Варенье из падалицы

В ожидании начала по площади парами прохаживались милиционеры, как школьницы на перемене.

Живем тут, на выселках Вселенной…

Вся Москва провоняла дьявольскими французскими духами, появившимися минувшим летом. Теперь, на морозе, их запах сгустился и превратился в совершенный смрад.

Блондинка с душистой скукой сигаретки в пальцах.

В приемнике ворочался голос Армстронга.

Всякая новая подруга, поселившись у него, наутро принималась переставлять мебель. С той же закономерностью, как впущенная в дом кошка, напившись молока, начинает умываться.

Ребенок со всем миром на «ты». Даже со слоном.

Грустный как черепаха.

Мода совершила полный оборот и нечаянно воротилась к дореволюционным красавчикам с выстриженными по линейке усиками, в кургузых парусиновых пиджаках и полосатых брюках.

Зато у девиц появился одинаковый похотливый румянец на скулах.

Подул ветерок, и на ветках завертелась проворная листва.

По небу наплывали печальные, как тысячелетия, облака.

«Мама! Ты даже красивей, чем моя новая пожарная машина!»

Это у взрослых указательный палец. А у детей – вопросительный.

Настала летняя пора с выпуклыми девушками на улицах.

«Носорог». «Рогонос». А вы говорите, от перестановки не меняется!

От всякой женщины, разделившей его ложе, он требовал записать рецепт какого-нибудь супа, горячего или салата в специально заведенную толстую тетрадь. Рассчитывая в старости выпустить бестселлер: «Тысяча и одна ночь».

Они были все одинаковые, как пятирублевки.

Жених был до того элегантен, что казалось, невеста вышла под руку с официантом.

Зазвучала какая-то мрачная музыка.

Обувная швейная машина «Минерва».

У старухи был скверный характер, она вечно собачилась с соседями, а после запиралась в своей комнатушке и вытирала там пыль или переставляла цветы. Родных у нее не было, и только в старости жизнь улыбнулась: она сломала ногу. Тогда отыскался какой-то дальний племянник и стал ходить к ней в больницу, а когда выписали, то домой. Заезжал раза два-три в месяц, после работы. Старуха жаловалась соседкам, что навещает редко и приносит всякую ерунду, но уже не чувствовала себя такой одинокой, как прежде, и, чтобы не лишиться его, до самой смерти не расставалась с костылями, хотя кость давно срослась.

1989

С лицом спортсмена и нецензурным выражением глаз.

Через ветви, не задев их, серым снежком пролетела птица.

Без нее моя жизнь была неполна. А с ней сделалась чрезмерна…

В коридоре висел телефон-заика, не выговаривавший половину слогов.

Реликтовые паровозные водокачки с красными клювами, уцелевшие на запасных путях.

Статуя мудреца, задумавшегося столь крепко, что птицы свили гнездо на его мраморной плеши.

Совсем взрослые школьницы, с омутками блуда в глазах.

Ее похоронили в джинсах и кроссовках.

На окровавленной необъятной плахе мясники в своем закутке играли в шахматы.

Трижды консул, автор «Рассуждения о водопроводах Рима».

Бабушку время от времени навещал мальчишка с четвертого этажа – он всегда приходил со своим большим желтопузым котом, свисавшим у него на руках до самого пола.

Облака уходили на закат, как окровавленные эшелоны.

Маленькая черная собачонка с таким надменным взглядом, точно она величиной с корову.

Сад заполонили маленькие квадратные жучки в красно-черных камзолах.

Красноватые раскаты грома.

Грузинские женщины с изумительно жужжащими голосами.

Старые тбилисские гостиные в жирной позолоте.

Тень от серьги покачивалась на ее щеке гроздью разноцветных пятнышек.

Из полукруглого, единственного горевшего во мраке окна лился такой мертвенный свет, точно там в комнате взошла луна.

Вот и наступил век мытарей.

Донос был написан старинным почерком, с завитушками и нажимами.

Правительственные воззвания все больше походили на тосты.

Трупы деревьев вокруг пожарища так и остались стоять, протягивая скелеты ветвей к пасмурному небу.

1990

Лежать бы и читать книжки про кораблекрушения.

По коридору все время шмыгали какие-то пыльные старушки.

Сладковатый трупный запах индийских сигарет.