Услышать сердце

– Нет у меня никаких долгов. Сказал же, просто нужно. И как можно быстрее.

– Ладно, не хочешь – не говори. Просто на что? Вот что интересно. Точно не влип ты в историю какую-то?

– Клянусь, – очень серьезно ответил Серега, глядя Вике в глаза. – Клянусь, что нет. Мне не для себя. Нужно одному человеку помочь. И все, не спрашивай меня об этом больше.

– Добро. Ну что, давай работай по мешку.

Вика обняла мешок, чтобы его не раскачивало, подставив одну его сторону под удары Сереги, а тот снял кроссовки, носки и встал в свободную стойку. Серега наносил удары последовательно – лоу-кик, по корпусу сбоку и в голову – четко подъемом ноги. Удары получались хлесткие, мощные, Вику аж покачивало вместе с мешком. Пот лился с Сереги градом, но казалось, что он совершенно не устал. Он и не чувствовал усталости, хотя понимал, что тренировка была мощной, объемной. Но к середине он, что называется, вработался и сейчас был готов хоть две таких же тренировки провести. Это ощущение было обманчивым, он знал об этом и не собирался истощать возможности организма. Поменяв ногу и отработав такую же серию по другой стороне мешка, он поблагодарил друга за помощь, подхватил кроссовки с носками и босиком пошел вместе с Викой домой. Больше всего хотелось в душ, потом досыта попить, и можно было обедать.

Уже войдя в подъезд они учуяли аппетитный запах жареной курицы, перебивавший даже неизменную подъездную вонь. А еще была слышна музыка, и довольно громкая – верный знак того, что Саня забухал. Если его не одергивали, музыку он включал очень громко, а напившись, иногда начинал подпевать. Маша одернуть его не могла, значит, придется Вике. Серега в препирательствах никогда не участвовал. Он молча брал свои продукты из холодильника, разогревал в микроволновке и шел к себе в комнату есть. Посуду за собой тоже всегда мыл сам и ни к какой другой утвари в доме не прикасался. В общем, полезный дурачок, как называл его Саня. Войдя в прихожую, они смогли разобрать слова песни, которая звучала с кухни через колонки. Базарный женский голос задорно выкрикивал слова:

Следачок, следачок крутит-вертит как волчок,
Все пугает шконочкой, шмонает под юбчоночкой.
Издевается, упырь, над молодой девчоночкой.
Чухает следак мне: «Признавайся, девочка».
Я в слезах ему в ответ от стыда горю…

За столом, опершись на него локтями, в одних трусах сидел Саня, в сигаретном дыму, расталкивал тарелки с объедками и очистками, расчищал место, чтобы получше уместить локти. Его загорелое лицо было бледноватым – верный признак, что бухнул он уже хорошо. Со своими бессмысленными глазами, жестким ежиком на голове и худыми руками он сейчас напоминал зэка, только что откинувшегося с зоны. Маша стояла у плиты, где в духовке готовилась курица, а она, чтобы не терять времени, жарила котлеты. Серега сразу же пошел в ванную мыться, а Вика, сняв в прихожей кроссовки, вошла на кухню и громко потребовала:

– Выключи это говно!

– Оох ты ебать-колотить, спортсмены пожаловали! – заорал Саня, который, судя по всему, был уже совершенно невменяем. – Физкульт-привет! – И он изобразил левой рукой пионерский салют.

– Я сказала, выключи эту хуйню!

– Понял, понял, – поднял вверх обе ладони Саня и потянулся к ноутбуку. – Против Joy Division ничего не имеете?

– Да насрать вообще, – ответила Вика.

Саня переключил музыку, и резкие ноты пластиковой аранжировки сменились знакомым альбомом Unknown Pleasures.

– Ну, не скажи, Вика! Это эпохальный альбом. Я б даже сказал, шедевральный. После всего этого сраного арт-рока простые парни с рабочих окраин утерли нос всем этим пижонам и эстетам в стильных рубашечках. Потому что играли музыку собственно без музыки. Но зато умели сказать главное. Это не музыка ради музыки, не какой-то там арт. Это самое настоящее, что вообще тогда могли сделать.

– Я счастлива. Я в душ, – сказала Вика, увидев, что Серега уже вышел и теперь шел к холодильнику за своей едой.

– Вы ничего не понимаете! – орал Саня. – Это манифест бунта… Пульс поколения, в конце концов.

Не обращая на него никакого внимания, Серега спокойно открыл холодильник, достал из контейнера отварные куриные грудки без соли, из другого взял рис, положил на тарелку, поставил в микроволновку на две минуты.

– Вот кто сейчас так сыграет, – орал Саня неизвестно кому, поскольку Вика уже ушла в ванную. – Да никто не сыграет! Правда, Машка? Ты что скажешь?

