Легкая поступь бытия. Избранные тексты: проза, поэзия, драматургия

Были званы семья брата Левки и семья Травкиных.

Травкины – это младшая ветвь друзей в трех поколениях, еще с начала прошлого века. Старшие: Башмаковы-Аладжаловы, Бусурины – дядя Женя и тетя Таня и Травкины: Сережа, Анечка и их детки.

Младшая сестра Анечки – Леночка раньше участвовала в наших вечерах. Как-то после моего прочтения на одном из наших веселых новогодних застолий «Сусального ангела» Александра Блока, она меня робко спросила: «Это ты написала?». Такого комплимента я больше не получала. Надо только добавить, что ей тогда было лет десять. Теперь Леночка со своей славной семьей уже переселилась в теплые края…

Вечер разгорался постепенно…

Какой-то момент была паника, что Анечка (Травкина) ушла и неизвестно, когда придет. Потом Сереже позвонил, что она уже пришла (около шести вечера, задержалась в магазине), и что они берут машину. Верочка (детское имя Пупа привычнее) двигается к нам своим ходом, а они едут. И Левка с шахмат, традиционных, уже пришел.

Вечер, считай, состоялся. Как в добрые старые времена: пили много вина и водки (И Лева здоровенную принес, и Сережа), и коньяк – от Акопа, очень ароматный, и ели салаты, закуски, долму, и тосты говорили, и говорили, и говорили…

– Ура-а-а, – кричали за именинника.

Титульные тосты: за близких, за друзей, за детей, за старшего названного брата Араика – Леву, и за папу – М. Х. Сережа сказал тост за Леву, что он самодостаточен, что его пока не понимают, а поймут так лет через пять. Имеется ввиду его работа по сознанию. Левка на эти слова не купился, а нашел повод и яростно спорил с Сережей, я тогда не очень поняла, по какому поводу. В какой-то момент стол, как единое целое, перестал существовать и разделился по половому признаку: за мужским центром рассказывали науку, у нас в уголке говорили за жизнь. Я, глядя на ученых мужей, предложила тост за мужчин, причем выпить стоя (как выпили некоторые женщины в армянской общине по команде Альбины Нерсесовны). Мужчины наши спохватились и все трое (Сережа тоже подпевал) спели «Крамбамбули» и выпили за дам. Прекрасно, прекрасно.

Чуть позже пришли еще две дамы и мы пили за них. Моя славная племяша Тома мне комплименты делала и не велела стричь волосы. Иночка пела, голос сел немного, но музыкальность прежняя, и даже немного помягчел – «органность» появилась. Пела те наши любимые армянские песни, которым мама и научила свою любимую невестку. Песни были отменные: слова Туманяна, музыка Комитаса.

«Лорик» – это перепелочка, оказывается, это метафора, «ты – моя перепелочка», это обращение к девушке, «сиравор лорик, виравор лорик» (любимая, нежная, перепелочка ты моя…) и т. д. От любви к ней он сходит с ума. А во второй, «Гедаки вра», я воспринимала ее как философскую: воды текут, время течет, жизнь уходит, и образ ивы над водой, как метафора грусти. Отнюдь нет, оказывается (почти как в «Метаморфозах» Овидия), ива была прежде девушкой, потом от грусти превратилась в плакучую иву, и вот так и стоит, пригорюнившись, окуная свои ветви в текучие воды.

Потом была «Калитка», и, конечно «Аве Мария» Шуберта.

И тут под конец Сережа стал всех спрашивать, о чем же поется в этой песне-молитве? «Удручены мы тяжким горем, на голой земле, на скале над водами (житейских бурь) ночуем, в надежде, что Богородица прогонит страшные сновидения, пройдет ночь, и настанет нам освобождение». Это опять метафора, после тяжкой земной жизни – душа обретает новый свет и освобождение. Смерть? Или просто душа и тело будут находиться в разных измерениях, тело еще на земле, а душа уже на небесах, а вдруг такое возможно?

Сережа, по-моему, остался недоволен ответом. Потом опять забубнили все, и тут я подняла тост за Акопа, за Таню, за всех тех, кто хотел бы быть с нами, кто был душой с нами.

Как нас согревает дружба Акопа, интересно, ему наша что-нибудь дает? Дай Бог нам встретиться в 2000-2001-ом в Ереване. С Божьей помощью попадем туда и встретимся. Потом стали вспоминать папу (М.Х.) и говорить о том, что в его присутствии оказаться на высоте, услышать и быть услышанным, войти в высоко разреженную атмосферу духовных усилий и стать своим – очень трудно, и что это удалось Араику. С этим абсолютно согласна и за это выпили.

Но я не могла оставить, не могла позволить, чтобы не выпили за всех тех, кто животворил нашу жизнь, и стала рассказывать сон про поездку на море, про разговор с дядей Женей.

Сон: Дядя Женя говорит будто бы:

– Я вижу, вам трудно, вы езжайте на южное море на лето, а там, может, и вообще пристроитесь жить. На Баренцово, там Гольфстрим. (Какой провидец, однако).

И едем мы в машине, и тетя Таня с нами, едем мы так в будущую жизнь.

