Извилистые тропы

– A-а, уноконяй! – вроде как обрадовалась она мне. Ещё никто не называл меня так: «уноконяй», ведь у меня не было бабушки, и я никогда не был внучком. – Открой-ка роток, уноконяй… Поширше, поширше… – Старуха принялась бубнить заговоры, потом подула мне в рот, поплевала три раза и отпустила с богом.

Мать отблагодарила исцелительницу пятком яиц, однако зубу моему легче не стало, и болел он до тех пор, пока Кукан не выдернул его суровой ниткой.

Сначала я был подпаском у Кукана и за два месяца заработал десять рублей. А потом мы на равных пасли с ним свиней и овец. Владельцы скотины обязаны были нас кормить, а так как свиньи и овцы водились почти у каждого, мы с Куканом столовались во всех избах – нынче у одних, завтра у других… Зарабатывал я те же пять целковых в месяц, но в конце сезона нам полагалось ещё по десять рублей жалованья. Это была заметная прибавка к заработку отца, который за тридцатку нанялся сторожить сад маминого брата. За лето мы с ним заработали сорок пять целковых. В общем-то это немного, – в городе, сказывали, мастеровой имел столько в месяц.

Зимой мы остались без работы и жили в основном продажей лаптей, которые искусно плёл отец. Каждый год поздней осенью он заготавливал лыко и с наступлением безработицы принимался за своё малодоходное ремесло. Цена лаптям была грошовая, от пятака до гривенника, а за день удавалось смастерить не больше двух-трех пар. Отец и меня обучал, показывал, как следует начинать и заканчивать остов и как вить оборы. Обычно я плёл оборы. Помогали нам и сестры.

Каждую субботу отец ходил на базар с вязанкой лаптей. На вырученные деньги покупал для себя полбутылки водки с закуской, а нам приносил по фунту ситного хлеба, леденцов и по прянику. Изредка он брал с собой и меня, я помогал ему нести товар до базара. Закутавшись в полушубки, обмотав ноги шерстяными онучами и обувшись в лапти, мы закидывали за плечи по вязанке нашей семейной продукции и до рассвета выходили из дома. Путь наш лежал к Спасску, где собирался базар. Шли медленно, то и дело оглядываясь: не едет ли кто? Как завидим сани, останавливаемся и ждём: может, посадят?.. Князевы и Почков на своих сытых жеребцах всегда проносились мимо. А вот сосед Карпуха, и еще Бутке, те проявляли милость. Но чаще всего мы топали пешком до Спасска и обратно.

Распродав лапти, заходили в чанную, где подавали закуску так называемые половые. Помимо чая отец брал и водочки, и селёдки. Я уплетал селёдку с белым хлебом, запивал чаем и делал намеки отцу, что не прочь пойти с ним в Спасск и в следующее воскресенье…

Прошёл год, и снова подкатила зима. Мы все поизносились, не было ни тёплой одежды, ни обувки. Отец ломал голову, как выкрутиться, и, перебирая старье, прикидывал, что можно подлатать, а что пустить на заплаты. Мамину шубу он перешил Акулине, а из ветхого дедовского тулупа справил мне полушубок. Больше всех повезло Марфе: тётя Арина подарила ей валенки и довольно крепкую шубку. Но никто из нас не нуждался в хорошей одежде так, как старшая сестра. У неё был ухажёр, и ей хотелось выглядеть не беднее остальных деревенских девушек, однако наши скудные средства не позволяли ей тягаться с лопатинскими невестами. Её жених Тихон Рекмужев слыл пьяницей и хулиганом – Башибузук-бер. Но Акулина сохла по нему и ни о ком другом слышать не хотела. А началось это после одной истории, когда Башибузук с дружками изувечил Николаху-красавца.

Был Николаха самым ладным в округе, а так как далее своей округи мы не бывали, он казался нам самым красивым во всей России. Девушки так и крутились вокруг него, а меж собой вели разговоры о его достоинствах: и глаза-то у него, словно роднички, «коричные», весёлые, пригожие, и кудри-то чёрные, и ростом-то вышел, и в плечах в сажень, и в походке важен… Одевался Николаха по-городскому, и так ладно всё сидело на нём, что даже мы, ребята, с завистью пялились на него, и каждому из нас хотелось иметь такие же лаковые сапоги, яркие сатиновые рубашки, синий пиджак и картуз – словом, быть на него похожим. Мне было лет девять, когда Акулина и её подружка Евдя с ума сходили по Николахе. Стоило группе гулящих парней и девчат показаться возле нашего двора, как они обе выскакивали из избы и, застыв за порогом, высматривали своего ненаглядного.

– Экой пригожий-то! – вздыхала Евдя. – Ой, глянь-к, на меня взглянул! Глянь-к…

Акулина восхищалась и млела молча и только кивала, соглашалась с подругой.

Вечерами за куделью они секретничали, и я не один раз слышал имя Николахи.