Маша выключила конфорку под сковородой с котлетами, проверила, готова ли картошка, слила воду в раковину, вытерла руки засаленным полотенцем неопределимого цвета, села к столу, закурила сигарету, глотнула из бутылки вина.

– Мне всегда его очень жалко. Я слышу, как он умирает, – сказала она, глядя в окно.

– Кого? – вытаращился на нее Саня.

– Кертиса.

– Иэн Кертис умер у тебя на глазах! – заорал Саня. – Да похуй ваще, все там будем.

– Конечно, – спокойно ответила Маша. – Только его помнить будут еще сто лет, а тебя никогда.

– И это говорит мне признанный деятель культуры! Божечки-кошечки, куда ж деваться-то? Ты когда на работу устроишься, скажи мне!

– Не волнуйся, – ответила Маша. – Я скоро уйду. Ты просто ничего написать уже не сможешь. Поэтому и злишься. А я на термене хоть сейчас сыграю. И это будет настоящая музыка. К термену ведь не просто так нельзя прикасаться. На нем играют не руками. На нем играют душой.

– Очнись, ебта! – заорал Саня. – Я в ближайшее время стену распишу! Стену!

– Конечно распишешь, – спокойно сказала Маша. – Стену расписать ты сможешь.

Микроволновка звякнула, Серега открыл дверцу, взял тарелку, достал из кухонного ящика вилку и ушел к себе.

Маша допила вино и пошла в большую комнату. Там она легла на диван и накрыла голову подушкой. Вика вышла из ванной, прошла на кухню, положила себе две котлеты и картошки и села к столу есть. Запивала минеральной водой. Быстро закончив трапезу, она удалилась в комнату вслед за Серегой. Там она включила рабочий телефон, который был указан на сайте интим-услуг, чтобы иметь возможность принимать звонки от клиентов, и устало рухнула на кровать. Для Вики сегодняшняя нагрузка была, пожалуй, еще тяжеловата. Серега уже лежал на своей кровати в домашних шортах. Лицо было совершенно спокойным, глаза закрыты, одна рука на животе, другая – вдоль тела. Грудь с идеально прорисованными мышцами, как будто кираса легионера, мерно поднималась и опускалась. Вечером ему предстояли легкая пробежка и потом работа со своим весом, общая физподготовка. Сейчас он спал глубоким заслуженным сном.

Глава четвертая

Оставшись на кухне один, Саня на некоторое время впал в пьяный ступор. Говорить было не с кем, да и не о чем, все разошлись. Он переключил музыку, устав от однообразия Joy Division, и поставил The Cure, альбом Pornography. Знакомая волна звука и растянутая партия гитары, будто магнитофон чуть потягивал пленку, расслабляла и уводила куда-то в прошлое, когда он впервые услышал этот альбом. Помнится, он тогда с пацанами сидел на какой-то квартире и нюхал бензин. Кажется, это было у Славика… Или нет… Да квартиры же в городе были у всех одинаковые – ковер на стене, телевизор, унитаз с металлическим бачком сверху и цепочкой для слива, крошечные ванные комнаты, тесные кухни… Это у тех, кто в отдельных квартирах жил, не в барачных коммуналках на окраине. А за окном был один и тот же пейзаж, один на всех – либо двор с вечно сидящими у подъезда бабками, либо улица, летом пыльная, зимой белая, по которой даже машины ездили редко.

Тишь да гладь. Почему тогда поставили в магнитофон именно эту кассету? Да просто валялись кучей на столе, стоял двухкассетник – кстати, признак достатка, – вот и воткнули. Кто-то еще, помнится, сказал, что кассета хреновая, пленку тянет, ролики забились. Никто не ответил, всем было до фонаря, все уже ловили глюки.

Вспомнил, как писал дипломную работу. Он видел работы выпускников, и его тогда очень раздражало, что студенты хитрили – специально писали в стиле 70-х, такими, как бы приглушенными цветами. Писали что угодно – батальные сцены, купальщиков, даже какую-то религиозную тематику, исторических персонажей, и все это было так приглушенно-стильно. Он понимал, зачем это делалось: цвета передать сложно. Непросто написать в реалистической манере человеческое тело. Или даже мертвую природу. Еще сложнее – светотень. А эта советская стилистика все сглаживала, нивелировала, да еще добавляла работе эдакого шарма, стиля, концептуальности. Мол, ничего не поделаешь, придется ставить «отлично», ведь перед вами новый Петров-Водкин, Серебрякова, Дейнека… Нужное подчеркнуть!

