Алтайский Декамерон

Подпихнув под раненого немецкую плащ-палатку, бойцы в положении лежа усиленно заработали руками и ногами.

Очухавшиеся немцы лупили трассирующими пулями поверх голов ползущих. «Трассеры» роем светлячков уходили в черное январское небо.

От рывков, которыми сопровождалось продвижение самодеятельного санобоза, к Петровичу вернулось сознание. Впрочем, ненадолго: сказалась потеря крови. Больше всего пострадала от мины ступня.

Как-то глупо получилось с этой миной: вроде бы ребята из саперного обещали нормальный проход шириною в метр, не меньше, да и вешки поставили. Сам виноват! Не стоило церемониться с этим фрицем, тащить его на себе. Дождались бы, пока он придет в себя, и заставили бы ползти в тыл своим ходом. Но как бы не так! Уж больно крепко Николай приложил врага прикладом. Сколько потом разведчики не шлепали по щекам «языка», стараясь привести того в чувство, – всё без толку. Хлипким оказался!

Пропитавшаяся кровью Петровича плащ-палатка на морозе заиндевела, затвердела и шуршала по снегу, как фанера. Санитарный обоз ускорился. Медленно, но верно разведчики приближались к переднему краю своей линии обороны.

Напряжение, долгое время охватывавшее когтистыми лапами сознание тяжелораненого, вдруг улетучилось, схлынуло, подарив офицеру небывалое ощущение полета и восторга.

Где это он? У речки! С разбегу, задержав дыхание, он ныряет в прохладную глубину затона. В сознании вспыхивает: «Надо проверить раколовку». Раков много, они окружают его, увеличиваясь в размерах, шевеля усами. Но что происходит? Раки торжественно приступают к пиршеству, откусывают кусочек за кусочком от тела купальщика. Крупный рак (несомненно, вождь этой подводной зеленовато-серо-коричневой банды) напрягся и оторвал-таки солидный кусок, отхватил ступню. Торжествуя, поднял клешню с добычей, вокруг которой зацвели алые разводы.

В покалеченную ногу словно тыкали пылающими пиками. Где-то поблизости должна быть мама…

– Ма-ма!!! Мамочка!!! Спаси меня-я-я-а!!!

Нет, он не кричит. Из пересохшего горла вырывается какой-то птичий клёкот.

Мамы нет, а раки атакуют. Щелкая стальными клешнями, они режут тело на части.

Боль становится еще сильнее. Разве такое возможно? Никто не в силах вынести подобных страданий!

Услышав стоны командира, разведчики прекратили ползти. Тот, что помоложе, достал фляжку с разбавленным спиртом. Приподнял голову младшего лейтенанта. И мелкими порциями, раз за разом, влил в глотку раненого огненную жидкость.

Раки бросились отступать. Нет, это не раки. Вождь раков оказался кипящим на костре котелком. Или не котелком? Кажется, Петрович обжегся. Он замотал головой, отталкивая флягу. И тотчас отключился.

Им, деревенским мальчишкам, взрослые охотно доверяли ночной выпас лошадей. Попоив коней на отмели, ребята оставляли их пастись тут же, на берегу. Лошади – животные умные, им ребячий догляд не нужен. Какое же это было наслаждение: печеная картошечка на углях, посыпанная крупными кристалликами соли, хруст разламывающихся раковых панцирей, за которыми пряталось нежнейшее мясо! Пьянящий запах цветущего клевера прохладными волнами накатывал на собравшихся у костра деревенских мальчишек, а ультрамарин летнего неба на востоке разбавляли робкие краски восходящего солнца.

Счастье кончилось враз. Мать получила похоронку. Петра, ее мужа и отца Толи, завалило на шахте. Надо ехать, забирать тело.

Деньги на дорогу пришлось занимать у богатой соседки. Позднее ей достался их дом. Дом – сказано громко. Обыкновенная деревенская избенка. На скорую руку Петр срубил ее после свадьбы. Помыкавшись и не найдя работы по душе в родной деревне, он рискнул и отправился на угольные разработки. Там обещали хороший заработок.

Похороны отца Анатолий помнит смутно. Вот фигура матери. Женщина в черном сурово поджимает сухие губы. Гроб, обтянутый кумачом. Председатель колхоза произносит речь. На сороковой день – поминки.

