Бог, которого не было. Черная книга

Я мало что соображал. Голова лежала на сиденье машины и была набита коттеджем. Это такой творог в крупочку, израильский, фирмы «Тнува». Пять шекелей двадцать агорот стоит. Ну это если баночка по двести пятьдесят граммов; а если по триста семьдесят пять граммов – то шесть девяносто. Если во время шведского завтрака у тебя в аду ты увидишь, что из сотни сыров грешник выбирает белую рыхлую штуковину в крупочку, – этот грешник израильтянин, сто пудов. Но в качестве мозгов этот самый коттедж – не очень. Поэтому я лежал на заднем сиденье машины, которая везла меня на Кинерет, и мало что соображал. Под музыку Леонарда Коэна. The Future. Коэн пел, что все начинает расползаться во всех направлениях, и все расползалось. Во всех направлениях. Ты, которого мне вкололи прямо в вену; ты, которого я выблевал в туалете моей съемной квартиры на Дорот Ришоним, 5, ты каждым камнем, каждой табличкой и каждым зданием запрыгивал в окно нашей машины и тыкал меня носом в мою блевотину. Вот тут молился Авраам, а вот тут царь Ирод приказал перебить всех младенцев; здесь Иаков увидел лестницу в небо, а здесь Понтий Пилат мыл руки; здесь Иисус провел свою последнюю ночь перед казнью, а вот тут его распяли. И вот тут его тоже распяли – по мнению американцев. Они настолько любят Иисуса, что на всякий случай распяли его еще разок. Вот здесь вознесся Мухаммед, а здесь – Элиягу.

Все здесь является метафорой чего-то другого, и каждый камень – могильный. Наверняка где-то здесь ты потерял то самое слово – то, что было в начале, и то, что было Богом. И это слово стало камнем. Белым камнем вечного Иерусалима. Люди ходят по слову, люди плюют в вечность.

Идет непрерывная война и торговля. Побеждает то двадцать первый век, то вечность. Последняя чаще. Хорошо хоть, Коэн был на моей стороне и пел: когда они говорят «покайся» – я не понимаю, что они имеют в виду.

Я посмотрел в зеркало машины – на меня смотрел усталый клоун с печальными глазами лабрадора. Из тех клоунов, что, отыграв представление, запираются в гримерке и вышибают выстрелом коттедж из своих мозгов, даже не стерев грим. Тебе уже двадцать шесть, а каждый порядочный человек с возрастом просто обязан стать идиотом, сказал мне клоун в зеркале. Ты ничего обо мне не знаешь, сказал Леонард Коэн: я тот маленький еврей, который написал Библию.

The Future. Под эту великую вещь Оливер Стоун заканчивал своих «Прирожденных убийц». Есть два альтернативных финала: в одном счастливые убийцы Микки и Мэллори едут в машине. Микки за рулем, а беременная Мэллори наблюдает за тем, как их дети играют. В другом: Микки и Мэллори едут вместе с заключенным из тюрьмы, который помог им выбраться. Тот берет ружье и убивает их.

У моего будущего нет альтернативных версий. Да и будущего уже практически нет. На часах 21:13. Осталось два часа и сорок семь минут. А потом меня убьют.

Все уже спел Леонард Коэн в 1992 году в своем великом альбоме The Future: «Детка, я видел будущее – это убийство». Ну а если ты скажешь мне «покайся», я отвечу тебе словами из той песенки: я не понимаю, что ты имеешь в виду. Ну если ты, конечно, вообще есть.

За гранью Бога

Как говорил прирожденный убийца Вуди Харрисон прирожденной убийце Мэллори: если они думают, что это мы заварили эту вонючую кашу, – пусть думают. Но по правде сказать, это была судьба.

И мы ехали навстречу этой судьбе. Мы – это Илья за рулем; Майя через алеф, устроившаяся на пирамиде из колен Ильи, дыма и голоса Леонарда Коэна, и я, с головой, набитой коттеджем фирмы «Тнува», – пять шекелей двадцать агорот за двести пятьдесят граммов или шесть шекелей девяносто за триста семьдесят пять, – на заднем сиденье машины, движущейся со скоростью шестьдесят пять километров в час навстречу судьбе. Ну тогда мы, конечно, думали, что просто едем на Кинерет, чтобы выступить на фестивале русского рока в Израиле. Мы не знали, что мы будем играть, но у нас было название «Лучше не будет», джинсы Ильи не до конца просохли, Даша не брала трубку, я вроде как недавно умер, но мне вкололи Бога прямо в вену, и я родился второй раз. Мы вынырнули из тоннеля, проехали блокпост, Леонарда Коэна сменил Дэвид Боуи, я поклялся больше не отвечать на письма Богу, и со скоростью шестьдесят пять километров в час мы ехали навстречу судьбе. Дорога шла между двумя заборами – когда бетонным, когда из проволоки. Иногда эти стены исчезали, а затем появлялись вновь.

Майя ерзала и никак не могла устроиться: Дэвид Боуи еще более неудобен, чем Коэн. А тем более его Blackstar – прощальный альбом гения. Вернее, здесь даже слово «гений» неуместно. Наверное, это лучший альбом за всю историю рок-музыки. Хотя нет, это не музыка. Это голос вечности, который мы не слышим, не ощущаем. А Дэвид – услышал и сыграл то, что он ощутил там – за чертой. Фернандо Пессоа предлагал отправиться искать за гранью Бога, а Дэвид Боуи сделал это. Lazarus – мы как раз проезжали Аль-Азарию – Вифанию, место, где находится пещера Лазаря. Того, который умер и которого воскресил Христос. Мы ехали мимо: сейчас невозможно заехать с трассы в деревню, как раньше, – въезд замуровали стеной в целях безопасности, и никакой Иисус Христос не может отвалить этот камень арабско-еврейской вражды. В общем, мы ехали мимо пещеры Лазаря, Боуи пел о Лазаре, а я своим коттеджем, которым была забита моя голова, думал: странно, Лазарь – единственный в мире человек, который почти документально побывал там и вернулся, почему же он никому не рассказал про «там»? Там ничего нет? Нечего рассказывать? Ничего не запомнил? Там так страшно, что нельзя рассказывать тут? А вот та очередь, что я видел, когда был там, – это и есть то самое «там» или это все-таки было здесь?

Говорят, Лазарь прожил еще тридцать лет после того, как Иисус Христос сказал ему: выйди вон. Выйти-то он вышел, но никому ничего не рассказал.

Вместо него спустя много лет это рассказал Дэвид Боуи в своем Blackstar. Ну не совсем рассказал – там нет слов, хотя слова там есть; там нет ни вокала, ни саксофона, ни ударных, хотя все это там есть; это то, что за пределами всего, записанное умирающим Боуи и выпущенное в свет 8 января 2016 года в день его рождения. А через два дня Боуи умер. Хотя я думаю, что это он «еще раз умер». А первый раз он умер, чтобы услышать все то, что он спел в Blackstar. То, что за гранью Бога. Ну если ты, конечно, вообще есть.

Встань и иди

Мы спускались в Иорданскую долину. Природа – хотя нет, это нельзя было назвать просто природой. Это было похоже на проповедь. Величественную и бесплодную. Бесполезную, как и все проповеди. Ну потому что когда ты говоришь мне «покайся» – я не понимаю, что ты имеешь в виду. И ты тоже не понимаешь. Ты – это Бог. Ну если ты, конечно, есть.

Даже не так. Грех этот твой. И каяться нужно тебе. Но ты не будешь этого делать, ты же – Бог. Если ты вообще есть.

На стенах справа громадными цифрами кто-то старательно отмечал уровень нашего – ну или твоего – грехопадения: +500 метров выше уровня моря; +400; +100.

На цифре «0» зазвонил Моцарт. Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca. Вера. Ну после гиюра она стала Эстер, но для нормальных людей так и осталось Верой. Той самой истинной верой, которую обрел Ицхак сначала за стойкой бара «Рега», а потом в моей полуторакомнатной квартире на Дорот Ришоним, 5. Той, с глазами тефах аль тефах размером с кипу. Той, что родила Ицхаку дочь. Девочку назвали в честь маленького бога без сисек – Светой.

Ицхак по-прежнему сидел в тюрьме, Вера растила дочь одна и надеялась, что, когда придет время, у Светы вырастут сиськи, потому что девочкам в этом мире без сисек – никак. Я как мог помогал им, и вот сейчас – на отметке «0» – Вера позвонила и сказала, что Света впервые встала на ножки и сделала первый шажок. А потом упала. «Талифа Куми», – сказал Свете Иисус Христос. Ну, в смысле: встань и иди. «Охуеть», – сказал я. Ну, в смысле – поздравляю. «Аллилуйя», – сказал Леонард Коэн. Маленькая девочка Света сделала еще один шажок, опять упала и заплакала так, что было слышно во всей Иорданской долине. «Встань и иди», – сказала дочери Вера.

На глубине тысячи поцелуев

– У тебя дочь есть? – спросила Майя через алеф.

Пришлось рассказать ей про армию; про Ицхака, который неправильно верил в Бога; про маленького бога без сисек, про ой, то есть блядь – про всё. И про то, как я пел маленькой Свете колыбельную. Пел «Сержанта Пеппера» – с первой до последней песни.

– Почему битлов? – деловито поинтересовалась Майя.

– Ну я просто других колыбельных не знаю, – ответил я.

– А ведь это важно, чтобы у человека были правильные колыбельные, – включился Илья. – Тогда и человек хороший вырастет. «Клуб одиноких сердец» – правильная колыбельная.

Майя замолчала и молчала до отметки минус 100. И уже там, под невидимой водой, решительно заявила:

– Надо начинать еще раньше. С зачатия.

Уселась поудобнее, тщательно разгладила ладонями юбку и лицо, а потом спросила Илью:

– Под какую вещь будем зачинать нашу дочь?

Охреневший Илья сбросил скорость, продолжил охреневать до отметки минус 200, а потом сказал:

– Но я хочу сына. – Потом еще помолчал и добавил: – «Метла», Master of Puppets.

– Ну вот уж нет! – чуть не выпрыгнула из машины Майя. – Не буду я под них трахаться! Ты бы еще сказал Metallica с симфоническим оркестром!

До отметки 250 метров ниже уровня моря они ругались, а после нее – целовались. Нежно. С закрытыми глазами. А Илья при этом все прибавлял и прибавлял скорость. А Леонард Коэн пел «сквозь бездну тысячи поцелуев».

Я сидел на заднем сиденье и думал, что это очень странно. Абсолютно все. И сам поцелуй – это какая-то странная, нелогичная штука. Как люди вообще до него додумались? Это же неудобно, и носы все время мешают, особенно если это еврейские носы. Но людям нравится. И евреям – тоже нравится. Странно это. И то, что еврей Коэн уходил на пять лет в тибетский монастырь, где молчал все эти пять лет, – тоже странно. Молчал – не в смысле не пел песни, а в смысле молчал. И что потом он вернулся и пел. И что вот поцелуй Ромео и Джульетты и поцелуй Иуды называется одинаково: поцелуем. И что люди после поцелуя Иуды не перестали целоваться – это тоже странно. Вот только проститутки этого не делают. И что только Леонард Коэн мог бы написать песенку про поцелуй проститутки.

А еще я думал, что мы обязательно сейчас втемяшимся куда-нибудь. Мы и втемяшились. На глубине 300 метров ниже уровня моря или, как пел Леонард Коэн: на глубине тысячи поцелуев.

Миллионный день с начала новой эры

Втемяшились мы в красный свет. Вокруг не было абсолютно ничего, ну то есть вообще ничего. Как на земле, когда ты ее только создал, а все остальное еще не создал.

И посреди этого ничего, прямо посредине того, что ты еще не создал, – горел красный свет. Светофор, регулирующий ничего посреди ничего. Илья вовремя затормозил, а то наверняка потом пришел бы штраф. Мы остановились посреди ничего и уставились на этот светофор. Обычная железяка с тремя лампочками. Местами ржавая железяка. Но посреди этого ничего железяка смотрелась как поцелуй Иуды. А может, и была им.

Красный свет не переключался минут пять. Или десять. Ну или, как говорил Иоанн Богослов: «как бы полчаса». Это были как бы полчаса, несовместимые с жизнью. Как бы полчаса и как бы жизнь. А еще – сверху звучал голос. Голос был тоже железный и тоже местами покрыт ржавчиной. Ржавый металлический голос без остановки повторял: миллионный день с начала новой эры наступит 28 ноября 2738 года. Миллионный день с начала новой эры наступит 28 ноября 2738 года. Миллионный день с начала новой эры наступит 28 ноября 2738 года.

Потом как бы полчаса закончились, и включился желтый. И ржавый металлический голос тоже сменил пластинку: Богу все равно, есть он или нет. Богу все равно, есть он или нет. Богу все равно, есть он или нет.

Я наконец узнал этот голос – голос Бога, которого нет. Бога, которому все равно, есть он или нет. Мы стояли посреди ничего, горел желтый, а Богу было все равно, есть он или нет.

А потом голос замолчал, и светофор переключился на зеленый. И мы поехали дальше.

Я, кстати, потом посчитал – миллионный день с начала новой эры действительно наступит 28 ноября 2738 года.

Ну это было сильно потом, а тогда – тогда мы поехали дальше. В голове – одуванчик.

«Великая железнодорожная симфония» – она обязательно попадет в рай для песен

Долгое время мы ехали молча. Даже Леонард Коэн молчал. Каждый пытался убедить себя, что ему это привиделось, и каждый боялся даже посмотреть на другого, чтобы не дай бог убедиться, что это было на самом деле. Хотелось провести внутреннюю дезинфекцию, вытравить из себя, стереть, погасить чем-то этот красный свет, который горел ноющей болью где-то внизу и слева; отчаянно нужно было заклеить крест-накрест рот ржавому голосу, застрявшему где-то в районе копчика, и если можно – еще ни о чем не думать: ни про голос, ни про красный свет.

И тут нас догнала «копейка». И эта самая бог знает откуда взявшаяся в Иорданской долине «копейка» неизвестно какого цвета вернула нас обратно в жизнь. Задних фар у этой «копейки» не было, номеров тоже. В машине сидели семь человек, и все семь, включая водителя, хлопали в ладоши и пели: ох, нехило быть духовным – в голове одни кресты. Как потом выяснилось, парни были рок-группой, назывались «Братья Карамазовы» и тоже ехали на фестиваль. Какое-то время обе машины ехали рядом, и мы все хором пели: по Голгофе бродит Будда и кричит «Аллах Акбар». Потом «копейка» подмигнула нам отсутствующей фарой и умчалась вперед, и, как ни давил Илья на газ новенькой «тойоты», скрылась за горизонтом. Ну зато Илья и Майя решили, что зачинать своего ребенка они будут под БГ. А «Великая железнодорожная симфония» – она обязательно попадет в рай для песен.

Чертовски крепкий бедуинский кофе

Мы свернули налево на дорогу 90 и сразу за поворотом увидели мужика. Или старика. Его лицо было похоже на лужу, в которую бросили камень. Причем круги по лицу мужика от этого камня разошлись какие-то прямоугольные, а не круглые; и из-за этих кругов было непонятно, сколько ему лет – сорок или семьдесят. Мужик стоял, облокотившись о горизонт, и смотрел куда-то за горизонт. Илья остановил машину и спросил мужика:

– Подбросить?