Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия

Во-вторых, в один из дней Эру повезли на большой завод по производству керамики, в садах которого она наткнулась на длинный и прекрасный каскад чистой минеральной воды, текущей по бирюзово-синей плитке, обрамлённой бордюрами из пахучих цветов.

"Опять синий, опять цветы", – неодобрительно пробормотал Дока, но Нана и Шелли велели ему помолчать, сказав, что он ничего не понимает, в то время как Эра, очарованная и заворожённая, глазела на водопад в немом восторге.

"Прям как в сказке", – наконец восхищённо выдохнула она, находясь под сильнейшим впечатлением от хрустально-синего каскада, оставшимся с ней на всю жизнь.

Ирина Скарятина – от первого лица

В Каннах мы живём на Вилле Фаустина, выходящей фасадом прямо на набережную Круазетт. На террасе стоит мраморная статуя "Амур и Психея", которую моя Мать находит неприличной и частично прикрывает газетами. Я постоянно задаюсь вопросом, что там делают эти куски бумаги, но поскольку никто ничего не объясняет, я продолжаю и дальше им задаваться. Когда дует мистраль, я играю за высокой стеной в саду, где в изобилии растут фиалки. Иногда меня берут покататься, иногда – погулять по Круазетт. Я знаю, что близлежащие горы зовутся "Приморскими Альпами", а острова – "Сент-Маргерит" и "Сент-Онора".

К этому времени я уже достаточно бегло говорю по-французски, любезно помогая Нане каждый раз, когда зачем-то требуется произнести пару французских выражений, так как всё, что она сама способна выговорить, это: "Не парлей франкей"[15 - Испорченное французское "Non parle fran?ais" – "Не говорю по-французски"] , – полезную фразу, употребляемую ею во всех случаях с большим достоинством и завидной бойкостью, сильно меня восхищающей. Это звучит как одно слово – по тому же принципу, что и "Небу'смешной", – и я усердно тренируюсь выстреливать "Непарлейфранкей" так же, как это делает она, с улыбкой и поклоном. Как-то раз меня одевают в совершенно новый парижский наряд, состоящий из бледно-голубой накидки, отороченной короткими вьющимися голубыми перьями, и изящной шляпки со всего лишь одним, но длинным-предлинным пером. Я очень горжусь своим модным туалетом и прошу Нану взять меня с собой на Круазетт, чтобы все могли разглядеть, какие на мне потрясающие вещи. Будучи сама очень довольна моим внешним видом, она соглашается, и мы отправляемся в путь. Видя, как люди доброжелательно улыбаются мне, я кланяюсь направо и налево, мягко говоря: "Непарлейфранкей", – ведь это звучит так красиво, если сказано на одном дыхании, и шествую дальше, замечательно проводя время. Внезапно я спотыкаюсь и падаю лицом вниз в огромную лужу, полную жидкой грязи, откуда меня, жалобно скулящую, в следующее же мгновение вытаскивают, но уже в безнадёжно испорченном наряде. Никогда мне не дано забыть этого случая, и всякий раз, слыша пословицу "гордый покичился, да во прах скатился", я вспоминаю именно о нём!

В Каннах моими товарищами по играм выступали Серж Оболенский, Малышка Торби – дочь великого князя Михаила и его морганатической супруги графини Торби ("Малышка Торби" позже стала леди Зией Уэрнер), – и принцесса Цецилия Мекленбург-Шверинская. Я обожала Цецилию, такую яркую, весёлую и добросердечную, хотя временами сильно обижавшую меня, если она презрительно бросала: "Пуу, ты всего лишь дитя", – или дразнила за то, что я не принцесса и не ношу шёлковые чулки.

"Ты Скрррратина – вот ты кто!" – кричала она, злорадно скача вокруг меня и раскатывая буквы "р" в моей фамилии Скарятина (что делало ту почти неузнаваемой), а также слегка пихая меня в рёбра, чтобы пощекотать … Я так ясно вижу её сейчас, исполняющую что-то наподобие воинственной пляски, со сверкающими глазами, подрагивающими ноздрями, подпрыгивающими волосами и тычущими в меня пальцами. Внезапно она переставала дразнить, обнимала меня и предлагала начать одну из наших восхитительных игр. Она стала моей самой первой "лучшей подругой", и для неё навсегда отведён тёплый уголок в моём сердце.

Иногда она заставляла меня ужасно ревновать, шепча что-нибудь по-немецки малышке из семьи Пурталесов, а я, делая вид, что всё прекрасно понимаю, но меня это не касается, позже отвечала им высокомерно-равнодушными "би?тти" и "ви?ссензи" на все их попытки вновь заговорить со мной. По правде сказать, такое случалось крайне редко, и в целом наше общение было приятным и незабываемым.

Она довольно часто посещала нашу виллу со своей английской няней и предпочитала игры с бумажными куклами, сделанными для неё Ольгой. Что касаемо тех кукол, я не могу не упомянуть о большой роли, одновременно счастливой и злополучной, которую они сыграли в моей жизни. Счастливой, так как они были по-настоящему очаровательны (уже тогда у Ольги открылся истинный талант к рисованию); злополучной, потому что игры, в которые Ольга играла со мной, обычно плохо заканчивались.

Одна из них, например, неизменно доводила меня до бешенства и слёз. Игра имела название "Вандербильт-Гулд" и представляла собой долгий разговор между двумя леди, одной из которых являлась миссис Вандербильт, а другой – миссис Гулд. Итак, кукла Ольги, будучи миссис Вандербильт и, следовательно, более богатой из них двоих, всегда получала всё самое лучшее, в то время как бедная миссис Гулд, моя кукла, во всём ей уступала. Если миссис В. носила бриллианты, то у миссис Г. была бижутерия из бирюзы; если миссис В. ела с золотых тарелок, то миссис Г. довольствовалась серебряными … и так до тех пор, пока я больше не могла этого выносить и начинала горько плакать от жалости к миссис Гулд. Едва заслышав, как Ольга любезно предлагает: "Давай поиграем в игру В-Г", – а я с энтузиазмом соглашаюсь (всегда надеясь на чудо, что миссис Гулд рано или поздно получит равные возможности), Нана мрачно качала головой и говорила: "Лучше не надо, из этой игры никогда не выйдет ничего хорошего", – и всегда оставалась права.

Ещё одним обстоятельством, расстраивавшим меня в те дни, являлся таинственный язык, изобретённый Ольгой и Мики, – результат добавления определённых слогов внутри обычных слов. К примеру, "Эра" (моё имя) произносилось как "Э-пе-ра-па" и так далее. В основном они использовали этот язык в моём присутствии, обсуждая меня между собой, и хотя я понимала, что они говорят обо мне, но никогда не могла продвинуться дальше "Э-пе-ра-па", что меня просто бесило. Как только я слышала это зловещее начало, я тут же начинала нервничать – к их притворному изумлению. А если Нана укоряла их: "Перестаньте дразнить ребёнка", – то они с невинным видом отвечали: "А что с ней не так? Мы просто разговариваем на нашем языке, вот и всё!"

Ирина Скарятина – о маленькой Эре

Одним из самых красочных эпизодов, врезавшихся в память Эры, стала Битва Цветов.

"А что это?" – по обыкновению спросила она, будучи предупреждённой о грядущем событии … и … "Потерпи и увидишь", – прозвучал знакомый, ничего не объясняющий ответ Наны, который только ещё больше разогрел любопытство девочки.

В день Битвы она была наряжена в свои лучшие одеяния с оборками и перьями, которые Дока находил столь потешными, и получила в руки корзину, наполненную маленькими букетиками цветов. И Маззи, и Ольга, и Нана, и Шелли – все взяли с собой корзины с цветами, в то время как Генерал, Дока, Профессор и Мики прикрепили букетики к лацканам своих сюртуков. Очень весело и празднично они тронулись в путь в двух открытых ландо. Выехав на знакомую набережную, они увидели её настолько преобразившейся и многоцветной, что маленькая Эра ахнула от неожиданности, потому что никогда раньше не встречала ничего подобного.

По обеим сторонам улицы были построены большие трибуны, со множеством рядов длинных скамеек и линией лож перед ними, которые были заполнены толпами людей в ярких и пёстрых одеждах, держащих корзины и охапки цветов.

И куда ни взгляни – цветы были повсюду: трибуны, скамейки и ложи были украшены ими, огромные гирлянды раскачивались в воздухе, и люди, казалось, были покрыты ими с ног до головы. Как только маленькую Эру провели в одну из двух лож, зарезервированных для семьи, и она, дрожа и трепеща от волнения, вцепилась в руку Доки, появились первые экипажи в процессии, укутанные цветами до такой степени, что кроме них ничего нельзя было разглядеть, даже спицы колёс, и Битва Цветов началась.

