Миры Эры. Книга Вторая. Крах и Надежда

Миры Эры. Книга Вторая. Крах и Надежда
Алексей Белов-Скарятин

Данное произведение является вторым в цикле исторических романов под общим названием "Миры Эры", повествующем о разных этапах жизни Ирины Владимировны Скарятиной – одной из ярчайших представительниц древнего дворянского рода, чья нелёгкая, но очень интересная судьба отразила все эпохальные события, имевшие место в России и в мире первой половины XX века. Здесь описывается 13-летний период (с 1905-го по 1918-ый), ставший для неё временем невзгод и разочарований, лишений и потерь, полного краха привычного уклада и материального благополучия, когда лишь врождённые оптимизм и жизнелюбие, воспитание и дисциплина, а также прекрасное чувство юмора и умение логически мыслить помогли ей перенести тяжелейшие испытания и выжить, не сломавшись, не пойдя против своей совести и сохранив надежду на лучшее. Именно поэтому книга, столь созвучная и тем тектоническим сдвигам в мироустройстве, которые происходят прямо сейчас, на наших глазах, получила название "Крах и Надежда".

Алексей Белов-Скарятин

Миры Эры. Книга Вторая. Крах и Надежда

Предисловие

Данное произведение является вторым в цикле исторических романов под общим названием "Миры Эры", повествующем о разных этапах жизни Ирины Владимировны Скарятиной – одной из ярчайших представительниц древнего дворянского рода, чья нелёгкая, но очень интересная судьба отразила все эпохальные события, имевшие место в России и в мире первой половины XX века. И если в прошлой книге, получившейся весьма тёплой и светлой, речь шла о в общем-то радостном и счастливом, без малого семнадцатилетнем периоде детства и ранней юности Эры (так звали Ирину близкие и друзья) в Российской Империи конца XIX – начала XX века, то жанр этого романа, кардинально отличающегося по содержанию, можно смело охарактеризовать как "оптимистическая трагедия" (в коннотации, отличной от той, что была заложена в названии известной пьесы Вишневского), ведь здесь рассказывается о последующих тринадцати годах бурной биографии нашей героини, ставших для неё временем невзгод и разочарований, лишений и потерь, полного краха привычного уклада и материального благополучия, когда лишь врождённые оптимизм и жизнелюбие, заложенные родителями и учителями воспитание и дисциплина, а также прекрасное чувство юмора и умение логически мыслить, подмечая самое важное и действуя соответственно, помогли ей перенести тяжелейшие испытания и выжить, не сломавшись, не пойдя против своей совести и сохранив надежду на лучшее.

Именно поэтому предлагаемая Вам книга, столь созвучная и тем тектоническим сдвигам в мироустройстве, которые происходят прямо сейчас, на наших глазах, получила название "Крах и Надежда". В её основе лежит художественный перевод второй и третьей частей собственного самого раннего произведения Ирины "A World Can End" ("Мир может закончиться"), напечатанного в США в 1931-ом году, а также отдельных отрывков из следующего романа писательницы "A World Begins" ("Мир начинается"), увидевшего свет годом позже. Иринина сюжетная линия дополнена моими главами, описывающими случившееся на протяжении указанных тринадцати лет (с 1905-го по 1918-ый) как с другими членами семьи Скарятиных, так и с их окружением, включая и полный страстей разрыв её старшей сестры Мэри со своим супругом, бароном Николаем Александровичем Врангелем, и печальную послереволюционную судьбу знаменитейшей усадебной библиотеки Скарятиных, а также самого поместья в Троицком Орловской губернии, и многое другое.

Вот что писалось в американских газетах после публикации первого романа Ирины, которая к тому времени уже была замужем за отставным офицером военно-морских сил США Виктором Блэксли:

"'Мир может закончиться' находят одним из самых ценных и интересных документов, повествующих о русской революции с точки зрения представителя дворянства. Он написан в простом, драматическом стиле и основан на материалах, как говорится, из первых рук. Будучи в период революции в возрасте двадцати с небольшим лет, автор – ныне миссис Блэксли из Пенсильвании – представила в своей книге необычайно живой и яркий личный отчёт о катастрофе, вызывающей неподдельный интерес у любого человека за пределами России" (Нэшвилл Баннер, 26/07/1931).

