Легкая поступь бытия. Избранные тексты: проза, поэзия, драматургия

– Нет, Лева, ты выиграл у 1/40-ой Флора.

А на следующий день в газете «Коммунист» было помещено маленькое объявление, в котором сообщалось, что состоялся сеанс одновременной игры, и только на одной доске Сало Флор потерпел поражение, и что выиграл пионер Левон Чайлахян. Эта газета, как память о тех счастливых временах, хранится у меня до сих пор».

Недавно я нашла могилу Сало Флора на Ваганьковском кладбище и далекие события вдруг оказались ощутимыми и близкими. Раз есть могила, Сало Флор был и все связанное с ним обрело статус неоспоримого существования.

В Ереване сороковых лет военного времени была непростая жизнь. Присутствовали все реалии горестного быта с каждодневным дыханием войны: голодом, ожиданием вестей с фронта, болезнями и изнуряющей работой. Они выдержали, выстояли. Дожили до Победы. Стойкость им понадобилась от начала и до конца.

Рассказ «Опять двойка»…

На Левиной защите кандидатской диссертации я не присутствовала. Пересдавала геометрию с четырех на пять. И Александр Аркадьевич сделал шутливый комментарий с подковыркой: «Ну, ты обязательно будешь генеральшей». Психология отличницы странная штука, я от нее позднее с трудом, но избавилась.

А вот на защите докторской я была.

И в первом ряду сидели наши тетушки в длинных платьях, с прическами тридцатых годов и добрыми родственными сердцами. Левон докладывал очень хорошо, четко, быстро меняя таблицы, и я уже радовалась, как вдруг начались вопросы. «А вот этого мы не знали», – вдруг сказал Левка – вопрошающий упомянул какие-то недавно проведенные эксперименты. Все во мне закричало: так нельзя, я всегда помнила, что на экзамене нельзя признаваться, что ты чего-то не знаешь. А тут на защите и такое… Странно, но научное сообщество светилось доброжелательностью и Левино «незнание» как-то не омрачило их дружественных лиц. Один из оппонентов (профессор Шидловский) даже позволил себе афоризм, который мы запомнили навсегда:

– Левон Михайлович из самого ленивого студента превратился во вдумчивого и серьезного исследователя.

– Лева свое получил, – сочувственно, вполголоса, проговорил один из его друзей за моей спиной.

Тут надо пояснить. По рассказам очевидцев ни школьные занятия, ни первые курсы обучения в МГУ не вдохновляли Леву. Помните картину Решетникова «Опять двойка». Кто-то из друзей старшего брата Тодика, кажется Густав Айзенберг, впоследствии Анатолий Гребнев, сценарист, вспоминал:

– Как сейчас вижу – Лева пришел из школы и его ругают за двойку.

Эти студенты Литинститута часто собирались у нас дома на Коммунистической. Тодик жил у нас и в те голодные времена он подкармливал своих друзей то у нас, а то у тети Гани, папиной родной сестры. Тетя Ганя была очень хлебосольная и наготавливала еды до отвала, и после сытного обеда вся молодежь ходила «гусиным шагом» вокруг стола, чтобы переварить пищу и чтобы не случился заворот их всегда голодных кишок. Левка увлекся их студенческими песнями, легендами Литинститута и сам стал писать.

Помню, что меня заинтересовал его рассказ, там описывалось возвращение домой (я уже не помню с войны или из дальней поездки). Человек идет, все ближе, ближе и видит огонек в окне родного дома. Он идет и ты ожидаешь, что же ждет его там, за окном. Что-то метерлинковское «Там, внутри». Но там грустная история, а у Левки был просто какой-то suspense, момент ожидания, и подробный ход мысли, так как идея «потока сознания», как естественного литературного приема, можно сказать, витала в воздухе после написания Джойсом романа «Улисс».

Я так подробно пишу об этом, потому что думаю, что Левка имел литературные склонности. Правда, они ему чуть не помешали окончить школу. Но у Левы был верный друг Гриша Копылов. Я его в детстве очень любила. Он был высоченный и таскал меня на руках, и сажал на плечи. Я дала ему прозвище «Гитятя». Вместе с Левой они учили меня декламировать самую короткую поэму Брюсова «О, прикрой свои бледные ноги»… (влияние Литинститута). И я завывая и закатывая глаза читала эти строки – они приходили в восторг.

Когда много лет спустя Гриша приехал к нам в гости на Ленинский проспект, он вдруг засмеялся радостно и сказал: «А ведь это Машка, та самая маленькая Машенька, и я ее узнаю, вполне узнаваема. Почти не изменилась».

