Варенье из падалицы

1972

Так и ехал по жизни, как в поезде: спиной вперед.

Застекленная касса походила на коробочку, в каких энтомологи хранят свои экспонаты, и кассирша в кружевной наколке сидела в ней, как бабочка на булавке.

Новенькие серебряные крыши райкомов на старых барских особняках.

На тарелку ему положили блин, похожий на Луну в телескоп – весь цирках и кратерах.

«Одна. Две. Три…» – мальчик, стоя в зоопарке перед клеткой с тигром, считает полоски.

Прогуливаясь солнечным днем, он любил наступать на головы теням других прохожих.

С сумраком на лице.

… Пока он рассуждал, легкая тополиная пушинка кружилась вокруг его головы и вдруг ринулась, привлеченная током воздуха, и исчезла у него в ноздре.

Леночка Ягодицына.

«Ой, что это вы со мной такое делаете, что мне с вами так хорошо?!»

Тень облагораживает предметы.

Самая пошлая, заляпанная потеками краски чугунная решетка бульвара отбрасывает витую, изысканную, благородную тень.

Будущие дома стоят в лесах, как в железных авоськах.

Возвращаясь ночной порой по переулку, заглянул в лицо встречному и ужаснулся: меж губ у того сверкнул огонь. И только на другой миг понял, что у того во рту горящий окурок.

Ночной парад

– Это танки? – спросила, проснувшись, жена, когда их рев наполнил комнату и заставил дребезжать стекла.

– Танки.

Я накинул пальто и вышел на улицу. Один за другим, кильватерным строем, они шли по Садовому кольцу от «Павелецкой» – на полночную репетицию парада. Дул холодный ветер, моросил дождь. Я раскрыл зонт.

Я встал там, где Садовая чуть поуже, – здесь танки проходили под светом фонаря. Они шли быстро, непреклонно. В каждом люке торчала голова в шлемофоне. Лиц не разглядеть, но по напряженной неподвижности головы можно было угадать, как они всматриваются в моросящий сумрак.

Свистками, окриками милиционеры согнали в переулок стадо лезущих друг на дружку мокрых легковушек. На тротуарах, где их застала колонна, стояли редкие прохожие, несколько парочек под зонтами. И смотрели, притихшие.

Танки шли по середине Садовой и уходили в туннель.

Я пошел навстречу им, к «Павелецкой», где они появлялись, выворачивая с Зацепского Вала, и шли несколько мгновений прямо на меня. Танки, транспортеры, тяжелые тягачи. Они светили на повороте мне в лицо и будто прибавляли скорость, проносясь мимо. Спереди они были плоско-приземистые, с узкими, как бы прищуренными фарами, казавшимися глазами. Их настоящих глаз – смотровых щелей – я, сколько ни вглядывался, не смог распознать на скрытых тенью черно-зеленых мордах.

Тягачи с короткими толстыми ракетами были чудовищны, но не производили такого жуткого впечатления, как танки. Они не казались одушевленными. А главное, смутно шевелилась мысль, что они не опасны для этого города. Из окон швейной фабрички напротив торчали головы работниц, они тоже смотрели.

Снова показались танки.

Я повернул к дому. В окне первого этажа сидел, свесив ноги с подоконника, парень в свитере, а на улице перед окном стоял его приятель – красивый черноусый мужчина в накинутом на плечи плаще. Он курил и молча смотрел на танки. В глазах его мне почудилась тоска, но может, я сам ее придумал: танки не воспринимались мною как свои. Я вспомнил такое же ощущение осенью 68-го – тогда я застал репетицию возле Пушкинской площади. Я стоял у витрины ВТО, танки шли по широкой и яркой главной улице, кажется, был небольшой туман, и какой-то старик рядом нацелил в их сторону свою трость и сказал: «Паф!»

Колонна прервалась, сразу сделалось гораздо тише. Стало слышно, как в одной из желто-синих милицейских машин офицер что-то орет в рацию вперемешку с цифрами и птичьими именами позывных. Потом вдруг бросил рацию, крикнул водителю «отведи в сторону!» и побежал наперерез откуда-то выскочившим автомобилям, тесня их к обочине. Со стороны «Павелецкой» донесся тяжелый равномерный гул – двигалась новая колонна.

Я вернулся домой, разделся и лег в постель. Жена что-то мне говорила, но я плохо понимал смысл: неведомая сила заставляла меня вслушиваться в то притихающий, то нарастающий до невыносимого грохота рев танков. Он будоражил и вызывал плохо определимую, гнетущую комбинацию чувств. Я зарывался головой в подушку и одеяло, но рев танков находил меня и под одеялом.

«Да я из тебя могу свистков понаделать!»

Трезв, как бутылка нарзана.

На пустынной горной дороге вдруг открылась за поворотом украшенная лепными фруктами и виноградом арка с выпуклой надписью: «Коммунизм неизбежен».

На руку ему легла кружевная тень ее ночной сорочки.

Душа имеет форму тела.

Неправда, что старики равнодушны к моде. Их просторные брюки, круглоносые ботинки, усы и клиновидные бородки – всё по самой последней моде 20-х, 10-х, а то и 90-х годов: в зависимости от возраста.

Тень от носа лежала у него на бледной щеке и, когда он говорил, вздрагивала, как бабочка.

1973

Седой и рыженькая. Его старость простила за молодость ее совсем некрасивое лицо. И оба счастливы.

Терпеть не могу арфу. Булькает.

Откуда-то подул теплый ветер, и зима распустила слюни.

Вагон метро покачивался, свет перемещался, и казалось, что у сидящей напротив женщины бегает по колечку с бриллиантиками голубой и розовый огонек.

Она бросила на него взгляд, легкий, как облачко над вулканом.

Если говорить о необычных ракурсах, то в самом примечательном из них я увидал мир, когда мне было лет одиннадцать и, возясь с ребятами на перемене, я упал на спину и въехал в толпу одноклассниц.

Надо мной во все небо распустились их скрытые обычно от глаз беленькие нижние юбки, в таинственную темноту которых уходили ножки в кремовых чулках.

И мне не хотелось подыматься с пола.

Человек, жующий яблоко, всегда выглядит независимым и счастливым.

Машина с репродукторами прокашлялась и вдруг заорала на всю улицу о правилах перехода.

Металлические крики фазанов.

Сверхчеловеки вечно замахиваются на полмира, а кончают старухой-процентщицей.

С позывами на интеллигентность…

Такое костлявое лицо, что наводило на мысль о конструктивистской архитектуре.