокалами его любимого шампанского в руках. – Знаешь, твой семинар по японской мифологии прошел потрясающе, но не стоит сходить с ума! Сейчас двадцать первый век. Ты уже не маленький. Никаких волшебных лис не существует!

Профессор отхлебнул розового шампанского, отдаваясь легкому дурману. После семинара мысли то и дело возвращались в детство.

Когда родители хотели провести пару вечеров вдвоем, его отправляли к бабушке. У бабушки нельзя было бегать («Расшибешься же насмерть!»), прыгать (по той же причине), рисовать («О боже! Да ты все стены обляпаешь!») и даже строить дом из подушек (подушки – не игрушки). Зато можно читать и быть хорошим мальчиком (что для бабушки – синонимы). В семь лет он еще не был профессором, поэтому читать не особо любил. Но ту книгу почему-то прочел. Она валялась в коробке среди кукол и машинок, и лиса с обложки смотрела слишком грустно.

В ней говорилось, что та лиса влюбилась в юношу и, чтобы быть вместе, притворилась девушкой, пряча хвост под плотной юбкой. Она старалась делать каждый его день счастливее предыдущего, не было ни у кого во всем свете жены, столь преданной и заботливой. А дальше – все как обычно. Этим юношам в сказках, хлебом не корми, дай что-нибудь испортить! Он как-то ночью тянул-тянул одеяло на себя и перетянул, молодец какой. А под одеялом-то хвост. Он в крик, как девка. Лисица от ужаса, естественно, сбежала, лишь шерсть на подушке оставила. И больше никто ее не видел.

И что-то в этой истории его зацепило. Иногда профессор находил на подушке рыжую шерсть. Конечно, это кошка линяла, но ему нравилось думать, что это кицунэ забегала на часок, присматривалась.

«Наверное, тогда я и стал интересоваться мифами», – думал он, глядя, как огни светофора отражаются в лужах. Жена, чувствуя, что становится холодно, укрыла его ноги пледом, сама прижалась поплотнее, дразня еле слышным запахом корицы. Эти вечера на крыше придумала она. Как и пикники в лесу, и пленэр по субботам.

– Да ну этих кицунэ! – вдруг вырвалось у профессора. – Ты у меня самая лучшая женщина!

Он слишком увлеченно смотрел на дорогу, на звезды, на весь мир… чтобы заметить, как под ее юбкой прячется маленький лисий хвостик.

Два музыканта

Когда в метро слишком людно, сложно узнать друг друга. Но не слишком гитарно. Поэтому гитары друг друга сразу опознали и поздоровались, звонко поцеловавшись грифами.

– Куда прешь, баран?! – раздраженно завизжал кто-то. – Не видишь, я на концерт опаздываю! Хватит размахивать своим драным чехлом и… – Ругательство, уже вырывавшееся наружу, вдруг застыло, запнувшись о юношеский пушок. Из-за чехла выглядывало слишком знакомое лицо. Лицо человека, которому он был обязан всем. Лицо Учителя.

– Владимир Александрович? – смущенно пролепетал молодой гитарист. – Вы это… извините, я не специально! – Парень вмиг покраснел как пион и спрятался за гитару.

– Лёха? Да не прячься ты! Со всеми бывает, – добродушно улыбнулся Владимир Александрович.

«А он все такой же, как прежде, – с теплом подумал Лёха. – Как будто эликсир молодости выпил! Совсем не стареет!» После неуклюжих объятий Лёха наконец услышал долгожданный вопрос. Ох, как он на него любил отвечать в последнее время!

– Ну, рассказывай, Лёха, как ты? Поигрываешь хоть?

– Не то слово! Я старался во всем быть как вы, занимался по шесть часов в день. Иногда мне хотелось расколошматить гитару о стену. Но вы можете мной гордиться! Сегодня меня пригласили играть в «Золотую гитару», – затараторил он, задыхаясь от волнения.

– В «Золотую гитару»? Дело хорошее. – Кончики усов Учителя чуть приподнялись кверху. – Молодец! А я вот тоже на концерт.

Лёха гордо приосанился, но вдруг заметил, что Учитель сжимает под мышкой раскладной стульчик. «Что это за концерты такие, где заставляют музыкантов с собой мебель таскать? Безобразие!»

Вышли на одной станции. Улица встретила ласкающим теплом. Владимир Александрович сделал несколько шагов от метро. И разложил стульчик.

– Как? Вы будете играть на улице? Прямо здесь?! Вы?! – Лёха возмущенно взмахнул руками, как курица-наседка.

– Ну да, – улыбнулся Учитель.

– В «Золотой гитаре» сегодня концерт. Вас что, не позвали?

– Позвали, – равнодушно пожал плечами Владимир Александрович. – Не пошел.

Под поток бесконечных и бессмысленных вопросов Лёхи («Как не пошли? Зачем не пошли?») достал гитару. Легонько провел по струнам. Гитара затрепетала, как девица под рукой любимого, и… запела. Берегитесь того, кто свободен, влюблен в гитару и жизнь! Он способен сотворить звук, от которого у каждого – мурашки. А на лице вместо привычной утренней усталости вдруг пробуждается что-то оставленное там, где еще не боялся чувствовать. Быстрее заткните уши, если хотите, чтобы все осталось прежним!

Подошла девчушка. Положила первую денежку тихо прошептала: «Спасибо!» Бабуля, кряхтя, дала полтинник. Попытался не взять, но она улыбнулась: «Милок, играй, играй, я хоть живой себя почувствую!» Подбежали школьники, гремя мелочью. Хотели купить шаурму, но тут услышали…

– Ну вы это, держитесь! – смущенно пробормотал Лёха. – Я там за вас слово замолвлю!

Владимир Александрович кивнул. Спор не стоил того, чтобы прерывать мелодию.

– Совсем они там, в своей «Золотой гитаре», чокнулись! Такого музыканта не позвать! – зло бормотал Лёха. – И теперь он как последний попрошайка! Не дело, не дело! – Самому себе не признаваясь в затаенной гордыне. Выходит, он, как ни крути, превзошел своего Учителя. Стал выше, значимее, раз позвали его!

Лёха шел своей дорогой. Шел веселить элиту в элитный клуб.

А Учитель продолжал играть. Для каждого. Для себя. Для Бога.