И вот Толя и мать едут на телеге, запряженной деревенской Мартой. Путь их лежит до ближайшей железнодорожной станции.

В деревне, перед отъездом, держа поводья, местный механизатор Иван Кузьмич уговаривал молодую вдову:

– Смотри, Мария, может, все-таки останешься? Петра не вернуть, а мальца твоего я усыновлю. Мне работящая хозяйка во как нужна! Да и женщина ты видная, молодая, красивая!

Мария глядела куда-то в пространство невидящим взором. Слова Кузьмича нисколько не трогали ее. Сознание вдовы сжалось, казалось, до внутреннего хруста. Пальцы побелели, как у мертвой.

Как же так произошло с Петенькой? Люди говорили, что деревянные опоры не выдержали, обвалились. Погибли все, кто был в разрезе. Говорили, что люди не мучились: смертушка забрала их сразу.

Она вспомнила большой холщовый мешок, пахнувший хлоркой, с биркой у завязок. Кажется, там были его ноги. Ей посоветовали мешок не открывать, а хоронить покойного в закрытом гробу.

Мария вспоминает, как расписывалась в двух ведомостях. В одной – о получении тела, в другой – о получении вспомоществования. Этих денежек и на гроб едва хватило!

– Стой! Кто идет? Стрелять буду!

– Свои!

– Пароль!

Разведчики называют пароль. Потом объясняют:

– Командир взвода, Петрович, на мине подорвался. В медсанбат эвакуируем.

– Жаль, молодой парнишка!.. Ему бы жить да жить…

– Да ничего, вроде живой. Правда, крови много потерял, пока тащили.

Стараясь не раскачивать плащ-палатку с тяжелораненым, разведчики спустились в траншею. По ходам сообщения добрались до медсанбата.

– Что у вас? – Подполковник медсанчасти вышел разведчикам навстречу, затягиваясь самокруткой. Его халат покрывали бурые пятна. Марлевая повязка закрывала половину докторского лица.

– Осколочное, на пэпээме подорвался!

Подполковник нахмурился. Строгим голосом, не терпящим пререканий, приказал:

– Быстро раненого на носилки! Награды и документы у него заберите.

У дежурного разведчики зарегистрировали тяжелораненого: ФИО, звание, номер части и подразделения. Двое в последний раз взглянули на своего командира.

Солдатики в белых халатах, накинутых поверх бушлатов, подхватили носилки с Петровичем и скрылись в недрах полевого госпиталя.

– Раздеть! Раны промыть! Скажу, когда стол освободится! – Подполковник бросил на бойцов усталый взгляд. – Поторапливайтесь, лейтенант наверняка много крови потерял. Медлить нельзя. Как скажу – сразу на стол.

В помещении госпиталя было жарко. Раны снова напомнили о себе пульсирующей болью. Петрович услышал собственный стон. Едва ворочая распухшим языком, прошелестел:

– Воды, братцы…

Один медбрат, кромсавший ножницами маскхалат и гимнастерку, своего занятия не прервал. За водой сбегал второй.

– Перед операцией много воды нельзя, – объяснил он Петровичу.

Ему смочили влажной марлей губы и влили в рот несколько столовых ложек воды.

Он лежал на операционном столе голый, прикрытый лишь коротенькой простынкой. С ран на животе и в паху смыли запекшуюся кровь, и страшными они не казались. Но вот левая нога… Синюшная, с ядовитой прозеленью, в клочьях кожи, свисавшей с голени, она давала разительный контраст с правой ногой, чистой и белой.

Подполковник прищурился.

– Гангрена! От обморожения? Не имеет значения. Ткани омертвели. Готовьте инструменты, будем ампутировать. Анестезия… Дайте-ка ему стакан разбавленного спирта. Свяжите руки. В рот вставьте палочку, не то зубная эмаль треснет.

Стакан спирта, поднесенный медсестричкой, сделал свое дело.

Запах женских волос, коснувшихся щеки, запах трофейных духов напомнил ему один безумный поступок, за который, ежели вспомнить законы военного времени, его, командира взвода, снайпера, разведчика, награжденного двумя медалями «За отвагу» и медалью «За боевые заслуги», полагалось бы разжаловать в рядовые и лишить наград, а то и расстрелять…