Он писал букет лилий в лунном свете, стоящий на подоконнике в старом графине. Однокурсники крутили пальцем у виска:

– Ну ты даешь! Да ведь это же адская работа. Грани графина нужно выписывать, а если ошибешься – все по новой, записать не удастся. Со светом этим лунным тоже не понятно как быть. Да и самое главное! Неужели ты не понимаешь, что прежде всего ждут изображения персонажей. То есть людей! А ты натюрморт собрался им показывать. Безумец…

Саня только усмехался и говорил:

– Ничего-ничего… Хотят орясину – я им покрупнее напишу, чтоб даже слепые увидели.

Узнав о его решении, руководитель отказался защищать работу. Он хорошо относился к Сане, но участвовать в явном провале и позориться совсем не хотел. Объяснил Сане все как есть, что, мол, дело табак, попросил еще раз пересмотреть выбор работы. Саня отказался. Он помнил тот разговор с руководителем в коридоре института, у двери кафедры.

Профессор развел руками и сказал, поджимая губы:

– Ну вот что. Учитывая вашу блестящую учебу и способности, могу обещать только одно. Оппонента вам подберу сам. Больше ничем помочь не могу. Глупо, Александр. Глупо! Пфф… натюрморт… На диплом…

Развернулся и ушел, чуть сутуля спину. Саня тогда испытал почти раскаяние за свой выбор – так старик был горько обижен. Но решения не поменял. Знал, что сможет написать хорошо. Знал, что получится. Но еще больше ему не хотелось встраиваться в эту тупую массу студентов-отличников, которые поняли правила игры и, мило улыбаясь, пишут откровенную халтуру, скрывая за концепцией лень или даже неспособность к живописи. Была бы его воля, отчислил бы половину курса без права восстановиться.

Комиссия спорила долго. Были и возражения по поводу размеров работы, что, дескать, натюрморт такого размера – это ерунда, не пишут такие натюрморты, что холст подходит для батальной сцены, а занят всего лишь букетом. Кто-то напирал на то, что игра светотени все же нивелирует недостатки выбора холста, и, в конце концов, не по размеру же мы будем оценивать картины, господа-товарищи! Прения прекратил оппонент, заявивший, что давно не видел такой работы со светом и что в свою коллекцию он эту работу, пожалуй что, взял бы. Хотя и крупновата, что есть, то есть. Сане со скрипом поставили «отлично» и посоветовали впредь, если он собирается оставаться в институте, таких работ не писать. Саня оставаться не собирался. Он почувствовал свою силу и всерьез думал зарабатывать живописью. Сколько было замыслов, сколько интересных идей. Некоторые он потом частично осуществил. Кому он только не предлагал свои работы – сочетание предельного, анатомического реализма и авангарда. Чего стоило одно только «Распятие» – женщина на кресте со вспоротым животом, от которого трубки кишечника переходили в провода клавиатур, на которых печатали офисные клерки. Идея оригинальностью не блистала, но дело-то было не в ней, а в реалистичности изображения каждой фигуры. Понимая, что нужен какой-то заработок, Саня работал грузчиком в сетевом магазине. На еду ему тратиться не приходилось, в зоне приемки всегда валялись горы просрочки, которую можно было есть без риска отравиться. Тогда он с удивлением обнаружил, что творог некоторых производителей может лежать даже вне холодильника значительно дольше срока годности, указанного на упаковке, и ничего с ним не сделается – месяц прошел, а он все как новенький. Другое дело, что вкуса такая пища не имела, но всегда было чем набить живот. А ночами в своей крохотной съемной однушке в области он писал. Писал вдохновенно и страстно. Работы копились, множились, но никто не хотел их покупать. Что-то брали на выставки, в галерею современного искусства на Якиманке.

Саня, затаив дыхание, ходил по галерее часами, наблюдал за реакцией на его работы. Люди подходили, цокали языком, кто-то восхищался, кто-то плевался.

В общем, реакция была. Спроса не было. В галерее можно было приобрести любую понравившуюся работу, об этом гласило объявление при входе, да все и так это знали. Его работы не покупал никто. Период выставки заканчивался, он приезжал в галерею, вызывал такси и вез картины обратно на съемную квартиру. За пьянку уволили с работы, но его это не расстроило. Пожалуй, он ждал этого – видеть все эти рожи было просто невыносимо. Стал брать случайные заказы и как-то жил, перебивался. Как прежде, ругался с хозяином квартиры за испачканный краской пол, переезжал, обживался на новом месте, потом на другом… Писать ему больше не хотелось.

На фоне всех этих воспоминаний слушать песню A Strange Day стало невыносимо, и он налил еще рюмку, добавил в большой стакан колы для запивки, открыл папку «Кунсткамера», перетащил в плеер композиции и запустил воспроизведение рандомно. Резкая однотонная синтезаторная мелодия повалила из колонок.

Саня ухмыльнулся, оскалив зубы, поднял рюмку и прорычал: