Варенье из падалицы

Пропащий художник: на вернисаже ни одной хорошенькой женщины.

На тропинке, ведущей с речки, повстречалась идущая за руку парочка, такая смущенная и розовая, точно они перепачкались, кувыркаясь в стогу Моне.

На эстраду в яркой бабочке и мятом смокинге выскочил птица-говорун.

Эйнштейн умер и предстал пред Всевышним.

– Ты подошел ближе всех к пониманию Творения, за это – любое желание.

– Господи, покажи мне Формулу мира.

– Гм… Ну, раз уж обещал… Смотри.

Из облака является каменная скрижаль, Эйнштейн погружается в изучение испещривших ее символов. То удовлетворенно вскидывает густые брови, то досадливо крякает. Вдруг останавливается, возвращается перечесть строку, на чем-то спотыкается вновь, недоуменно поднимает глаза:

– Создатель! Но тут – ошибка!

Всевышний морщится:

– Я знаю…

Такое настроение, будто меня пересадили в аквариум с мутной водой.

Пошли мне, Боже, желаний. А я их уж как-нибудь утолю.

В кресле, безмятежно перепутав лапки, дремала кошка.

Увидев одногорбого верблюда, он спрашивал: «Это что – одногорбый верблюд?»

Венера Милосская с руками Девушки с веслом…

1999

Самолетная девица с брезгливым лицом разносила липкую газированную воду.

Читатель-гуманист.

На сцену вышла женщина с худым лицом и полным телом.

Промерзший троллейбус, скрипя, пробирался по Садовому кольцу, а у меня за спиной беспрерывно тараторили две матерые московские тетки, перескакивая с Лужкова и евреев на гречневую крупу и какую-то Нинку-стерву, не дающую сыну житья.

По набережным огромные самосвалы возят серый московский снег.

Г. Ноголь, романист.

Все цивилизации не случайно зародились в теплых краях. Это на ленивом юге возможно, подкрепившись горстью оливок и овечьим сыром, прилечь в тени и поразмышлять о похождениях богов или про то, что человек – мера всех вещей.

А полежи-ка на снегу под колымской сопкой!

Плоские невские пейзажи.

Небо в разводах светлой синевы, как потолок перед побелкой.

Каждую весну, копая огород, я вынимаю из земли один и тот же камень, похожий на косточку сустава. Нынче я его снова выбросил.

На панихиду в гробообразный Малый зал ЦДЛ пришло больше народу, чем бывало на поэтических вечерах покойника.

Под ногами хрустели коленчатые обломки гвоздичных стеблей.

Живые собратья по перу выискивали в толпе журнальных редакторов, чтобы, пользуясь оказией, всучить рукопись.

Женщины переживали неудобства от занавешенного по случаю похорон зеркала, не позволившего поправить прическу.

В церкви смог только разглядеть из-за спин маленькую женственную руку архангела Михаила.

Теперь мы все – жители разрушенного Карфагена. Ликуй, Рим!

На клумбах лениво зевали лилии.

Нынче поезда кричат высокими женскими голосами. В моем детстве у паровозов были зычные басы.

Поливку сада я поручил Господу, и Он меня не подвел.

Яблочный червячок – это теперешний формат змея-искусителя? Впрочем, и грешки измельчали…

За рулем громадного, в дымчатых стеклах, джипа, дежурившего у церкви, сидела, углубившись в газету, здоровенная монашенка-шофер с грубоватым угрюмым лицом вроде тех, какие носят обычно вахтерши общежитий.

Любил себя страстно, но без взаимности.

Говорил долго, но так непонятно, что нечему было возразить и не с чем согласиться.

Из полированных дверей выскользнул официант и беззвучно покатил по офисному коридору накрытую крахмальной салфеткой тележку с торчащей из ведерка опростанной шампанской бутылкой. Так из операционной вывозят готовый труп.

Пахнуло чужой богатой жизнью.

Древо Познания переработали на целлюлозу.

Все вещи в ее доме жили медленной, как бы восточной жизнью.

Заложив руки за спину, по двору прохаживалась ворона.

Это был один из тех людей, что обладают способностью заполнять собой всякое пространство: гостиную, зал собрания, дачный сад, если их опрометчиво пригласили за город. И даже целиком небольшие равнинные пейзажи.

И жили душа в душу – как Мазох с де Садом…

Что-то мелькнуло в памяти, подобно тонкой девичьей тени, прошелестевшей в дни его детства на велосипеде по дачной улице.

Старик брел по колумбарию, как по библиотеке, разглядывая корешки…