"Рассказ становится ещё более захватывающим благодаря тому факту, что автор – интеллектуал и опытный наблюдатель, который близко соприкоснулся со всеми волнующими событиями и смог дать их чёткое, достоверное описание" (Хантсвилл Таймс, 07/08/1931).

"Ирине Скарятиной, чья книга 'Мир может закончиться' только что вышла из печати, удалось своим рассказом о русской революции преумножить наши страхи, и самым ужасным является то, что её дневниковые записи – абсолютная правда" (Чаттануга Ньюс, 15/08/1931).

"'Мир может закончиться' неизбежно будут сравнивать с книгой великой русской княгини Марии 'Воспитание принцессы'. И хотя 'Воспитание принцессы' – это интересная история личного опыта, однако 'Мир может закончиться' преподносит нам гораздо большее. Это правдивая, вызывающая сострадание страница из истории великой нации" (Лексингтон Лидер, 23/08/1931).

"Молодая графиня оставалась в Петрограде и в течение грозных 'десяти дней, которые потрясли мир', и в последующие страшные месяцы. Она не только видела всё, разворачивавшееся в эпицентре бури, но и добросовестно фиксировала происходящее в своём дневнике, перевод которого занимает бо?льшую часть её книги" (Салем Ньюс, 27/08/1931).

"Бывшая графиня Ирина Владимировна Келлер[1 - Незадолго до революции Ирина развелась со своим первым мужем, графом Александром Фёдоровичем Келлером.] стала свидетелем многих трагедий, причинённых русской революцией, но она сохраняет терпимость к захватившим её родину 'красным', объясняя свою поразительную позицию так: 'Можно ли злиться на этап истории?'" (Корсикана Дэйли Сан, 28/08/1931).

"У этой книги есть и другие достоинства, помимо рассказа о чудовищных событиях. Ей удаётся подчеркнуть их темп. Дана душещипательная картина медлительности, с которой аристократия осознаёт, что мир может закончиться. Ясно демонстрируется неуверенность и даже стеснительность, с которой русские низы отбрасывают вековую привычку раболепствовать ради сомнительных посулов новых властей. Всё это относится к области настоящей литературы. Дабы из вышесказанного не создавалось впечатления, что данная история удручающа, стоит добавить, что, как и следует ожидать в случае отважно пережитого бесценного опыта, его трагические моменты были смягчены великолепным чувством юмора и преодолены с истинным благородством" (Чаттануга Дэйли Таймс, 20/09/1931).

Сложно что-либо ещё добавить к написанному американскими журналистами и критиками, кроме того, что, даже пройдя через весь ужас почти пяти послереволюционных лет, чудом избежав расстрела и получив уникальную возможность лишь в 1922-ом году (получается, ровно 100 лет назад) официально выехать в эмиграцию, Ирина всегда продолжала по-настоящему любить свою Родину, говоря: "Там всё та же земля, то же небо и те же люди", – а также неоднократно посетив впоследствии СССР и очень много сделав для налаживания связей и понимания между советскими людьми и жителями США, но об этом я поведаю в следующих книгах цикла "Миры Эры". А пока просто хочу напомнить, что в финале прошлого романа "Старая Россия" Ирина, будучи совсем юной шестнадцатилетней девой, встречает свою первую любовь – друга её старшего брата Мики, юношу по имени Петя, приехавшего в мае 1905-го года погостить у них в Троицком. В течение своего недолгого знакомства молодые люди проникаются взаимными романтическими чувствами, но вскорости Пете приходится уехать, и на вокзале в ожидании поезда он пишет записку, содержащую посвящённые ей лирические строки с надеждой на новую встречу.

Посвящается памяти всех моих предков и их родственников, включая Ирину Скарятину, на чьих романах основана эта книга, и её пожилых родителей, кому пришлось пережить страшные годы революции, гражданской войны и разрухи или суждено было сгинуть в их хаосе.

Часть Первая. Перед Революцией

Фотография Ирины Скарятиной в образе крестьянки (лето 1914-го года, парк усадьбы в Троицком)

Лето 1905-го

Ирина Скарятина – от первого лица

Полностью прощальное Петино стихотворение на маленьком клочке бумаги, помещённом мной в палисандровую шкатулку, однако чуть ли не каждый день доставаемом в неизменном волнении и потому в конечном итоге зачитанном до дыр, звучало так:

"В сих виршах с трудом я могу передать,

Как грустно тебя мне, мой друг, покидать.

