Варенье из падалицы

Она уезжает в Москву в понедельник вечером и возвращается в пятницу. С полной машиной съестных припасов, с какой-то специальной «робой художника» с итальянским ярлыком.

Три дня реки, лесных прогулок и любовных, похожих на родовые, схваток, во время которых она в голос визжит по-кошачьи, а после только стонет тоненько. Временами в спальне, временами в каминной, на лестнице, в мастерской, прямо в лесу. Потом: «Работай и будь хозяином. Еда в холодильнике». И уезжает.

В ее отсутствие: прогулки, колка дров для камина, сидение перед пустым холстом.

На третью неделю он разрабатывает план побега и бежит. Это непросто: «поселок» в стороне, автобус сюда не ходит. До попутки добирался с местным пасечником, в телеге.

В Москве он прячется у матери и старается как можно скорей исчезнуть из города. Подворачивается горящая путевка в дом творчества.

Клетушка, столовка, одиночество. Уфф…

На пятый день она его находит.

Переводит в номер-люкс.

Привозит холсты и краски.

Устраивает пир.

И принимается приезжать через день.

И тут начало новой сюжетной линии.

Она (она!) – молодая художница, лет на двадцать его моложе.

Из старой искусствоведческой семьи, и сама уже известна: ее книжные иллюстрации взяли призы в Италии. Молодой муж, на одном курсе учились. Вместе работают, берут заказы на пару. Вот и теперь он уехал представлять их последнюю книжку на выставке.

Что их сводит, кто объяснит. Талантливый наш герой немолод. Умен, но мужиковат – как многие, кто себе сам пробивал дорогу. Если интеллигент, то разве что в первом поколении. А у нее род восходит к мирискусникам: полный шкаф книг с именами предков на обложках. Да и по виду: институтка…

Но их дороги пересекаются на этюдах. Потом они вместе ужинают в столовой. Потом вместе молча гуляют по берегу, на который положил последние коричневые мазки закат. И утром просыпаются в ее комнатенке (в свой «люкс» он бы не смог ее привести).

Та приезжает вечером. Пир в «люксе». Но когда она начинает расстегивать молнию на платье, он говорит: «Спи здесь, а я…»

Пьяную истерику брошенной бабы – с угрозами, с матом, с битьем посуды – все, кто тогда там был, запомнили. Не говоря об обслуге.

Они бегут.

Они в его мансарде на Патриках.

Еще одна ночь.

Он находит в себе силы. Он говорит: «Уходи. Я старый для тебя. У меня ничего нет. У тебя – семья, дом. Я себе не прощу, ты себе не простишь».

Она уходит.

И возвращается через неделю.

Ночует и уходит снова.

А еще через две недели возвращается уже совсем: «Я ему все сказала…»

С тех пор они уже десять лет вместе.

* * *

Синие в сумерках кусты малины.

Вместе с розовым плюшевым мишкой, по оплошности оставленным в электричке, уехало его детство, неизвестно куда.

По ночам черноту сада облетала по дуге какая-то скрипучая птица.

Дорос до тех лет, когда мужчина уже понимает, что женщина с ребенком прекрасней женщины без ребенка.

На лице у ведущего юбилейный вечер застыло то тупое и потерянное выражение, какое бывает у автомобилиста, когда тот накачивает спустивший баллон.

Еще там был небогатый банкир в ботинках «прощай молодость», приехавший на стареньком «мерседесе».

Почувствовал себя одиноко, как потерявшаяся из улья пчела.

Вспыхнули прожектора, и на сцену выдвинулось джаз-бандформирование в черной кожаной униформе.

1995

Быть поэтом, банкиром, спортсменом – все нелепо. Пассажир – вот призвание для человека.

Во рту с утра такой привкус, точно начитался дрянных стихов.

У обитающих в Москве популяций странных людей временами проявляются необъяснимые привязанности к тому или иному месту. Взять хоть подземный переход у Киевского вокзала. Всю прошлую зиму там каждый день собирались какие-то смуглые в чалмах. Теперь его вдруг облюбовали глухонемые.

Сидит за пишущей машинкой и вытягивает из себя роман, как паук паутину.

В Приказных палатах псковского кремля, если верить записям, изводили по два ведра чернил в год.

Декрет о переводе петухов на летнее время.

Вода источника имела столь безупречный вкус, что ее следовало бы подавать в крутобоких графинах и потягивать за беседой из запотевшего стекла, как вино.

На расписных подносах были разложены неведомые восточные сладости гаремного типа.

За время его отсутствия в городе все будто немного покосилось – так бывает в квартире с картинами, когда надолго уезжаешь: начинают криво висеть.

Дирижер то плавательными движениями разводил руками, то делал фехтовальный выпад. Со спины он был похож на выгребающего против течения пловца.

Бабочка благодарно облетела вокруг меня и запорхала дальше по своим делам.

По саду потянулся декадентский запах каприфолей.

Кое-что про Петербург