Конверт

Как они могли! Двое самых любимых людей оказались предателями! Нет, никогда их не прощу! Закусив губу, иду и иду вперед, пока не вижу со дна балки маленькие, словно игрушечные, домики на противоположном склоне оврага. Дальше идти некуда, назад – не к кому. Валюсь на спину в захрустевшие листья. Недавно взошедшая луна заливает охряным светом всё вокруг, и я долго смотрю на неё. В балке сильно пахнет сыростью и прелой листвой.

«Наверное, меня уже ищут. Ничего, пусть поищут, пусть побеспокоятся! Не хочу больше к этим предателям! Убегу к маме».

Тропинка белеет среди травы, подобно извивающейся змее. Шаг за шагом, преодолевая страх, усталость и голод, карабкаюсь наверх, хватаясь руками за выступающие корни. Вот и край оврага. Вдалеке, среди деревьев, горят огни интерната. Постояв минуту на самом верху балки, направляюсь не к школе, а от неё – вдоль забора, к остановке автобуса.

«Убегу! Уеду к маме! Она ждёт меня» – короткие, злобные мысли проносятся в голове и гонят вперёд. Вот показались огни фонарей вдоль шоссе, вот и сама дорога – матово-блестящая чёрная полоса уходит в город: туда, где меня ждёт мама.

Выхожу к остановке – серой скамейке под крышей из рифлёного железа. Лавочка высока, и я сижу, болтая ногами в воздухе. Напряжение спало. Даёт о себе знать усталость – веки слипаются, хочется есть, спать и к маме. Терпеливо жду, когда из-за подъема покажется дребезжащий ящик автобуса номер двадцать один, чтобы залезть на заднее сиденье и уснуть. Помню, что мне надо ехать до конечной остановки. Там, на «кольце», нужно сесть в трамвай, а с остановки – пешком домой, в уют родной квартиры, где меня ждёт мама.

Автобус всё не идет: руки начинают коченеть, холод прокрадывается под курточку, в желудке давно играет голодный марш. Хочется куда-нибудь, где тепло и есть горячий суп, пусть даже гороховый.

Александра Георгиевна, Калинкович и ещё кто-то из учителей появляются на остановке за минуту до того, как старенький «ЛАЗ», натужно рыча на подъёме, выезжает из низины.

– Алёша! Алёша! – Александра Георгиевна обнимает дрожащее тельце, шепчет нежные слова и гладит спину икающего от холода мальчика.

– Я любил вас, Александра Георгиевна! – бормочу, глотая холодные слезы и сопли. – А вы, а вы…

– Я тоже люблю тебя, малыш. И всегда буду с тобой и только с тобой. Ты, главное, больше не убегай.

Александра Георгиевна плачет вместе со мной и слезы словно что-то смывают с её души.

К корпусу идём, взявшись за руки. Я весело размахиваю свободной рукой. Вот и родные ступеньки, спальня и милая кровать. Александра Георгиевна присаживается ко мне. Ладошка тонет в её теплых и нежных руках. Уже через несколько минут я сплю, свернувшись клубочком. Мне снятся мама и тёплое, ласковое море. Шлёпая по накатывающимся на берег нежным волнам, я бегу к маме. Улыбаясь, она ждёт меня, раскрыв объятия.

Утро в новой камере начинается с шума воды. С грохотом Ниагарского водопада жидкость рвётся из трубы в туалете. «Подъём!» – вертухай гремит ключами в дверь. «Мог бы и не колошматить!», «Права на сон лишает, зараза!». Поднимаюсь вместе со всеми. Соседи раскуривают первую сигарету. В моём утреннем ритуале – обтирание холодной водой и разминка, стоя на помосте.

Сверху слышен перестук киянок – начался шмон. Вертухаи движутся с третьего этажа вниз. В платных камерах тюремщики простукивают решётки деликатно, не сильно стараясь. Элитные постояльцы выходят из камер не спеша. Никто не орёт на них и не тычет дубинками в спину. Богачи расслабленно идут в конец коридора, где спокойно дожидаются окончания шмона.

Совсем не так в обычных камерах, набитых рядовым отребьем.

Лязг отодвигаемого засова, скрип петель.

– Все на выход! Без вещей! Руки за спину! В конец коридора! Бегом!!!

Замешкался на старте – дубинкой по хребту. Не зевай Фомка, на то и ярмарка! Добежали. «Стоять! Раздвинули ноги!». Растяжка: руки в упор на стену («На краску, уроды! Увижу руки на побелке – отобью!»), ноги – за специально нарисованную линию. – Шире ноги, бандерлоги!

Молоденький вертухай проводит лопаткой металлоискателя вдоль каждой раскоряченной фигуры. Его коллеги в это время куражатся в камере. Двое переворачивают матрасики, кульки с одеждой и пищей. Двое простукивают стены и решетки. Что-то не так – и все пожитки летят в коридор. Нашли «запрет» – вся камера в карцер, если не выдадут одного на растерзание. А можно и на растяжке полчасика подержать – чтобы жизнь мёдом не казалась!

Шмон позади.

– Первая камера! Назад! Бегом! – и дубинкой по заду – чтобы сиделось легче.

Приводим в порядок вещи, раскладываем по кулькам одёжку и еду. Теперь можно расслабиться. На допросы выдёргивают редко. Если человек не даёт признательные показания сразу, он, впитав тюремную мудрость: «Чистосердечное признание облегчает совесть, но удлиняет срок», «Чем больше группа – тем длиннее сроки», замолкает, и с ним уже трудно работать. Поэтому опера рвут в клочья свидетелей, обыскивают офисы и квартиры, но к «клиенту» ни ногой. И только, если повезет что-либо откопать – стрелой летят в ИВС.

Рядом спит убийца. Никогда прежде не видел человека, лишившего жизни другого. Сквозь полуприкрытые веки иногда посматриваю на соседа. Парень как парень – высок, черноволос, лицо приятное, похож на Киану Ривза. Наверное, он и сам знает об этом: налёты, по его словам, всегда совершал в черном плаще, под которым прятал обрез.

– Всего-то делов, – с гордостью рассказывает он татуированному соседу, – подходишь к продавщице, показываешь ствол, и она стоит, не шелохнувшись, пока мы кассу чистим.

Но удача отвернулась от грабителей: бдительная бабулька, заметив, что возле дома околачиваются двое подозрительных парней, позвонила в милицию. Патруль зашёл во двор. Пацаны рванули в подъезд. Сержантики – за ними.

– Ничего не оставалось, как спускаться навстречу и мочить мусоров! Одного – наповал, второй – получил заряд дроби в плечо и не рыпался.

Вспоминаю: в марте весь город белел листовками с фотороботом парня в лыжной шапочке. «Разыскивается в связи с совершением тяжкого преступления».

Как-то утром Андрея выдёргивают без вещей. Возвращается нескоро. Войдя в камеру, долго молча курит. Затем, глядя в потолок, спокойно бросает: «Всё, пацаны, пошел я на пэжэ». Все головы поворачиваются к соседу.

– Захожу я в допросную, а там на столе, фотки какие-то, перевернутые. Ну, лежат и лежат – мало ли что опера притащили. Побазарили немного. Вдруг один опер мне прям в лобешник: «Что знаешь об убийстве такого-то?». Я «падаю на мороз»: «Кого? Знать не знаю о ком вы». Тогда он фотки переворачивает, а там – трупак. «Того, что ты убил, разделал и зарыл в лесопосадке. Сдал тебя подельник». Ну, тут я понял, что дальше упираться смысла нет – всё выложил. – После того, как мы ментов завалили, мусора устроили облаву. Помните, весь город обклеили портретами?

Дружно киваем.

– Тоха через неделю кипешивать начал, хоть и зависали мы на чистой хазе и бабло имелось, и хавчик. Понял я, что ещё немного и сдаст, сука, как пить дать, расколется. Сидим вечерком, бухаем. Я встал, будто взять что-то, и сзади Тоху топориком по темечку – тюк! Он, бедняга, и не мукнул. Распилил в ванной – нудное, скажу вам дело – распихал по пакетам. А дальше как? Мне выходить нельзя. Дал корешу, чья хаза была, вывезти. Ну, вот он, – Андрей витиевато выругался, – и сдал меня с потрохами. Теперь всё. Эх, мне бы только напоследок тому пидару, что стукнул на меня, горлянку перегрызть!

Время завтрака. Шныри из «пятнадцатисуточников» разносят вполне съедобную пищу: кашу, иногда яйцо, кусок серого хлеба с кубиком маргарина сверху.

Жена каждый день носит передачи. В них – натёртые морковка и топинамбур, проросшая пшеница, орехи, мягкий сыр и яблоки. Вован ворчит, что «козлячую хавку шамать не подписывался». Глядя, как я с аппетитом уничтожаю молодую крапиву и петрушку, соседи тоже пытаются поесть зелени, но быстро отказываются от этой затеи. Адвокатов ко мне так и не допускают, и я не могу попросить жену передать колбасы и курева для соседей.

В конце завтрака – едва тёплый кипяток. Чай в нем заваривается слабенький, как моча. Поэтому «бывалые» на факеле – плотном пучке газет, доводят воду до кипения и пьют чифир, пуская кружку по кругу.

Вообще, кружка, по тюремному – «тромбон», в камере вещь незаменимая. Сидельцы любовно оплетают ручку канатиком, после чего, не боясь обжечь руки, в таком тромбоне можно вскипятить чифир, сварить супчик (это, правда, попозже – в СИЗО), подслушать, о чем говорят в соседней камере – достаточно приложить резонатор к стене, и даже наказать непослушных – кара так и называется: «дать тромбоном по рогам».

Перед нами – пустыня бесконечно длинного дня. Каждый проходит её по собственному усмотрению. Воры целый день играют в нарды (за карты можно угодить в карцер), разводят рамсы (проще – треплются), едят и курят. Чтобы не отупеть окончательно, заставляю себя заниматься санскритом, йогой (увидев меня стоящим на голове, коридорный шепотом спрашивает сокамерников: «Что это он делает?») и чтением (в камере завалялись сборник рассказов Шукшина и Библия).

К соседям обращаюсь только по крайней нужде. Они тоже не особо мной интересуются. Только один раз Вован, взглянув на мои бицепсы (память от занятий культуризмом), цедит: «Ох, не похож ты, Леха, на экономического! Ты, стопудово, мошенник». Спорить со знатоком жизни, за плечами которого три «ходки» и Бог знает сколько лет лагерей, я не стал и вернулся к рассказам Шукшина.

Состав «пассажиров» в камере постоянно меняется. Только Вован и я остаёмся константами в регулярно меняющем актеров, тюремном театре.

В основном, клиентов в ИВС поставляет водка и семейные разборки на её почве.

Заезжает к нам черноголовый алкоголик: во время ссоры зарезал сожительницу. Описывает он сие происшествие так: «Она, сука, меня – молотком по пальцам! Ну, я не удержался – схватил нож со стола и ей под ребро. Она только хы-ы-к и под стол упала! Тут уже менты в дверь ломятся – соседи слышали, как мы собачились. Я – в крови. Ленка, уже дохлая, под столом. Повязали, суки, повязали!»

Знаток УК Вован комментирует рассказ алкаша коротко: «Восьмёрка, как палец обоссать!».

В один из тягостно-длинных дней перед Пасхой черноголовый спрыгивает с помоста, подходит к двери и с размаху лупит башкой об угол «рыцаря». Ему никто не мешает. Пацаны с интересом считают удары. После третьего гулкого «Дум-м-м!» в «кормушке» прорисовывается мрачное лицо вертухая.

– Кому тут в карцер неймется?

– Да вот – пассажир бушует, – пацаны чувствуют себя зрителями на премьере.

– Ну, чего тебе, убогий? – коридорный, присев по ту сторону двери, пытается рассмотреть в слабом свете зарешеченной лампочки лицо буяна.

– Выпустите меня! Я ни в чем не виноват! – алкоголик орёт и потихоньку постукивает головой по железу двери.

– Тут все не виноватые. Успокойся, а то отправлю в карцер, – урезонивает дебошира охранник.

И тут безумец выкидывает новый фортель: отойдя от двери, поднимается на помост и оттуда, разогнавшись, прыгает рыбкой прямо в дверь. Гулкий удар слышен, наверное, во всем здании ИВС.

После падения страдалец валится у двери и затихает. Гремят засовы, распахивается дверь – в камеру деловито входят двое. Подхватив зека под руки, уволакивают в коридор. Больше мы черноволосого не видели.

Дабы не сойти с ума, начинаю писать рассказы. Лампочка над входом даёт скудный свет – приходится часто прерываться, чтобы не ослепнуть. Времени у меня в избытке, и никто не мешает погружаться в далёкое прошлое.