Алтайский Декамерон

Открываю багажник и тащу сумки с продуктами и подарками в избу. Большая русская печь, занимающая треть избы, пышет жаром, в открытой арочной пасти томятся большой чугунок с наваристыми щами и чугунок поменьше, с ярко-желтой пшенной кашей с оранжевыми кусочками ароматной тыквы.

О, деревенский дом! Это первая наша с женой недвижимость, купленная еще в советские годы. Столетний дом, перевезенный из зоны затопления до войны. К нему пристроены коровник и дровяник. По вечерам, когда во всех восьми окнах горит свет, дом напоминает гигантский корабль, вытащенный из воды на землю и плывущий среди кустов терновника и черемухи под вечерние рулады соловьев.

Русские красоты? Не тут-то было!

В моей голове тотчас ожил Бюргер – и мощным колбасным ударом послал в нокаут Молодого.

– Немецкий коттедж у фрау Кляйн! – взорвался вопль Бюргера в моем мозгу. – Как смеешь ты сравнивать с ним эту деревенскую развалюху?

Хохот Бюргера вогнал меня в хандру. Вся прелесть деревни исчезла, вспомнились разбитая дорога, проколотое колесо, яма и проволока вместо автосервиса… Я снова затосковал по Германии, по сытому и налаженному быту, по работе со студентами в «Zommer Academy» и по возбуждающим прелестям Малышки Карен.

– Это не жизнь, Алекс! – додавливал меня Бюргер. – Твоя судьба, карьера, деньги и слава – в Германии! Сколько можно тебе повторять? Ферштейст ду? Только в Германии ты достигнешь всего под мудрым руководством фрау Кляйн! Ты покоришь весь мир!

Очнулся было Молодой, но тут же получил палкой колбасы по носу. На помощь мне пришла верная водка.

Прихватив поллитровку, я спустился к реке. Чудесная река Сить! Совсем недавно, в «догерманский период», я рассказывал друзьям и знакомым про медвежий угол в Конюхово, в селе, утопающем в разнотравье, окруженном лесными чащами. Здесь я впервые услышал ту тишину, которой никогда не бывает в городе. Тишину звенящую, городскому уху непривычную.

А иной раз сквозь километры доносился шум работающего в поле комбайна или трактора. Голубое море цветущего льна плескалось до горизонта. Деревенские мужики, еще полные сил, загорелые, работящие, не падали духом. Не брали их ни фальшивая водка, ни дикие гайдаровские реформы, сравнимые с потерями в Великую Отечественную.

Здесь, в тот же «догерманский период», раздевшись догола, как Адам и Ева в Эдемском саду, мы с женою бродили парой вдоль песчаной отмели Сити. Обходили серебряные скелеты корневищ мертвых деревьев, напоминавших диковинных морских чудовищ, выползших на берег. Солнце бабьего лета напоследок одаривало теплом увядающую природу. Предаваясь любовной страсти, мы с женою сливались в гармонии с природой.

И дети наши были зачаты в любви и счастье. Окруженные родительской заботой, они росли спокойно и гармонично, радуя нас своими первыми достижениями и успехами.

– Когда это было? Быльем поросло! – рявкнул в мозгу Бюргер. – Дети не нуждаются в твоей опеке. Что тебя здесь держит, Алекс? В этой чаще? Давай в аэропорт – и дуй в Германию!

– Алекс, не слушай толстомордого! – возопил Молодой. – Ты предашь свою любовь! Свою жену, своих детей! Предашь себя!

Точный, отработанный боковой удар в челюсть свалил Молодого.

– Сопляк, кого ты учишь жить? – Бюргер сплюнул на неподвижное тело Молодого. У того изо рта текла кровь. – Алекс, не будь идиотом, дуй в Германию. Я ведь тебе покоя не дам.

И давай опять молотить по наковальне! Боль в голове стала невыносимой – казалось, черепушка вот-вот лопнет, на кусочки, на осколочки разлетится. Слезы водопадом хлынули из глаз. Не то от боли, не то от жалости к самому себе!

Я сунул горлышко бутылки в рот и выдул всю водку из горлышка. Какое-то время не мог дышать. Затем, придя в себя, не спеша разделся, вошел в воду. Помню странное ощущение нереальности происходящего: я будто раздвоился; одно мое «я» решило меня погрузить на дно и утопить; второе хладнокровно глядело со стороны: сдрейфит первое или нет…

Прогретая на солнце вода не принесла облегчения. Разламывающая черепную коробку боль еще больше усилилась. Пора кончать с этим, мелькнула мысль. Я поплыл, выгреб на середину реки, как бы заранее отрезая себе путь обратно. Место что надо: глубина хорошая, до берега далеко… Теперь надо как следует погрузиться. Не дрейфь, Алекс! Инстинктивно задержав дыхание, я нырнул и стал усиленно работать руками, стараясь уйти под воду как можно глубже. Теплая поверхностная вода сменилась прохладной, отчего мне сделалось как-то легче. Когда же прохлада сменилась на глубине холодом, почти ледяным холодом, меня охватила эйфория. В душе вспыхнуло вдруг чувство безграничного, вселенского счастья – безудержной любви к близким, прощение всех и вся! И невыносимая головная боль вмиг пропала. А с очищением от боли вернулось и желание жить.