Свист! Удар! И букет попал прямо в лицо Эре.

"Бросай свой букет обратно, бросай в них!" – возбуждённо воскликнула Нана, и Эра, едва осознавая, что делает, послушалась и кинула один из своих букетиков фиалок в проезжающий экипаж. Затем прилетел ещё один цветочный снаряд, и ещё один, и вскоре разгорелась стремительная и неистовая баталия, в которой Эра сражалась изо всех сил, пригибаясь под бомбами, и пулями, и дождём из цветов и метавшая их назад так же быстро, как они прибывали.

Внезапно появилось ландо, сплошь покрытое белыми лилиями, и высоко на его откидном верхе сидела маленькая девочка с развевающимися на ветру волосами и сияющими от радости глазами, ловко хватавшая летящие в неё букеты и со смехом швырявшая их обратно. Рядом с ней, но не на откидном верхе, а, как положено, внутри экипажа, сидела степенная дама, с серьёзным видом кидавшая по одной лилии через равные промежутки времени.

"Ой, это же Цецилия и мисс Прайс!" – вскричала Эра, и Цецилия, тоже увидев свою маленькую подругу, помахала ей рукой и позвала: "Давай присоединяйся к нам! Выбирайся оттуда! Спускайся вниз! Беги и догоняй нас!" – что Эра тут же и сделала бы, не останови её Маззи, сказав:

"Нет, дорогая, это очень опасно. Тебе пришлось бы перелезать через высокий бортик ложи, а после бежать за их ландо, пытаясь в него запрыгнуть на ходу. Ты же сама видишь, что оно должно продолжать движение в кавалькаде и не сможет остановиться только ради тебя".

Не прошло и пары минут, как Нана пришла в совершеннейший восторг, увидев, что в чудесной карете, похожей на увитую розами беседку, едет сам принц Уэльский с сидящей подле него очаровательной леди. И прежде чем кто-либо понял, что происходит, Нана, вскочив со своего кресла в тот самый момент, когда карета принца поравнялась с их ложей, закричала во весь голос: "Да благословит Господь принца Уэльского!"

А принц, услышав её, поднял глаза, улыбнулся и бросил букет алых роз. После чего Нана, поймав его и размахивая розами высоко над головой, заорала пуще прежнего: "Да благословит Господь доброго принца Уэльского!" – и слёзы заструились по её старым иссохшим щекам. И Маззи мягко улыбнулась, и Шелли тихонько рассмеялась, и Дока нежно погладил Нану по плечу, и Ольга, слегка потрясённая увиденным, раздражённо прошипела: "Не надо, Нана, все пялятся на тебя", – и Эра, не понимая, в чём дело, но видя Нану в слезах, тоже разрыдалась.

"Ох, Нана, что случилось?" – всхлипнула она, обняв любимую няню за шею. И Нана с чувством ответила: "Небу'смешной, дитя, я просто счастлива, вот и всё. Разве ты не знаешь, что это мой принц? И он услышал меня, улыбнулся и бросил мне эти цветы, которые я теперь буду хранить до конца своих дней". И они обе перестали плакать, вытерли слёзы с глаз и продолжили участвовать в Битве Цветов.

Той же зимой произошло ещё несколько важных событий. Прежде всего, Эру стали учить писать по-английски, и Нана уделяла особое внимание таким красивым словам, как Константинополь, панталоны и Серингапатам. Кроме того, её заставляли петь под аккомпанемент, исполняемый Маззи на фортепиано, но такие представления вскоре пришлось прекратить из-за едких насмешек Ольги и Мики. Вдобавок, ей разрешили есть в столовой со всеми остальными, а также произносить молитву до и после трапезы – честь, ранее принадлежавшая исключительно Мики, которой Эра наконец-то удостоилась после мучительно и долгого ожидания. Это было совершенно неповторимым ощущением – встать перед всей семьёй и произнести громким твёрдым голосом прекрасные и высокопарные слова, не вполне понятные, но тем не менее безмерно восхищавшие её: "Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животное благоволения. Аминь!"

В этой молитве было одно слово, которое сильно озадачивало её на протяжении нескольких лет. В старославянском языке – прародителе русского, выступающем основным языком православных церковных богослужений, – слово "животное" означает "живое существо", чего она тогда не знала, но в русском то же самое слово является синонимом слова "зверь", и Эра никак не могла взять в толк, почему в молитве упоминались звери, хотя, разумеется, они тоже должны были чем-то питаться. Как бы то ни было, искренне любя "братьев наших меньших", она не видела особой проблемы в своём недопонимании и, произнося это слово, всегда вежливо поглядывала на гордон-сеттера Ральфа, являвшегося единственным животным, присутствовавшим в столовой.

Но в один прекрасный день, без особой на то причины, она расхохоталась во время молитвы и смеялась так сильно, что не могла остановиться и закончить её, за что была отправлена в детскую, дабы насладиться ужином в одиночестве. После этого она так боялась снова захихикать, что во время молитвы до боли сжимала пальцы. А Ольга и Мики, видя, конечно же, в чём дело, вытворяли всё возможное, чтобы рассмешить её, часто добиваясь желаемого. Таким образом, произнесение молитвы быстро превратилось для неё в настоящую пытку, в минуту страданий до и после еды. И только когда Дока наконец-то разобрался в происходящем, ей разрешили отказаться от чести возносить молитвы за всю семью, естественно, опять в пользу Мики.

"И тем лучше, – отметила Нана. – Я никогда не могла понять, что ты там бормочешь. По-моему, было не очень похоже на молитву". На том и порешили.

Затем у Эры неожиданно появилась "причуда", как называла это Нана, измерять точное положение подушки, когда она клала на неё голову перед сном.

"Ну, пожалуйста, пожалуйста, Нана, проверь, она в самом центре или нет? – просила Эра с тревогой. – Должно быть три палочки справа и три – слева" (подразумевая под "палочками" рифлёные тонкие вертикальные столбики в изголовье её кровати).

А Нана очень злилась и говорила, что никогда в жизни не слышала эдакой чепухи. "Измерить положение подушки?! Да брось! – ворчала она. – Что бы это был за мир, если бы все так стали делать. Какая чушь!"

"Но я должна спать организованно", – упорствовала Эра, чуть не плача из-за непонимания Наны и невозможности проверить всё самой по причине скрюченности правой руки. В конце концов, Дока снова помог ей, пришив ленты ко всем наволочкам и надёжно привязывая подушку точно посередине изголовья кровати, дабы она не могла соскользнуть, и оставляя "по три палочки слева и справа", как просила Эра. Так была устранена и эта проблема.

Но вскоре, когда Эра стала выглядеть выше и сильнее и "больше походить на настоящую девочку, чем на обглоданного цыплёнка", как шутливо замечал Генерал, она заболела скарлатиной и долго не выздоравливала. Тогда Дока объявил, что её нужно срочно везти домой и держать в деревне несколько лет. "Заграничная жизнь не для русского ребёнка, – сказал он. – Русский воздух, вода и еда – вот что ей теперь требуется! Отвезите её назад, и я обещаю, что она быстро окрепнет". И Генерал с Маззи, которым после почти двух лет вдали от дома всё уже порядком надоело, с готовностью согласились, и семья собралась и отправилась в Россию.

Путь домой

Они возвращались не спеша, сделав паузу в несколько дней в Париже, дабы путешествие было не слишком утомительным для маленькой Эры после её долгой болезни. Но так как она уже была достаточно здорова, чтоб выносить непродолжительные катания по городу, а Нана желала осмотреть достопримечательности, то они, не задерживаясь в отеле, вместе разъезжали в старом затхлом фиакре и, как однажды выразилась Нана, "успели заметить кое-что в весёлом Пари?". И пока Маззи проводила часы у великих и знаменитых кутюрье, примеряя самые модные платья и шляпки, а Ольга с Шелли совершали променад по Булонскому лесу и Елисейским полям, а Генерал с Мики с интересом посещали зоопарк, а Доктор наносил визиты коллегам из лучших клиник, изучая последние достижения в области медицины и хирургии, а Профессор осматривал центры науки и просвещения, – Нана с Эрой разглядывали всевозможные сады, фонтаны и памятники, которые, по мнению извозчика их старой колымаги (всегда одного и того же) по имени Пьер, они просто обязаны были увидеть.

Дважды они ходили к Эйфелевой башне, особо восхищавшей обеих, и во второй раз с ними случилось происшествие. В тот полдень их сопровождала Маззи, и они с Наной, сидя на скамейке недалеко от башни, вели серьёзную беседу на утомительные темы, например, про "кружевные вставки", стоившие, по словам Наны, "всего два пенса с полпенни или три пенса за ярд", но вполне подходящие для батистового платья девочки. При этом маленькая Эра, бегая кругами вокруг их скамейки, играла со своим скачущим шариком, подбрасывая его так высоко, как только могла, и снова ловя. Внезапно шарик, проскользнув между её вытянутых рук и ударившись о землю, поскакал в сторону другой скамейки, на которой сидел высокий, худой, потрёпанного вида мужчина с длинными и всклокоченными волосами, похожими на дикий куст. Когда шарик, закончив прыгать, подкатился к ногам субъекта, тот поймал его и, встав и подойдя к маленькой Эре, спокойно отдал обратно.

"Спасибо", – вежливо поблагодарила Эра по-русски, не осознавая, почему она сделала именно так, ведь, находясь во французском городе, естественней было бы произнести: "Мерси".

Но при слове "спасибо" мужчина вздрогнул, вытаращился на неё, потом его лицо расплылось в улыбке, и он, весело воскликнув по-русски: "Так ты, крошка, из России", – поднял Эру на руки и подкинул высоко в воздух подобно её собственному шарику. Услышав, как она восторженно взвизгнула, Маззи и Нана обернулись, желая посмотреть на то, что могло её так порадовать. Секунду они обе в безмолвном изумлении взирали на странного, обросшего, державшего Эру на руках и сиявшего от радости человека, в то время как она, очевидно очарованная своим новым знакомым, улыбалась ему самым дружелюбным образом.

"Ну-ка, Малышка, упрямая ты девчонка, немедленно иди ко мне", – прокричала Маззи и, подбежав к парочке, выхватила Эру из рук высокого оборванца, не глядя на того, и отнесла её обратно к их с Наной скамейке.

"Ты очень непослушная маленькая девочка, раз позволяешь себе общаться с незнакомцами", – отругала Маззи, одной рукой приподняв большой бант, на который был завязан шёлковый пояс Эры, а другой начав решительно и по-деловому шлёпать её, в то время как Нана приговаривала своим самым мрачным голосом: "Она заслужила всё это, Мадам, и даже больше".

"Знаете, Нана, этот человек выглядел как нигилист, и у него могла быть бомба в кармане", – продолжила Маззи, тяжело дыша, так как она запыхалась от непривычной нагрузки, связанной с бегом и шлепками.

"Нигилист! Бомба! – испуганно завопила Нана. – О, Мадам, какой ужас!"

"А что такое нигилист и бомба?" – спросила маленькая Эра (которая оставалась любознательной даже в такие непростые моменты), размазывая по щекам слёзы и потирая больное, только что отшлёпанное место под бантом.

"Нигилист – это то, чего ты не сможешь понять, так как слишком мала, но это ужасно, ужасно!" – попыталась объяснить Маззи, и Нана повторила слово "ужасно" со знакомой интонацией в голосе, говорящей о том, что она одновременно напугана и очень сердита.

"Нигилист, – пробормотала маленькая Эра удивлённо. – Нигилист, забавное слово". Она не могла не испытывать жалости к доброму оборванцу, который в этот самый момент медленно удалялся от них, став печальным свидетелем наказания, постигшего его новую маленькую подругу.

И, видя его сгорбленные плечи и поношенное пальто, уныло развевавшееся на ветру, Эра вдруг дерзко выкрикнула: "Мне всё равно! Он славный нигилист, и он мне ужасно нравится. До свидания, Нигилист!" Она помахала ему рукой и послала воздушные поцелуи, несмотря на возмущение Наны: "Самое время для касторки и постели для Вас, Мисс!", – и слова огорчённой и потрясённой Маззи: "Ох, Малышка моя дорогая, что за ужасные манеры!"

Но Эра продолжила настойчиво махать, пока он не скрылся из виду. Она так и не забыла высокого бродягу (который, вероятно, был самым безобидным существом на Земле), и много позже, слыша где-нибудь слово "нигилист", мгновенно думала о нём с неизменным чувством теплоты и нежности, над которым были не властны годы.

Часть Вторая. Детство