Все заинтересовались, чем же дело кончилось, устроились ли мы? Мы едем, а там видно будет.

p.s. А Лилитке приснилось, что лето и мы плаваем. Хороший сон.

Потом стали говорить про души людей, которых мы, любя, взяли с собой в XXI-ый век, и бабу Катю вспомнили, и Веру Андреевну. Левка стал вспоминать Григорича, Грэню, и вечер с Пастернаком, и как дядя Андрей учил его пить, и никто не заметил, т.к. все ставили шарады (ему четырнадцать, а я вообще еще отсутствую). Выпил, ух какое счастье и сила вошли, и так здорово все показалось, зато потом все потускнело и вторая половина вечера была очень мучительной. Ну и, конечно, про дядю Наири, который посвятил стихотворение Белле Башмаковой: «Инчу чес хосум хайерен» («Почему не говоришь ты по-армянски»). И папа спустя несколько десятков лет собирался привести группу армян из пансионата «Звенигородский» в Верхний Посад, где на даче жила семья Башмаковых, чтобы познакомить с адресатом. Но Белла отказалась, боялась оказаться не на высоте. Помнила, как видела Дельмас (воспетую Блоком) и не могла в это поверить.

– Не хочу, чтобы и со мной так же было, – сказала она.

– Зря, – добавила я, – поглядели бы на нее и на тетю Таню, не разочаровались бы. (С днем ангела, тетя Танечка, в далеком Кельне.)

Потом звонил Юлий Александрович Лабас. Жаловался на Б. Его статью напечатали в Nature, а в нашем не стали. И потом некоторые коллеги сказали, что это позорит науку, и что его место «под нарами у параши». Вот ведь зависть и раздражение, что не поставил в известность. В общем, они долго обсуждали все это по телефону. Лева предложил перейти к нему в лабораторию. Пока они говорили, Сережа успел произнести слово о «Горшке».

Эпидейктическое (хвалебное) слово о «Горшке».

– Мы так знаем друг друга, так привыкли и так много говорили в течение многих лет, а все же притираемся друг к другу теми углами, которые образовались. Потому что мы живем в чем-то все-таки разными жизнями, особенно с утра (вот тут было про горшок), все оживились, вспоминая утренние бдения у туалета.

– А потом – продолжал Серж, – все меняется и что-то происходит и наступает некая гармоническая идиллия, понимание, союз сердец.

Как я раньше ценила все это, собственно ради этого всех и собирала. Что это за мысль, которая вдруг всех объединяет, или чувство, или каждый вдруг ощущает себя таким необходимым и нужным вот именно этим, сидящим напротив людям, они тебя слышат, восхищаются твоим тонким умом и остроумием, твоей красотой, умиляются вашими прошлыми шалостями. Нет, право, нет ничего лучше таких моментов. И опять навязчивая та мелодия: «Жизнь – это миг между прошлым и будущим, Именно он называется жизнь».

Выпили памяти Отца Александра (Меня). Говорят, что он был совершенно сияющим, удивительно лучистым человеком, это, наверное, и есть самая сильная сторона его учения…

***

Что бы нам этакое затеять, а? Собраться и сделать… Ничего, кроме «Масок», которые инициировал Б.Н., не получается. Да и они уже скрипят, еле-еле, все никак не доделаю 10-ый номер. Нужно общение, а то я как в бункере сижу, на дворе мороз – и носа не высунешь, а у меня то десна, то щека, то живот, то голова, то печень, то судороги. В общем проверка – явка: «и я здесь, и я», – кричат все мои составляющие члены, жива, стало быть, пока. Но при этом жить-то и не хочется. Писатель – это не пасущий, писатель – это боль. Стало быть я – писатель.

***

О тех золотых временах, когда все были живы…

А Григорич, это не настоящее имя, это я так в раннем детстве сократила его имя отчество, и Григорий Георгиевич стал Григоричем. Он был другом Фоди, старшего брата папы еще в 10-е годы прошлого столетия. Как-то он привел показать свою очаровательную невесту Анечку Аладжалову друзьям, а четырнадцатилетний Миша сидел и читал книжку в саду. Аня, увидев симпатичного мальчика, так одиноко сидящего в саду и видимо стеснявшегося их общества, решила подбодрить его, подошла и спросила: «Мальчик, мальчик, как тебя зовут»? «Я не мальчик», – мрачно ответил Миша.

Фодя умер молодым от скоротечной болезни, «гениальный» Фодя называли его друзья, а братья и сестры нежно любили. С 20-х годов жизнь семьи Чайлаховых протекала в Ереване. И, наверное, так все и кончилось бы, если бы не неожиданная встреча.