А чего меняться за сорок-то с лишним лет?! Можно и повременить. Каприз лица, изгиб натуры, и смех, и голос – все сохраняет для настоящих друзей, которым и был дорогой Гриша Копылов, неизменное очарование и привлекательность.

Будучи настоящим Левкиным другом, он позвонил и сказал маме, что Лева не ходит в школу. Лева в этот период устраивал себе «библиотечные дни», вместо школы он ходил в библиотеку и писал рассказы в их стенгазету. Родители, конечно, сына приструнили и тот вернулся в школу. Не знаю, догадывался ли тогда брат, что мама и тетушки установили за ним негласную слежку и, стараясь быть незамеченными, сопровождали его до школьных дверей. Наверное, сидя в первом ряду на защите докторской, они вспоминали с внутренней улыбкой об этих временах…

День возвращения Сережи…

Сережа Ковалев уже отбыл свой срок, но живет еще не в пределах столицы. Так что, как я понимаю, еще не полностью разрешено пребывание в Москве.

Собрались гости по поводу высвобождения Сережи и возвращения из ссылки. Собрались в доме Левы и Инны на Ленинском проспекте. В нашем прежнем доме. Я впервые вижу Сашу Нейфаха. Он в ударе, Когда речь заходит о какой-нибудь женщине и ее достоинствах, он недвусмысленно замечает: «К сожалению, не имел чести, не имел удовольствия знать».

Мы пьем за хозяйку дома – Иночку, он говорит тоже самое, и Инна смущенно отбивает его подозрительный комплимент. Мне все это немножко странно – в компании Левы это не было принято, и когда Александр выходит, я быстро говорю тост за Сережу. За союз его с моим папой, за тех, кто, теряя все, становится победителем.

И ведь, как в воду глядела – через несколько лет Сережа становится членом французского почетного легиона. Это ли не высшая награда для светлого ума и храброго сердца!? Вано неотрывно держит за руку Сережу будто боится, что тот вдруг исчезнет. На столе громадная бутыль чачи (тутовая водка), привезенная Вано. Он настоящий друг.

Тут же сидят Юра Семенов и Тата Харитон. Мы с ними этим же летом (1984 г.) проводили время вместе в академической гостинице «Лиелупе» в Прибалтике. Юра уже болен, но они с Татой полны надежд. Когда Лева нас рекомендовал, Юра спросил: «А с ними можно свободно говорить о политике?» И когда мы у них в номере, в благословенном местечке Лиелупе, высказались о брежневском времени со всей горячностью, Тата кинулась закрывать балконную дверь, на всякий случай. (Сережу уже освободили, А Саша Лавут, Левин хороший друг со школьных лет, еще сидел).

Тех, с кем пил стопочку пряного, смолистого рижского бальзама, забыть невозможно. Мы и не забываем. До сих пор безумно жаль безвременно ушедшую Тату, такую шумную, добросердечную, такую жизнелюбивую. Простая поездка на хутор в устье реки Лиелупе в ее устах обретала смысл и особую привлекательность. А Юра, оставшись без нее, как бы потерял стержень, но вызвал нас к себе и запинающимся голосом называл имена тех (в основном философов, которых знал) кто, по его мнению, мог бы нам помочь в решении армянского вопроса. Вот так благополучие теряет свои силы и становится подверженным ударам судьбы.

Мы тогда были все вместе и так воодушевлены приходом Сережи, что опьянели от одного этого факта. Произошла вынужденная рокировка и Араик остался на Ленинском (мы его вместе с Сережей бережно укладывали на Левин диван), а Левка со мной и папой пошел к нам на Губкина.

Я любила, очень, когда Лева приходил к нам. В прежние времена, когда я с мамой и папой жила на Ленинском, Лева часто подолгу засиживался на кафедре – играл в шахматы с Леней Чудаковым, добрым другом и участником многих наших застолий. Говорят, что все механизмы на кафедре исправлялись еще до того, как Леня к ним притрагивался, такой гипноз на расстоянии. Посмертная улыбка Лени, она нас поразила. Будто он говорил: «Не бойтесь, это вовсе и не страшно»…

Не помню, чем кончались их баталии, но длились так долго, что Леве сподручнее было остаться у нас на проспекте, чем ехать домой на Карбышева. Тем более, что Иночка никогда не протестовала. Умная жена, я – другая.

