Живая вода

Капризы своей госпожи Джорджиана сносила с покорной улыбкой, в ответ на ее придирки просила прощения, а незаслуженные обиды проглатывала, будто горькую таблетку.

Возможно, ее останавливала от своевременного бегства бедность, в которой девушка влачила существование. А может, на дне ее сердца еще жила жалость к одинокой старухе. Но чем покладистее становилась Джорджиана, чем ниже она опускала голову перед колдуньей, тем безжалостнее становились упреки озлобившейся госпожи. Не могла она простить Джорджиане ни идеально заправленные постели, ни вкусно приготовленный завтрак, а уж тем более что ее кожа была ровной, будто гладь молока в стакане, а волосы – яркими, словно огонь в камине.

Молодость – вот за что старуха ненавидела служанку больше всего. Когда один цветок зацветает, другой увядает. Это закон жизни, который колдунья не хотела принять.

– Собери мне букет прекрасных роз, – сказала ей старуха, – да смотри не вздумай заснуть.

Девушка вышла из покоев своей госпожи довольная. Задание казалось ей вовсе не сложным, а даже приятным. Нарвать букет цветов – что может быть проще? Джорджиана, привыкшая к черной работе, так обрадовалась, что не заметила коварной ухмылки своей хозяйки.

Девушка вышла в сад и, что-то напевая, начала собирать розы. Выбирала самые красивые – едва распустившиеся скромные бутоны, ибо те, которых коснулись следы увядания, не устроили бы ее госпожу. Она брала лишь те, что находятся на пике своего расцвета.

То ли дала знать о себе усталость от ежедневной непосильной работы, то ли морок, пущенный колдуньей на собственный сад. Но Джорджиана зевнула, склонившись над очередным бутоном. «Я прилягу на одну минуточку… только на одну! Ни в коем случае не буду спать!» – пообещала она себе. Но только прилегла на мягкой траве и сомкнула глаза, как сон взял ее в свои объятия.

– Ага! Попалась! Лентяйка! Ты нарушила указ своей госпожи, – возликовала колдунья. И начала что-то нашептывать над мирно спящей служанкой.

* * *

«Я нарушила указ! Господи, что мне будет?! – подумала девушка, едва проснувшись. – Нужно поскорее собрать эти розы, чтобы отнести моей госпоже!» Но, к собственному ужасу, она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. А розы вокруг казались настолько огромными, просто исполинскими, что Джорджиана при всем желании не смогла бы их сорвать, а уж тем более – донести до дома.

То, что она сама стала розой, Джорджиана поняла лишь тогда, когда увидела злую ухмылку хозяйки, которая склонилась над ней.

– Поделом тебе! Нечего было дрыхнуть! Бездельница, – сказала колдунья, срывая алую розу.

Она принесла ее в ванную. Ощипывала лепесток за лепестком и кидала в мутную воду. Затем погрузила в нее свое огромное обрюзгшее тело. Она впитывала ее красоту, ее грацию, ее мысли и чувства, впитывая вместе с тем ее лучащуюся серебром душу.

Когда старуха выбралась оттуда, ее лицо сияло улыбкой Джорджианы. Ее седые волосы горели рыжим огнем Джорджианы. Ее мысли были мыслями Джорджианы. Ее скукожившаяся, будто иссохшее яблоко, душа была вытеснена более сильной душой – душой Джорджианы.

Слишком поздно старуха поняла, что старухи отныне нет. Это робкая Джорджиана вышла из ванны, тихо улыбнулась на скорчившуюся тень колдуньи на краю умывальни. Оглядела величественные покои.

«Надо, пожалуй, вытереть пыль, выкинуть половину вещей и устроить величественный прием», – подумала она, решив не сообщать никому, что у этого замка отныне новая хозяйка.

Ведь колдунью никто не видел много лет. А на портретах, которые она заказывала подкупленным художникам, на зрителей глядела великолепная молодая волшебница – с мудрыми нежными глазами, огненно-рыжими волосами, похожими на лесной пожар, чистой и ровной кожей, будто гладь молока в стакане…

«Замок большой, одной мне с ним не справиться, – подумала Джорджиана. – Нужно нанять служанку!» Но, взглянув на плавающие в ванне лепестки алой розы, решила: это не обязательно.

Анна и рождественский ангел

Снежинки кружились за окном, сияя, как маленькие звездочки. Анна вздохнула. Рождество встречать было негде и не с кем: единственный сын уехал вместе с невестой далеко-далеко, в блестящую Москву. С родителями? Так снова начнутся расспросы: «Не пора ли тебе, Анна, найти новую любовь? А может, есть кто-то, но ты от нас скрываешь? Так не таись, пожалуйста, ты – девочка взрослая, мы все поймем». С подругами? Та же история! Начнут вздыхать, давать непрошеные советы. И как им объяснить, что ей никто не нужен после ее Олега? Прошло уже пять лет, но до сих пор при упоминании его имени у нее стоит ком в горле. Когда Аня представляла, что кто-то другой займет его место, будет сидеть в его кресле, смотреть его телевизор, наденет его тапочки, возьмет его кружку, ее начинало трясти. Ей не хотелось ни свиданий, ни новой «притирки» к чужому, непонятному человеку. Анна вздохнула и включила телевизор. Какая-то певичка извивалась под музыку. Пела вроде по-русски, а так, что ни слова не разберешь. В Анины времена такого не было.

«Вот и вся жизнь пронеслась», – подумала женщина, зажигая праздничную свечу, и положила себе ложечку крабового салата. Зачем столько приготовила? Все равно к ней никто не придет. У нее была хорошая, насыщенная жизнь. Она работала учительницей литературы, старалась вести урок так, чтобы дети его любили. Иногда даже (Аня вспомнила это с улыбкой) исключала некоторые особо сложные произведения из программы и давала что-то попроще, потеплее, поближе ребятам. А как они обменивались с девочками книгами! Те приносили ей свои любимые, а Аня взамен – свои! Многие потом признавались, что только из-за нее и полюбили читать. Все выросли, стали чужими, непонятными ей блогерами. О старой учительнице вспоминали редко.

Она была мамой для Лёшеньки. Все для него, кровиночки, делала, и когда повзрослевший мужчина, в котором она с трудом узнавала своего мальчика, заявил, что ему нужно ехать в Москву – только там, мол, могут исполниться его мечты, – Аня не проронила ни слезинки, не сказала ни слова, только обняла его крепко-крепко и пожелала удачи. Слезы были потом, когда никто не видел. Она плакала не переставая два месяца. С работы шла – плакала, из магазина – плакала.

Один лишь муж Олежка остался с ней. Они были вместе со школы, она любила его до одури, ее бросало в дрожь от одного его взгляда. (Умеют ли сейчас так любить?) За годы их когда-то страстная любовь отполировалась до состояния нежной, всепонимающей дружбы. А потом и Олежки не стало… Аня мотнула головой, пытаясь вытряхнуть непрошеные воспоминания. Она помнила то утро до пугающих мелочей: ее Олежка встал, с удовольствием съел приготовленную Аней яичницу, выпил чаю, потянулся и умер. Анна кинулась к нему, не веря, что так может быть, – не в каком-то дурном фарсе, а в реальной жизни. Она не верила даже тогда, когда равнодушный врач вынес свое заключение.

За пять лет Анна высохла, приобрела несвойственную ей строгость. Закрылась. «Самое интересное – все, что я делала в жизни, я делала для других. Каждое мое действие было вызвано любовью – к ученикам, мужу, родителям, сыну… А сейчас я абсолютно одна, мне даже не с кем встретить Рождество… Что я сделала не так? Неужели моя жизнь уже прошла? Все было зря?»

Она не успела отругать себя за унылые мысли, как раздался звонок в дверь. На пороге стоял усталый мужчина. Почему-то с елкой, хотя Новый год уже давно закончился.

– Я слышал, вам не с кем справить Рождество, – сказал он, – мне тоже. Можно пройти? Мне передали, что здесь готовят отличный крабовый салат.

Аня хотела захлопнуть дверь перед незваным гостем. Вдруг он какой-нибудь домушник? Ударит ее по голове – и прощай, вся бытовая техника. Ее с пяти лет учили не доверять незваным гостям. Но вдруг, вопреки любой логике, очень обрадовалась, ее бледные щеки впервые за пять лет зарумянились, а из глаз исчезла печальная пелена.

Они смотрели телевизор, наряжали елку. Напряжение, возникшее вначале, исчезло. Аня смотрела на светлое мудрое лицо гостя, и ей уже казалось, что она знает его всю жизнь. Ели салат. Не утратила она еще своего кулинарного мастерства!

– Вы устали? – спросила хозяйка гостя.

– Да. Только со смены.

– Сегодня?! В Рождество?! – ахнула женщина.

– Ага. Сегодня в нашем отделении самый пик работы! Меня ведь тоже сегодня никуда не позвали, – вздохнул он. – Как желание исполнять, так сразу нужен! А салатами угостить, – мужчина вдруг смутился, – ну, вы это сами понимаете! Ноль приглашений!

Они просидели вместе почти до самого рассвета. Ничего лишнего – всего лишь смотрели на снег, звезды, на то, как во дворе веселятся подростки, и говорили. Она о семье, сыне, Олежке, о своих ученицах (как у кого сложилась жизнь, Аня знала – внимательно за каждой следила). Он о работе – босс в последнее время стал хмурым, задумчивым (дурной знак), клиенты, как ни стараешься им угодить, недовольные – сами заказывают не пойми что, а потом еще обижаются: это исполнил не так, то не так! Сами назагадывают желаний, а потом жалуются: «И за что все это на мою голову?»

Потом Анна заснула, и гость исчез, будто и не появлялся вовсе. Женщина так и не поняла, кто это был, – ни когда нашла на диване, где мужчина сидел, несколько белых перьев (мало ли!), ни когда соседские подростки, перебивая друг друга, размахивая руками, рассказывали о том, что там, на крыше, след от крыльев, такой не оставит человек – теть Ань, ну поверьте! Наверное, это был всего лишь какой-нибудь добрый мужчина из старых знакомых. Узнал, что Аня остается на Рождество совсем одна, и решил нанести ей визит.

Но с тех пор в ее одиноком доме стало немного светлее. А полоумная соседка Клара, которая видела то, что не видят другие, еще полгода твердила: это был рождественский ангел. Слышите, рождественский ангел!

Призрак

Сколько я знала Валентину Ефимовну, она была настоящей леди, какими их изображают в старинных фильмах и книгах: идеальная осанка, точеная фигура, мудрый и строгий взгляд, исключающий всякое панибратство по отношению к ней. И хотя она была уже в летах, ни у одного из ее знакомых не хватило бы духу даже мысленно назвать ее старой: она была из тех редких женщин, что носят свои годы как украшение, с достоинством и даже некоторой величавостью.

Каждое лето она предпочитала жить в домике в деревне, оставив мужа, детей и внуков в городе. Валентина Ефимовна посвящала им осень, зиму и весну и считала, что обладает полным правом посвятить четверть года себе. Валентина была немного ведьмой, как, впрочем, и все женщины. Она любила гулять по лесу, собирать восхитительно пахнущие травы («Заговорю их, будут оберегами в дом!»). Любила читать, жадно глотая книгу за вечер. Любила сидеть в одиночестве и думать, глядя на то, как трещит огонь в печке. Валентине Ефимовне казалось, что нет более увлекательного занятия, чем просто сидеть и думать о том, о чем не успеваешь подумать в круговерти города, когда тебя никто и ничто не прерывает и не отвлекает.

Тот вечер протекал как обычно: Валентина Ефимовна сидела с книжкой в руках, кот Птолемей тихонько урчал на ее коленях, пока ее уединение не было прервано тихим покхекиванием.

– Что читаем? Неужели произведение Ольвиана Великолепного, дошедшее до твоих дней, потомок?

Валентина оторвалась от книжки. Рядом с ней сидел беспокойный дух. То, что он беспокойный, ведьма поняла по гневно растрепанным светлым волосам, высокомерному выражению утонченного лица и затаенной надежде во взгляде. «Ну скажи, что читаешь стихи Ольвиана! Тебе что, жалко?» – казалось, просил весь его облик. Ведьма встрече с духом не удивилась, с ней частенько такое случалось.

«Вообще-то я перечитываю учебник по физике за одиннадцатый класс. Там куча сведений по магии. Но как бы тебе сказать об этом помягче?»

– Вы незнакомы с творчеством Ольвиана Великолепного? – Дух недовольно нахмурился. – Нет, не спрашивайте, кто это! Вы не можете его не знать! Он был величайшим поэтом современности! Непризнанным и гениальным!

Ведьма хмыкнула. Ох уж эта мания величия у некоторых неуспокоенных. Похоже, кое-кто здесь присутствующий считает, что оставил в истории огромный след!

С того дня Ольвиан Великолепный поселился в ее избушке. Валентина его не гнала, так как вреда от него не было, да и пользы (что там сказать!), по-честному, тоже. С самого утра он бродил из угла в угол, кашляя и бормоча какие-то стихи. Вначале немного пугал кота Птолемея, но кот к нему тож довольно быстро привык. Каждого духа на этой земле что-то держит. Кого-то – месть, кого-то – любовь, кого-то – страх, что его там дальше ждет что-то неизвестное. Ольвиан Великолепный был редким случаем. Его держали на этой земле стихи, созревшие в его душе, но не успевшие вырваться из искаженного предсмертной конвульсией рта. И теперь они пригвождали Ольвиана к этой земле, как тяжелые гири.

В моменты, когда его лицо озарялось вдохновением, он казался Валентине совсем молоденьким, почти ребенком. Как она ни сопротивлялась, к ее сердцу тянулись скользкие щупальца жалости. «Дура старая! Нельзя помогать всем и вся. Особенно без запроса. Сколько раз ты получала за то, что лезла не в свое дело! Сколько раз обещала больше не вмешиваться в дела духа иль человека!» Однажды, когда его бормотание стало совсем невыносимым, Валентина не выдержала. Спросила:

– Сколько тебе было лет?

– Не важно, сколько поэту лет, – он является рупором поколений! Его ртом говорят и древние старики, и только что родившиеся на свет младенцы.

– Двадцать пять – двадцать шесть? – перебила ведьма.

– Двадцать один год, – помолчав, признался призрак. – Чахотка. Она в тот год многих унесла.