С тоской размышляя про третий звонок[2 - Имеется в виду принятый в те времена способ сигнализации с использованием станционного колокола. С третьим звонком поезд отправлялся.],

Сижу и вздыхаю, как перст одинок.

Угрюмо мешая в стакане свой чай,

Я вновь вспоминаю волшебный наш май.

Хотя ты совсем ещё недалеко,

Унылую мысль отогнать нелегко:

Лишь сяду в вагон, как колёсная сталь

Меня унесёт в несусветную даль.

Однако та вера, что скоро совсем

Назад возвращусь я, от счастия нем,

Чтоб пылко и страстно тебя обожать,

Мне силы даёт эту грусть подавлять.

Но – чу! Долетел паровозный гудок.

Пора завершать написание строк.

Спешу я послать свой прощальный привет,

Завидев сквозь пар наплывающий свет

Под скрежет колёс на железном пути.

Ах, милая девочка, жди меня, жди!"

И, конечно же, я ждала его всей душой, изнывая от нетерпения, и в своих ежедневных мыслях вновь и вновь представляла себе, как же всё произойдёт во время нашей будущей встречи, и где это может случиться. Сейчас, по прошествии многих лет, мне не вспоминается из той поры ничего, что могло бы быть хоть сколь-нибудь важнее поглотившего меня тягостного ожидания и связанных с ним переживаний.

Лишь моей обожаемой астрономии удавалось на время отвлечь меня, унося в иные миры. Вечер за вечером я проводила у своего большого бронзового телескопа. Обычно, когда ночь ожидалась тёплой, я устанавливала его на балконе, где вид неба был прекрасен, хотя горизонт и слегка прикрыт высокими деревьями парка. Если же находиться на балконе было зябко, то я открывала окно в старой детской (где продолжала ночевать вплоть до замужества) и, положив телескоп на подоконник, довольствовалась лишь малой частью небесной панорамы. Как же я любила свою старую детскую! В ней никогда ничего не менялось, и на своих привычных местах стояли милые сердцу игрушки и вещи: большой кукольный дом с четырьмя комнатами, моя любимица – кукла Эсмеральда, возлежащая на своей розовой кровати, белый шкаф со стеклянными дверцами, заполненный книгами моего детства, и картинки на стене, вырезанные Наной[3 - Для тех, кто не читал роман "Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия": Наной все в семье Скарятиных называли английскую няню Ирины, мисс Дженнингс.] из какого-то допотопного английского журнала задолго до моего рождения. Эта комната явно обладала некими чарами, которые, казалось, становились всё сильнее по мере того, как я росла, и привязывали меня к ней с неизменным чувством полусчастья-полупечали. И было невозможно определить, где проходит грань между этими составляющими, поскольку они странным образом переплетались, частенько заставляя сердце внезапно сжиматься от боли в самые счастливые моменты. Но эта боль была того свойства, что мы в России называем "сладкой болью", и что присуща, по всей видимости, нашему национальному характеру, пронизанному от природы прожилками неизъяснимой грусти.

Лучшими же часами, несомненно, были те, что я проводила, стоя на коленях у окна и направляя свой телескоп на Луну, сначала медленно появляющуюся из-за верхушек деревьев, которые на фоне огромного серебряного диска превращались на несколько минут в замысловатые узоры, похожие на кружево из лезвий. Но по мере того как Луна поднималась выше, кружево постепенно трансформировалось в длинные заострённые пальцы, которые, казалось, пытались всеми силами удержать её за краешек, и мне чудилось, что я вижу, как она, широко улыбаясь и весело подмигивая мне, спокойно высвобождается из их когтей и плывёт в чистое небо.

"Море Спокойствия, Океан Бурь, Залив Ирисов, Кратер Коперника", – шептала я с благоговением, рассматривая через окуляр свои любимые лунные пейзажи с гордым чувством обладания. Тогда же я сочинила несколько лунных поэм, в основном на французском, лихорадочно записывая их при серебристом свете, которым они были вдохновлены. Временами я оглядывала свою детскую, наполовину залитую этим светом, наполовину скрытую глубокими чёрными тенями, казавшимися нереальными и даже пугающими, и – хотя я прекрасно знала, что в том тёмном углу стоит знакомый кукольный дом, а в другом мирно спит Эсмеральда – я чувствовала, что в темноте таится мир, который не имеет ничего общего с моими игрушками, и в нём скрываются таинственные существа, населяющие безграничное и призрачное царство Непознанного. Когда же лучи наконец достигали этих уголков, наполняя их жизнью, я с огромным облегчением вздыхала и возвращалась к своему телескопу.