И вот Лева у нас, мы все в восторге, делаем для Левы что-нибудь вкусненькое, наливаем очень крепкий, очень горячий и очень сладкий чай. Мама вспоминает о левиных проказах, о том, как он однажды выпил на пари семнадцать стаканов чая. Леве у нас нравится, он остается еще на один день. На второй день мама говорит с любовью и строгостью глядя на сына:

– Лева, почему ты не подстрижешь бороду?

Лева кривится, но терпит. На третий день папа сурово замечает, пытаясь сделать Леву еще более совершенным:

– Лева, почему ты не учишь английский? Тебе же откроются горизонты!

И тут Лева не выдерживает. Поджав губы – он вообще редко обижается, но тут достали – поджав губы, он выцеживает следующее:

– Все, я к вам больше не приду… Но проходит время, и все повторяется, с вариантами.

Хорошие, славные были времена, золотые…

Араик Базян «Учитель, друг, брат»

С Левоном Михайловичем Чайлахяном я познакомился в 1973 году. К осени 1973 года у меня кончался срок стажера – исследователя. Я был прикомандирован на рабочее место в Институт высшей нервной деятельности и нейрофизиологии АН СССР, в лабораторию нейрохимических механизмов условного рефлекса, от кафедры биофизики Ереванского Госуниверситета. Я окончил стажировку и нужно было вернуться в Ереван и при этом найти работу.

Мой друг Карен Назарян рассказал мне, что в Институте экспериментальной биологии АН Арм. ССР открылась лаборатория обучения и памяти, которой руководит Л. М. Чайлахян.

– Я с ним знаком, сказал Карен, я вас познакомлю.

Через несколько дней, в большом конференц-зале нашего института был доклад Дунина—Барковского «Теория мозжечка Бриндли и Мара». На доклад пришел и Л. М. Чайлахян, так как они были друзьями, коллегами и соавторами с Дуниным—Барковским. При первой встрече я был потрясен сходством Левона Михайловича с католикосом всех армян Вазгеном Первым. Чтобы не быть голословным привожу фотографию Вазгена Первого.

Его святейшество католикос Вазген I

Когда я продумывал вставку фотографии Вазгена Первого, то хотел написать:

– Не думайте, это не Левон в клобуке, это Вазген Первый. Но, на самом деле оказалось, что это Левон в клобуке. Оказалось, что в миру Вазгена Первого звали Левон – Левон Карапет Палджян. Это я узнал совсем недавно прочитав книгу воспоминаний о католикосе всех армян «Веапар». Веапар, по-армянски означает Святейший. Почему два имени, Левон и Карапет, я не знаю. Двойными именами называют католики, но Вазген Первый румынский армянин, родился в Бухаресте, но католиком не был.

Карен нас познакомил. Я объяснил свою проблему, Левон Михайлович сказал: «Приходите на Ленинский 33». Я пришел и начал рассказывать свои эксперименты и результаты. Левон дотошно вникал во все, вплоть до устройства условно рефлекторной камеры. Я подумал, что за зануда, далась ему эта камера. Я тогда не знал, что Левон дотошно вникает во все, но после этого очень глубоко овладевает материалом. В итоге этого разговора меня приняли в лабораторию. По-моему, я был единственным, кого принял Левон Михайлович.

Через полгода я написал первый вариант диссертации и привез в Москву, своему шефу Роману Ильичу Кругликову, у которого я проходил стажировку. Вхожу в экспериментальную комнату и вижу, спиной ко мне сидит темноволосая девушка, в красном платье, а внизу темная широкая полоска материала. Я тогда подумал, что это или армянка или грузинка и это ее косынка, которая сползла на ее ноги. Я протянул руку, сделал шаг вперед и сказал:

– Девушка, у Вас косынка сползла.

То, что случилось дальше, привело меня в шок. Девушка вскочила как ужаленная, повернулась ко мне, молитвенно сложила руки, как делают индусы, и начала быстро – быстро кланяться и шептать «здравствуйте, здравствуйте…", а на лбу у нее красная точка. Одновременно с этим, ко мне подлетает вошедшая в комнату Лена, наша лаборантка, хватает меня за руку и орет в ухо:

– Не смей трогать ее руками, для индианок это страшное оскорбление.

Это была индианка Мина, которая жила в том же доме, где жили родители Левы и его сестры – Маши.

Я тогда интересовался йогой, особенно тем, что, как говорили, они левитируют, то есть поднимаются в воздух без опоры. И я пристал к Мине, Мина мало знала про йогов и совсем мало про левитацию, а я все расспрашивал и расспрашивал. По-видимому, я ее достал и она сказала: