Труфальдина с Лиговки

У меня появилось непреодолимое желание забрать образ. Но руку как будто оттолкнуло, икона снова начала темнеть, одновременно пришло осознание, что этот образ – не только центр местного иконостаса, но и сердце всего этого храма. Он принадлежит всему, что здесь есть, и это связано с чем-то страшным.

Когда вышла, на скамеечке сидела женщина, но не та, что сюда привела.

– Полегчало? – спросила она. – Многим помогает. Она же чудотворная, плачет. В пожаре не сгорела и от немцев укрылась.

– Вы местная?

– Нет, мы тут недавно, наша деревня сгорела, когда бои шли. А тут дома уцелели. А людей нет.

– Почему людей нет?

Женщина рассказала. Когда пришли немцы, в дачном доме расположился штаб. Машины стояли в сторонке через дорогу, на участке они не поместились. Их кто-то сжег, часового убили. Немецкий начальник приказал согнать народ из ближней деревни, требовал сказать, кто сжег машины. Никто не сказал, а может, и не знали кто.

Он приказал загнать людей в домик у пруда и сжечь его. Дверца домика выходила в пруд, люди начали через нее вылезать. Немцы их в пруду расстреляли. Так они в пруду и остались, пока немцы не ушли, потому в нем никто не купается и рыбу не ловит. А когда крыша домика провалилась, оттуда будто вихрь огненный взметнулся, перекинулся на дачу. Она и вспыхнула, немцы, кто в ней был, едва выскочить успели. Обгорели сосны.

Я вспомнила. Домик – это скорее баня с большим предбанником, там часто сидели компанией. Из предбанника была дверца прямо в пруд. После бани прямо в пруд – или отплываешь, или ныряешь, там холодные ключи со дна бьют. Встряхнула головой, отгоняя воспоминания.

– Кто это рассказал?

– Дак нескольких человек немцы не поймали, они со стороны видели. Да и трое первых из люка успели переплыть пруд и уйти в лес.

– А женщина, которая меня привела?

– Это Матрена, она у нас за старшую. Она местная, но ее тогда в деревне не было. – Немного помедлила. – А сын с дочкой и свекровь сгорели. Говорят, она вначале как бы не в себе была, все у пруда сидела или бродила. Это она икону на пепелище нашла. Вот после этого и начала церковь восстанавливать, потом и народ начал ей помогать.

Я достала деньги, что были со мной, банку тушенки и буханку хлеба.

– Берите.

– Да ты что, тут же много.

– Я же не вам лично, а на храм.

– Ну, тогда спасибо, я все Матрене передам.

Вернулась в Ленинград, никуда больше не заходя, отправилась на Московский вокзал.

Часть I. Детство, отрочество и юность

В вагоне сняла вещевой мешок, он был почти пустой, но нащупала что-то твердое, достала, это была книга «Детство. Отрочество. Юность».

Родилась я еще в Петрограде, но помню только Ленинград, в котором прошли мои детство, отрочество, юность.

Глава 1. Детство

Мое первое воспоминание – огромный коридор коммуналки. Длиннющий коридор, на стенах которого висело все что угодно: корыта, одежда, вязанки лука, еще какие-то продукты. Нас, детей, больше десятка, и постоянно все в коридоре. Днем, когда взрослые разбредались по делам, можно было поиграть на огромной кухне. Когда на кухне собирались взрослые, иногда мы забирались под столы, их было, кажется, пять, три стояли вдоль стенки в ряд, и мы играли под ними. Мне было хорошо, потому что самый главный у нас – Витька. Он учился уже во втором классе, моя мама ему помогала в учебе, и поэтому он меня всегда защищал. Это было интересное время: папа учился в институте, мама сидела дома со мной и братом, которому тогда было около двух лет. Она давала частные уроки, так как жили мы бедно. Смутно помню, что иногда уроки она давала за какие-нибудь продукты, которые студентам присылали родные из деревни, а в иных случаях и вообще бесплатно. Многие студенты были из деревни, кто-то из них с детства воевал, иностранные языки для них были как бич божий. Наша комнатенка совсем маленькая, поэтому играть с братом выходили в коридор, тем более, когда мама давала урок.

Мне было интересно, и мама понемногу учила и меня. Когда мне исполнилось пять, мама начала учить меня уже всерьез, вторник у нас был французский; когда рядом не было никого из взрослых, мы с мамой говорили только по-французски. Четверг был немецкий. Кроме того, мама учила меня шить. Это было необходимо, одежды в то время не было, покупали на толкучке старые вещи. Их нужно было ремонтировать или перешивать. Через некоторое время мама купила швейную машинку «Зингер». Я слышала, как они говорили о ее покупке с папой. Мама говорила, что закрывают швейные мастерские, поэтому машинку можно купить дешево. Папа ответил: «Да. – Помолчал и добавил: – Кончился нэп».

Чтобы подышать воздухом, мама выводила нас на прогулку. Дворы были как колодцы, иногда из одного в другой попадали через подъезды, их называли проходными. И в подъездах, и во дворах было тяжело дышать. В сыром воздухе висел тяжелый запах котов, помойки и гнили. Потом мы шли в парк и играли там, это был праздник. Шли по улицам, они тоже пахли, все по-разному. Парк был не очень далеко, но и не близко. Там был совсем особый воздух – легкий, им было приятно дышать. В парке мама интересно рассказывала о статуях – древних богах и героях, о деревьях, кустах и цветах. Она читала стихи, их она знала очень много. Особый праздник – это когда мы выбирались из дома вчетвером с мамой и отцом, он обычно брал брата на руки или меня сажал на шею, пока мы добирались до парка или в какое-нибудь другое место.

Я задремала, мне приснилось, что я играю на пианино, затем пришли какие-то люди, сказали, что должны унести пианино. Я начала их убеждать, что пианино нельзя вынести, для этого надо сломать стену. Они ответили, что разберут пианино, в руках одного появилась кувалда, и он ударил по инструменту. Я проснулась – наверное, поезд резко затормозил, поэтому и раздался грохот, разбудивший меня.

Когда мне было лет шесть, папа окончил институт, его взяли на работу инженером на завод, и нам дали комнату побольше в другой коммунальной квартире. Из обстановки новой комнаты особо дорого мне было пианино, на котором мама часто играла. Это пианино мне и приснилось. Она и нас с братом начала учить играть. Пианино было солидное, старое и какое-то иностранное. Оно уже стояло в комнате, когда мы в нее въехали. Вынести его было невозможно, раньше эта комната была больше, как говорила наша соседка Евлампия, «цельная зала», ее разгородили пополам. Большая дверь осталась в другой комнате, а через нашу маленькую пианино было не пронести. У меня к нему сразу возникло уважение и гордость за маму, что она на этом чуде так хорошо играет. Наверное, это пианино повлияло и на меня, потому что мне вначале хотелось просто потрогать его, посидеть за ним, а потом и научиться играть.

Еще в памяти остался ковер над кроватью, на котором висели гитара и шашка отца. Однажды я залезла на кровать и хотела вытащить шашку. В это время вошла мама, она вдруг закричала: «Не трогай, не трогай это!» – и медленно осела на пол. Я очень испугалась. Может быть, поэтому я обратила внимание, что на шашке, да и на гитаре тоже всегда было много пыли, их протирал только папа, а он делал это редко. С ней, этой шашкой, помню еще такое: Остап Семенович, когда мы только въехали, наорал на маму. Назвал ее как-то по-собачьи и добавил «смоленская», тогда я не поняла, что он говорил о Смольном институте. Только позже узнала, что мама была смолянкой, пусть и не доучилась до старших курсов. Мама его наверняка сама бы морально придавила. Но папа был дома, он услышал и выскочил из комнаты с этой самой шашкой наголо. Закричал:

– Я красный командир, да я сейчас тебя, куркуля, недоделанного…

Потом немного отдышался:

– Еще, – говорит, – раз услышу, ты у меня, Петлюра хренова, в ГПУ пойдешь.

Поэтому Остап Семенович хранил с нами нейтралитет.

Мама продолжала давать уроки, на их время меня с братом выставляли в коридор, как и в прежней квартире, да и так мы часто играли там.

Я снова задремала, а когда проснулась, мы уже подъезжали к Москве.

Недалеко от дома в сквере присела на скамейку, огляделась – почти напротив скамейки через дорогу за забором высилось трехэтажное здание школы.

Опять потекли воспоминания. Через год после переезда в новую квартиру я пошла в школу. Появились новые знакомые и друзья. Хотя папа получал хорошую по тем временам зарплату, жили мы все равно бедновато. Нас выручала швейная машинка. В начале тридцатых годов и мальчишки, и девчонки ходили в основном в синих халатах, на ногах резиновые тапочки или парусиновые баретки на резиновой подошве. Мама сама шила нам с братом одежду, перешивала пальто. Мы выглядели аккуратно одетыми, а многие ребята ходили так, как будто на них надели мешок, только дырки прорезали для головы и рук.

Года через полтора в школе начались преобразования, создали комсомольскую ячейку, а потом пионерский отряд. Когда я об этом рассказала маме, она испугалась, сказала, чтобы я не вздумала никуда вступать без ее разрешения. На следующий учебный год в нашем классе начали формировать звено октябрят. Меня в него не звали. Помня наставление мамы, сама я не просилась. После Нового года на перемене меня поймала девушка-комсомолка, она была вожатой в звене нашего класса, и сказала, что, хотя я и не из пролетарской семьи, меня могут принять в октябрята. Когда я сказала, что должна спросить разрешения у мамы, она очень рассердилась, обругала меня гнилой интеллигенцией.

Мама, выслушав мой рассказ, посоветовалась с папой. Она перешила его гимнастерку, сделала ей подкладку. Получился модный в то время френч «сталинка». Носил папа его по торжественным случаям. Вот в этом френче с орденом на груди он сходил в школу и поговорил с комсомольцами. Потом комсорг школы вызвал меня, поругал за то, что я не рассказала, что мой отец красный кавалерист «да еще и на Гражданской войне был комэском», награжден орденом Красного знамени. Потом добавил: «Ладно, тебе скоро исполнится десять лет, лучше сразу вступишь в пионеры».

В пионеры меня приняли в начале следующего учебного года. К тому времени у нас в школе уже был не отряд, а целая пионерская дружина. Первое время мы практически ничего, кроме пионерских собраний, не проводили, было скучно, но через некоторое время к нам пришли несколько новых вожатых. Стали устраивать походы, организовывали помощь пожилым участникам революционного движения, устраивали походы в театры и клубы, в школе заработал агиткружок. Мы пели песни, ставили речевки и сценки на стихи Маяковского и других современных поэтов. Было весело и интересно.

Дома я начала активней помогать маме по хозяйству и научилась шить. Шить стало интереснее, появились журналы моделей сезона, платьев для индивидуального заказа. Даже в «Комсомольской правде» появилась рубрика «Мы хотим хорошо одеваться». Модными стали «соколки» – трикотажные футболки в полоску с цветной шнуровкой, мы их все носили – и ребята, и девушки. На улицах появились мужчины в бостоновых костюмах, женщины в крепдешиновых платьях в обуви из натуральной кожи и на каблуках. Платья были не прямые, как раньше, а приталенные, юбки косого кроя. К концу тридцатых годов почти все наши знакомые уже одевались в зимние и демисезонные пальто, у них было несколько платьев, юбок и блузок, по две пары обуви. Но все равно большинство людей одевались плохо, даже у женщин одежда неприглядная, в основном белых, серых, коричневых и черных тонов.

Все больше было разговоров, что наша страна окружена врагами. Мы должны быть готовы дать им отпор, заработали военно-спортивные кружки, сдавали нормы ГТО. Проводились военные игры. Как и другие пионеры города, мы участвовали в сборе средств на самолет – Родине от города Ленинграда. Хуже было, что началась активная антирелигиозная борьба, я очень боялась, что кто-нибудь увидит крестик, который носила. В то время никак не могла понять: как это – бога нет? С детства слышала «бич божий» или что-то подобное. Если есть бич, то должен быть и бог, а иначе чей это бич?

Из школы вышла группа людей, даже летом работают и учатся. Сказала себе: «Ларка, кончай хандру, учиться, учиться и учиться! На свете так много всего, чего ты не знаешь. Господь сохранил тебе жизнь, а сколько молодых людей погибло». Опять вспомнилась Танюня, девушка в концлагере. Стоп, кончай воспоминания! Я встала и пошла домой.

Глава 2. Семья и дача

Когда осматривала кабинет, за диваном увидела ковер. Когда вернулась из Ленинграда, достала его. Да, тот самый, что висел на стене с шашкой и гитарой. Когда я стала старше, начала понимать, что мои родители – абсолютно разные люди. Отец – инженер, а потом и главный инженер завода, огромный, громогласный, светлые пшеничные волосы, густые усы с лихо закрученными кончиками, голубые глаза. Он любил вспоминать, что был простым деревенским пареньком, а стал инженером, крупным начальником. Первое время часто появлялись его родственники и односельчане. Особенно мне запомнился его брат, дядя Семен. Он был очень серьезный и рассудительный. Рассказывал про урожаи, про какой-то кооператив по Чаянову. Мне он напоминал памятники, не те, что в Летнем саду, а монументальные, которые встречались на улицах. Иногда с ним приезжал его сын Федор, он был года на четыре старше меня, но такой же серьезный, как его отец. Мой отец всегда ставил их в пример: «Вот видишь, какой парень серьезный, и отец его крепкий хозяин, они там в деревне такое развернули – с заграницей собираются торговать». И еще был брат у отца, дядя Игнат, но он был неродным братом. Дядя Игнат был очень веселым, с ним приезжали его сын Кешка, он был года на два старше меня, и дочка Нюрка, на год меня моложе. Дядя Игнат любил возиться с нами, мы часто с ним ходили гулять по городу. С ним и его ребятишками было очень весело. Я радовалась, когда они приезжали. Кроме них, бывали разные другие деревенские люди.

Изредка из Москвы приезжал папин дядя, он был очень большим начальником. Его жена нас не признавала, они у нас не появлялись, я слышала, что она не любит мою маму. Обычно папа один ездил на встречу к дяде. Его я видела только раз. Когда я подросла, дядя приехал с детьми, и папа взял нас с Борькой на встречу с ними, но это другая история.

Мама немного ниже среднего роста, стройная, хорошо сложена. Ее темно-каштановые волосы обычно были заплетены в косу, которую она укладывала на голове. Она была очень аккуратной, я не помню ее непричесанной или небрежно одетой. Она редко улыбалась, но во взгляде ее обычно были теплота и доброжелательность. Очень тактичная, интеллигентная, она редко вспоминала о своем прошлом и не рассказывала о своих родственниках, как-то сказала, что они погибли во время войны. Редко появлялся кто-нибудь из ее дальних родственников. Единственные, кто мне в то время запомнились, Павел Эдуардович, мама называла его кузеном, а я – дядей Пашей, и Алена – мама называла ее племянницей. Позже я познакомилась с Элеонорой Витольдовной, мама говорила, что она ее троюродная тетя.

Дача – это оазис. Кажется, мне, а может, маме врачи порекомендовали чаще бывать за городом. У дяди Паши была дача недалеко от города. Примерно с моего пятилетнего возраста мы начали туда выезжать летом. Ехали по железной дороге, а затем километр с небольшим шли пешком. Дача была огорожена забором, участок был большой, на нем росли деревья, в основном сосны, было где побегать, поваляться на траве, на участке росли малина, смородина, крыжовник и еще какие-то ягоды. На участке мы даже собирали грибы.

Дядя Паша был врач, и не просто врач, а профессор Военно-медицинской академии, мама говорила, поэтому ему и оставили дачу. Он имел военное звание, но в форме я его видела всего несколько раз в городе. На дачу он приезжал только в штатском. Позже я поняла, что другие дачники боялись военных. Там часто говорили по-французски, я вскоре тоже свободно начала говорить. На даче жили Даша, примерно того же возраста, что и мама, Ксения – девочка-подросток и мальчик Коля.

Даша с Ксенией всегда жили на даче, они любили детей и играли со мной, но я никогда не видела их веселыми, улыбались они нечасто, глаза у Ксении обычно были печально-испуганные. Когда изредка приезжал папа, Ксения уходила, Даша тоже старалась с ним не встречаться. Папа, обычно шумный и компанейский, на даче был тих. Спали Даша с Ксенией в одной комнате. Пару раз я была свидетелем припадков у Ксении, ее начинало трясти, взгляд становился безумным. Это проходило минут через десять-двадцать, но однажды она потеряла сознание.