Второй любимейшей после Луны планетой являлся Юпитер, поскольку в одну из давних рождественских ночей я была очень впечатлена историей о том, что родилась именно под ним (это поведал мне Дока[4 - Для тех, кто не читал роман "Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия": Докой все в семье Скарятиных называли семейного доктора, Иосифа Адамовича Круковича, поляка по происхождению.] во время нашего самого первого урока астрономии), и с тех пор твёрдо верила в это. Следующим шёл Сатурн, и когда я впервые разглядела его кольца, то буквально плакала от радости.

Есть ещё несколько сцен, всплывающих в моей памяти, когда я думаю о том далёком времени. И одна возникает перед глазами чаще других.

Это день в самом начале осени, когда на солнце ещё жарко, а под сенью деревьев уже чуть более прохладно, чем хотелось бы, и небо слишком синее, и свет ярок и золотист, и тени резки и черны. Мы все сидим в низких плетёных креслах под старым дубом, где сильно пахнет фиалками, хотя ни одна из них не цветёт. Там мы читаем, пишем и переговариваемся друг с другом почти шёпотом, чтобы не нарушать великую тишину вокруг нас. Маззи[5 - Так Ирина называла свою мать, Марию Михайловну, урождённую княжну Лобанову-Ростовскую.] что-то мягко рассказывает о прочитанных ею книгах: это и Тагор[6 - Рабиндранат Тагор – известный индийский писатель, поэт, композитор, художник и общественный деятель.], и Аделаида Проктер[7 - Аделаида Энн Проктер – британская поэтесса и филантроп.], и какой-то новый писатель, о котором я никогда не слышала. Я сижу чуть в стороне от всех, с блокнотом на коленях, пытаясь выразить в нём свои мысли и чувства. Заметки, наброски, стишки – всё это беспорядочно сыплется из-под моего трудолюбивого карандаша, такое детское и трогательное. Мне очень хочется выплеснуть на бумагу то, что я думаю и чувствую, и будучи поглощена этим, я сохраняю возвышенное и ликующее настроение. Однако стоит мне замереть, дабы перечитать написанное, и я в ужасе понимаю, что получилось совсем не то, что я хотела. Внезапно листья на старом дубе начинают шелестеть, и свежий ветерок проникает в укутывающий нас кокон тепла.

"Становится холодно", – говорит Маззи, заставляя меня перейти в дом, чтобы уже там дожидаться времени чаепития. Это тоже один из моих любимых часов! Большая столовая с её панелями из тёмного дуба и камином из зелёного мрамора, длинный стол с сияющим самоваром и множеством чашек, стаканов и блюд с пирожными и прочими вкусностями, семья и гости, съезжающиеся со всей округи, и разговоры, которые так увлекательны, ведь у каждого есть нечто особенное, чем он спешит поделиться. Генерал[8 - Так Ирина называла своего отца, Владимира Владимировича Скарятина.] говорит о крестьянах, урожае и лошадях; Маззи – о своём саде, книгах и различных планах, поскольку она всегда полна новых идей, которые меня восхищают; Профессор[9 - Для тех, кто не читал роман "Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия": Профессором все в семье Скарятиных называли семейного учителя, Николая Алексеевича Максимо?вича.] – о политике; мой брат Мики – о собаках и охоте, а сидящая рядом со мной моя гувернантка Мадемуазель Берта тихонько бормочет о своей родине, Эльзас-Лотарингии, и о городе, где она родилась, – Нанси. Эти звуковые волны накатывают и отступают, перемешиваются и вздымаются вокруг меня, словно пенный прибой. Время от времени говорящие делают паузу, чтобы вежливо выслушать друг друга, но лишь на краткий миг, а затем вновь уходят в себя, возвращаясь к своим монологам – как бы мечтая вслух и пребывая при этом в благостном состоянии, ведь горячий чай согревает, а вкусные десерты сглаживают все углы. И я думаю о святом старце, что советовал есть сладкое, дабы избавиться от горьких и кислых мыслей, и я смотрю на этих добрых и чудесных людей за столом, внезапно чувствуя себя настолько счастливой, что тут же разражаюсь громким смехом.