Господи, как жить-то хочется! С этой мыслью из мальчика Кая с ледяным сердцем я вдруг превратился в нормального русского мужика, любящего жену, детей и верящего в свои силы… Только б воздуха в легких хватило!

На поверхность реки меня выплюнуло будто пробкой.

Отдышавшись, отлежавшись на спине, все еще пребывая в сказочной эйфории, я погреб потихоньку к берегу. Решение утопиться казалось мне теперь малодушным и достойным презрения. На четвереньках, будто собачка, не веря, что всё уже позади, с трудом ориентируясь в пространстве, я прополз по мокрому песку, добрался до сухого берега и уткнулся в прогретый солнцем песок. Дыхание рвало легкие, сердце бешено колотилось…

Боковым зрением я заметил плывущий по реке прогулочный катер. На его верхней палубе были накрыты столы: там поздравляли новобрачных, там поднимали бокалы. Из динамиков плыла мелодия «Индейского лета», пел Джо Дассен. По щекам моим стекала речная вода, стекали и слёзы. Ручейки очищения!

Сквозь слезы я видел с трудом, а потому катер походил на какой-то дивный мираж. Бархатный тембр Джо Дассена дарил удивительное чувство уверенности, как бы обещал: друг, всё можно исправить, любовь можно вернуть!

Можно сделать так, что вернется всё, что объединяло нас двоих шестнадцать лет назад, когда мы, совершенно голые и бесконечно счастливые, бродили по песчаной отмели Сити той осенью, тем давно забытым, но таким близким индейским летом 1981 года!

* * *

– Алекс, ну ты даешь! Мелкого угля, но много! Я аж прослезился, словно фильм посмотрел. Ну как в детстве, в пионерском лагере… «Последний дюйм» называется… Выполз он из воды… На четвереньках…

– Старикаш, но меня, слава богу, никто не покусал, у нас акулы в Сити пока не водятся. Холодно – это верно. И зимой лед – до метра в толщину. А в фильме малец тащит батю своего, летчика Бена Энсли, покусанного акулой…

– А песня? Песню помнишь, Алекс? Нас тогда слова потрясли:

Тяжелым басом гремит фугас Ударил фонтан огня…

– Конечно, помню!

А Боб Кеннеди пустился в пляс:

Какое мне дело до всех до вас?

А вам – до меня!

– Слушай, Алекс, классные фильмы тогда снимали!

– Ну да, Старикаш, и трава была зеленее, и небо голубее, а девочки – моложе…

– В бутылке еще осталось нам по разу причаститься?

– Осталось, Алекс, осталось! Как раз по пять капель со стариком Хэнком!

– Разливай, Старикаш!

Улыбка младшего лейтенанта

Война в одинаковой мере облагает данью и мужчин и женщин, но только с одних взимает кровь, а с других – слезы.

Уильям Теккерей

«Языком» оказался немецкий ефрейтор. Его оглушили, сунули в рот кляп, а потом, бесчувственного, поволокли в тыл. Немца протащили не одну сотню метров, но потом пришлось его успокоить навечно. Случилась беда: Петрович подорвался на пэпээмке. Тут не до «языка»: поскорей бы эвакуировать раненого комвзвода в тыл.

Младший лейтенант Анатолий Миронов лежал неподвижно, уткнувшись лицом в снежную кашу. Разведчики осторожно перевернули раненого на спину и разом охнули. Осколки немецкой противопехотной мины посекли командиру левую ногу, пах и живот.

Леха приложил ухо к груди взводного.

– Дышит? – подал из темноты голос второй разведчик, Николай.

– Дышит, дышит! – Алексей оторвал голову от груди Анатолия. – И перевязать-то нечем! Слушай, может, у немчуры что-нибудь найдется?

«Язык» с перерезанным горлом и с кляпом во рту лежал рядом. Лицо его припорошил снежок. Снег на щеках и на лбу покойника не таял, а накапливался, хороня тело под сугробом.

Ножом Алексей разрезал ремни, опоясывающие скатку, и развернул зеленое немецкое одеяло. Нарезав одеяло на ленты, разведчики распороли маскхалат раненого и перевязали его ногу до колена.

– Самое главное, кости целы, артерия не задета. А в медсанбате вылечат, там не таких с того света возвращали!