В 30-ые, да и потом в 50-ые годы не было на земле лучшего места с хорошим климатом, сосновым бором, и купальнями, чем Кратово и Малаховка. «Казанская дорога, сухой и умеренный климат – говорили врачи, видя частые ангины и тонзиллиты, – вот что лечит горло». Мы на протяжении двадцати лет с перерывом на войну и эвакуацию снимали дачи в этих благословенных местах. И папа, увидев с террасы гуляющего красивого человека, кавказской наружности, загадочно улыбнулся и сказал: «Тамара, пойди спроси фамилию у этих людей, там ходит человек, очень похожий на Гришу Башмакова». Семья, поселившаяся рядом на даче (35—36 год), оказалась действительно семьей Гриши Башмакова. И уже в другом месте и в другое время М.Х. часто начинал свой тост, обращенный к друзьям, так: «Наша, почти полувековая дружба…» И Анечка Башмакова кокетливо сетовала: «Ну, Миша, какие ужасные вещи ты говоришь». Женщина всегда женщина.

И с тех пор наша дружба в поколениях длится, длится…

Они долго жили рядом, мы на Б. Коммунистической, а они на Воронцовской. В моем детском представлении он был всегда уже сильно в возрасте, с красивыми глазами, нависшими над ними седеющими бровями и воркующим баритоном. Дамский угодник, он шептал нам на ушко комплименты и обещал: «Я буду с вами танцевать, я закружу вас в вихре вальса». Все смеялись и отбивались, когда он хотел поцеловать юных дев своими мягкими губами. На пляже густая поросль на спине и груди привлекала всеобщее внимание. «По мне сразу видно, что человек произошел от обезьяны», – подшучивал он над собой. Милый, милый Григорич. Он был очень раним, а в глазах жила неизбывная печаль. О чем? Ему бы быть художником, свободным артистом… Он же был довольно известным адвокатом. Его жена, та самая Анечка из Ростова, сочинила о нем замечательное стихотворение, прославляющее его дар: " Иван, ты снова без оков. Кто твой защитник? Башмаков!“ Но не всегда удавалось ему защитить своих подопечных. Когда одного из них приговорили к смертной казни, Григоричу стало плохо прямо в зале заседаний. А этот преступник, так гласит семейное предание, сказал ему убежденно и утешающее: „Не волнуйтесь, Григорий Георгиевич, я убегу…". «Миша, ты понимаешь, надо доказывать вину, исходя из презумпции невиновности, еще со времен римского права, а не наоборот». Мы с интересом прислушивались.

(Из дневниковых записок, продолжение)

***

А наш субботний праздник все длится:

Потом заговорили о бытовом, кто где что получает и чего не получает, потом ушли на Ленинский с гостинчиком для Тани. Да, еще мы пожелали, чтобы наши дети вспоминали свое детство как золотую пору, и нас, как самых замечательных и значительных людей. И так же говорили о нас, как мы о своих старших..

– Ну да, – сказали наши скептики, – будем говорить о том, как много вы говорили о том, что жили среди людей золотого века.

… – Анька, я-то хорошо помню, как Сережка на тебя смотрел. Ты для него заморская царевна была. Ух, как хороша!.

В конце вечера – затишье… Холодно вокруг – снежная Москва, зима средней тяжести в северном городе, за окнами метель, а тут будто в другом пространстве, оторвались от зимы, ото всех тягот и забот. На столе изобилие (это приятно слышать), сидят милые дети, любимые жены, все красивы, журчит разговор, тихий, иногда накаляется до страстного спора и снова журчанье. (Журчанье и в ТВ – это строят водопровод в Древнем Риме, или бассейн). Это ли не Рай. Он ведь, наверное, таковым и был. Скольких людей мы поселили своим воображением и своей памятью в нем. Время, будто в сумасшедшей сказке Льюиса Кэрролла, вертелось то вперед, то назад, то застывало и растекалось, как у Дали, по поверхности настоящего мгновения. Хорошо. К двум часам все же разошлись. Виртуозно помыли все и к четырем часам улеглись.

23-Го. Января С утра опять звонил Лабас, здорово его потрепали. Ничего, надеюсь, Левка сможет ему помочь. Незаурядный он человек. Но спросонья с ним, наверное, трудно. Утром чуток опохмелились и поели ту квашеную капусту, которую забыли накануне. Ели торты, хорошо завтракать после пиршественного стола. Левка съездил по своим делам и уехал до пятницы.

***

«Райские кущи Мемориума». Есть зимний рай в теплых кущах квартиры, с застольем, когда вино льется рекой, и хвалебные эпидейктические речи наплывают одна на другую, есть летний рай с бликами солнца на воде (реке, море, озере) с томлением летних закатов и пахучим разнотравьем и теплыми камнями прибрежных скал и… А есть умозрительный рай – это память, и оттуда нас никто не в силах выгнать, а есть еще рай мечты, он неуловим, мысль прекрасная, успокаивающая только осела на кончике сознания – и вдруг: «Фью – ю», – и нет ее… И такая жалость, и чувство, что если бы вспомнила, то сразу бы и прозрела и ухватила Синюю птицу, но не за хвост, это безжалостно, а поместила бы на жердочку под окном, и сидела бы с ней и разговаривала каждый день и все смотрела бы на нее. Вот такие «Утешительные беседы с Синей птицей».

***

1-Января 2000 года. Итак перелет, переброс, переход состоялся. Мой, казавшийся необычайно громадным, список почти состоялся и завершен, часть людей сама поздравила, другой же части позвонили мы сами. Славно, славно. Теперь о том, как встречали Новый Год.