Однако вскоре по селу поползли слухи, что парни с нижнего конца грозят Николаху прибить, если тот не забудет к их девчатам дорогу. Но Николаха был не из пугливых и продолжал заигрывать с запретным концом, вернее, с прекрасной его половиной. В нижнем конце проживал и его закадычный дружок: вместе когда-то закончили церковно-приходскую, потом учились в Виндреевской школе, готовившей сельских учителей. Как встретятся, бывало, так допоздна за разговорами и просидят.

Башибузук угроз своих на ветер не бросал: выследил Николаху, когда тот возвращался от дружка, подослал к нему алкаша Евсташку, и тот за обещанную пол-литру безжалостно и жестоко избил Николаху. Больше месяца пролежал бедняга в больнице. Вмятина на носу заметно подпортила красоту Николахи, но не помешала ему вскоре жениться.

Лишившись кумира, девчата кинулись в новую крайность – помешались на Тишке. И Акулина наша туда же. А Тишка крутил мозги не одной Акулине, девок выбирал вроде как по сезону: весной предпочитал чернокосых, а по осени – рыжих, к осени у рыжих веснушек меньше. Моя сестра, по всему, нравилась ему больше других, но не настолько, чтоб потерять голову и пойти под венец. Акулина не раз плакала по этому поводу, но не я разделял её беды, так как Тишка мне нисколько не нравился: башибузук он и есть башибузук. И ничего в нём больше примечательного.

Но если Акулинины страдания казались мне естественными: все девки в её летах влюблялись и выходили замуж, то отцовы намерения привести в дом новую жену, – а об этом он стал поговаривать… – наводили на меня ужас. Чтобы убедить нас в необходимости сего шага, отец действовал очень просто: топал ногами, кричал на Акулину, что она никудышная хозяйка, картошку и ту варить не умеет, и каша-то, мол, рот дерёт, и стирает она чёрт-те как, и на уме-то у неё одно распутство…

Всё это следовало понимать так: нужна другая хозяйка, которая будет делать всё, как надо. Только напрасно отец обижал Акулину. Она пошла в мать – всё умела и кругом успевала. Но отец не унимался, таскал её за косы, да и нам с Марфой попадало. И лодыри-то мы, и дармоеды, и такие-сякие…

В поисках другой отец бродил по мордовским селам, присматриваясь к вдовушкам, выбирая для себя жену, а для нас мачеху. Я знал, что такое мачеха или отчим, по сказкам. Помню, мать поведала мне историю о бедной козочке-мокшанке, у которой умер муж, отец её детей. Чтобы прокормить их, она привела в дом другого, но отчим оказался жестоким и жадным, голодом извел её детей. Бедная козочка-мать не пережила такого горя и удавилась. Будущая мачеха представлялась мне ведьмой, и я загодя ненавидел её.

Обижался я и на отца. Он стал пить ещё больше, и на водку уходила немалая доля наших скудных средств.

В то время как отец рыскал по селам, приглядываясь к вдовушкам, наши кажлодские тётки усиленно подыскивали жениха для Акулины. У них было немало состоятельных знакомых в Кажлодке и в соседних селах, даже в Лопатине. Акулине грозила участь старой девы, ведь ей уже шел девятнадцатый, а в наших краях выходили замуж в шестнадцать-семнадцать. Старше восемнадцати лет невеста считалась неперворазрядной, о такой говорили, что её никто не взял замуж. Акулина пока ещё была «в цене», но нужно было торопиться – и тётки старались вовсю.

И вот зимой одиннадцатого года, как раз во время мясоеда, к нам пожаловала тётя Арина. Раздав гостинцы: мочёные яблоки и пшеничные пирожки, она подсела к Акулине и принялась шептать ей что-то в ухо. Акулина раскраснелась и, стыдливо потупившись, качала головой и твердила одно и то же: «Нет! Нет…» Но, когда вмешался отец, дела двинулись по намеченному плану.

На другой день к вечеру Акулина пригласила своих подруг: прясть пряжу для свадебного костюма. У мордвы раньше существовал обычай: для свадьбы готовили особые, красиво вышитые рубашки. Прясть холст и вышивать помогали невесте подруги. Девушки пришли принаряженные, расселись каждая возле своей кудели. А отец с тётей Ариной, выпив винца и закусив, вели беседу о предстоящем сватовстве. Сватов ждали с минуты на минуту. Отец был сама душа, ласков, особенно с Акулиной.

Она сидела с подругами и тоже пряла. На ногах её белели валенки Евди: своих-то у Акулины не было. Она плохо спала, к тому же немного всплакнула, и глаза слегка припухли и покраснели.

Уже начало темнеть, когда в дверь наконец постучали.

– Заходите! Милости просим! – засуетился отец.

Вошла женщина в мокшанском наряде, перекрестилась на иконы и поклонилась хозяевам:

– Здорово живёте! Я из Гальчевки. Агриппина – словом, Графа.

Тетя Арина поклонилась гостье, провела к лавке.

– Садитесь, любезная, рады вас видеть, рады с вами побеседовать…

Все сели вокруг стола. Сваха Графа иносказательно обратилась к отцу и тёте Арине:

– Мы слыхали, в селе Лопатине продают тёлку. Не знаете ничего, Илья Фокеич?

– До сего дня не слыхали, – оживленно ответил отец, вступая в игру. – Но теперь надо узнать. Акулина! Сходи, дочка, за водой, чтой-то пить захотелось.

Акулина взяла ведро, прошлась перед свахой. Она знала, что сваха хочет поглядеть на неё и в работе. Быстро обернулась, черпнула ковшом из полного ведра и подала отцу воды.

– Пришла я не тёлку покупать, а посмотреть на невесту, на дочку вашу Акулину, – открылась сваха. – Послал меня к вам богатый крестьянин из Гальчевки – Гуреев Филипп. У него есть младший сын семнадцати годов по имени Трохим. Старик степенный, все его в Гальчевке оченно уважают. Две кобылки у него и один жеребец. Такого жеребца не только в Гальчевке, но и во всей волости не сыскать. А ещё четыре коровы, и молоко ешь любое: хошь парное, хошь кислое. Дом у их пятистенный и два амбара доверху с зерном. А моются они в своей баньке и ходят чистенькие, словно гурешники. Оченно душевные люди. Сам хозяин и мухи зря не обидит. Два сына у него, женатые. Снохи на свёкра не надышатся, и он их оченно уважает, дажесь балует. Но в любимчиках младший Трохим, конечно. Теперь вот сам подбирает ему невесту. Главное для Филиппа, чтобы снохи работящие были, лентяек он страсть не любит… – Сваха Графа передохнула от своей ответственной речи, отпила водицы из ковша. – Я уж в вашем селе дважды была, поспрошала о девицах. Лучше вашей Акулины не назвали… А жених, скажу по совести, тоже оченно собой приглядный, любая за него в Гальчевке пошла бы, да батюшка Филипп Евстахич зело разборчив. Одна для него ленивая, другая нескладная, а Евстахич кособочины в людях не терпит. И жена его Матрена Яковна – лапушка и душенька, право слово. И снохи подстать. У одной двойня, а у другой дочка. Живут – не ссорятся. Филипп Евстахич всех оченно в руках держит.

Такая всесторонняя характеристика будущей родни пришлась тёте Арине по душе. Она выставила на стол вино и закуску.

– Ну так как, Илья Фокеич? Можно сватать вашу дочку? – Сваха Графа повела свою роль к решительному концу. – Коли да, то в следующее воскресенье пожалуем, с женихом.

Отец взглянул на Акулину, мол, что скажет невеста, но, вспомнив, как накануне она упрямо твердила «нет», ответил свахе:

– Рады будем дорогим гостям! Милости просим. Приезжайте!

Акулина вскрикнула и выбежала в сени. Тётя Арина – за ней, с упрёками:

– Чего дуришь? Ведь жениха-то ещё не видела! Красавчик, истинный крест! Не сравнить с твоим Башибузуком! Архаровец твой Рекмужев и гол как сокол! А Трохим из богатых. Ты, Акулина, неблагодарная! – тётя Арина в сердцах всхлипнула. – Привереда! Я старалась для тебя, как мать родная. А ты… – Тётя Арина была в отчаянии. Судьба, можно сказать, представила такой случай – хватай, не зевай! – а это глупое создание своего счастья не зрило.

Акулина и взаправду не «зрила»: глаза ее были полны слёз.

– О-ой, крестная! Там две снохи старшие! Всем угождать да прислуживать, а меня пожалеет кто? Трохим-то, сказывают, такой телок – за себя постоять не умеет. Откажем им, тётя Арина?..

Отец вылетел в сени следом за тётей Ариной и всё слышал.

– Мякинная башка! – гаркнул он на Акулину. – Чем тебе не жених? Богат! Лопать будешь от пуза! В шубе да белых валенках важничать! Нанку справит тебе свёкр, сапоги в сборку, форсистей тебя во всей губернии ни одной бабы тогда не сыскать! Цыц реветь! Иди, иди за Трохима, не то старой девой, фалалейка, останешься!

Акулина еще пуще залилась слезами, так дотемна и проплакала. Уж мы с Марфой и так и эдак её успокаивали:

– Отец пожалеет тебя, передумает…

– Не плачь, утро вечера мудренее…

А сестра нам в ответ:

– Ой, милые, они меня уже продали! Видно, такая моя судьба – за нелюбого пойти. Трохим-то, слыхала я, росточком махонький да плюгавенький, в Гальчевке телком его зовут. Ни одна девушка не позарилась…

Сестра, видать, на Тихона надеялась. Но Башибузук, хоть и слышал о её сватовстве, не чесался.

Поплакала Акулина денек-другой – и отдала себя во власть крестной.