ОТЧИНА. Книга вторая. Отец

По рабочим и служащим задано провести подписку на 5-недельный заработок. По моей экономике это не под силу. Я решил дать месячный оклад. Подписал 425 руб. И как ожидал – наделал много шуму. Г. из кожи лез. И Неткачев не находил места. Но я не испугался угроз. Остался при своем решении. Впрочем, никто другой упрекать не стал. Ибо всем ясно, что мои 425 равняются трем средним колхозникам. Если подсчитать их доходы, то они будут в 5 раз выше моего оклада. Тем не менее гнев на себя я навлек. С Неткачевым имел уже стычки. «Я вот сегодня вам дам» – прикрикнул он на меня.

11 августа1951г. …Насколько много говорят и пишут в газетах об этой работе партийные и советские работники, настолько мало обращают внимания на это местные власти. Только на словах в кабинетах, на заседаниях, совещаниях слышны горячие речи критики (интересно, что все критикуют друг друга). Еще много людей колеблется, живет неуверенно. Создают смехотворные мнения о коммунизме. Говорят, что при коммунизме будут всех кормить в столовой, хочешь-не хочешь – ешь, что дают… Подводят к тому, что колхозники сами сдадут свое домашнее хозяйство в колхоз и тогда «откроют» коммунизм. Скоро колхозы переведут в совхозы, все будут работать по 8 часов и за зарплату. А трудодней не будет! Хлеб будут продавать в ларьке. Даже открывают дискуссию по этому поводу и спорят до хрипоты, чуть не до драки. И жизнь, мол, в колхозе наладиться тогда, когда не будет правления. Так и сочиняют всякие небылицы, а в теорию научного коммунизма не верят.

3 сентября1951г. Два дня работал на сушилке. Часто идут дожди. Убирают медленно, не больше 80 га в день. Людей не хватает.

16 сентября1951г. Работаю в колхозе. То через день, то каждый день. Приехал в качестве уполномоченного городской прокурор Матвеев. Собрал совещание агитаторов, главным образом, учителей. Поставил задачу, вернее, приказал ежедневно читать газеты, через день выпускать большие листки и вести «доски показателей». Как-то случайно доска показателей оказалась в моей обязанности. Теперь с утра уезжаю на сушилку. Сушилка работает, и я работаю…»

Отчина не досталась

От Константина Борисовича досталась наследникам не отчина – но его собственноручно-записанная история нужд, треволнений, серьмяжных радостей… Словом, дневники. Многолетние записи в нескольких общих тетрадях, скрывавших до поры-до времени всю подспудную его жизнедеятельность. Это целый сонм дат, событий, тщаний, объединенных страстью человека, искренне доверявшего бумаге свой духовный мир – мятущийся, несовершенный, но глубоко личный.

Откуда у крестьянского сына книжная страсть?

«…подобного рода записи я вел с 1937 года…» – обмолвился на одной из страниц дневника. Это дата, определяющего возраст 20-летнего юноши. Для ментальности людей той эпохи – возраст не мальчика, но мужа. Он уже закончил среднюю школу (7 классов), товароведческий техникум в Ачинске, готовился к работе на поприще полученного образования.

До конца дней своих вел он дневниковые записи. Именно из них родилась эта книга.

Часть вторая

Константин Болотников. Жизнь на черновую

Эту тетрадь я взял для того, чтобы в ней что-нибудь сочинять – что получится.

Первое сочинение называется: «Кто такой я?»

Я – это личность, человек, когда-то родившийся и когда-то умерший. Однако, от и до – как-то жил. Что-то делал и что-то думал. Вот я почему-то родился не раньше, не позже, а накануне великих событий в нашей России, незадолго до Февральской революции. Значит, еще при Николае II-м. Но я, конечно, ничего не знал ни о Николае, ни о… Впрочем, ни о чем. Это естественно. Даже потом, когда стал кое-что понимать, все равно не знал, что делается в стране и вообще в мире. Ладно…

Кто же я? Почему я появился – даже дело не во времени – а вообще? Почему я не мог появится в 18—19 веке, или еще раньше? Почему я должен был узнать о разных выдающихся людях и обо всех событиях в мире только по книгам, по школе и из других источников? И поверить, что такие люди были, и все так было… Мог ли я этому не верить?

Кто же я?

Имею и имя, и фамилию, как все люди. Ничем не отличаюсь от всех. А сам думаю: весь мир, все люди, все, что происходит в мире, это мое восприятие. Если я исчезну – все исчезнет. Поэтому я не могу исчезнуть.

Прожил 72 года. Пережил всякие лишение и болезни, а под старость поздоровел, пусть не совсем, но для такого возраста… я здоров.

Значит, я не должен исчезнуть ни в 80, ни в 90, ни в 100 лет. Потому что я не могу представить себя умершим, исчезнувшем. Умершим, лежащим в гробу – в жару, или в холод, не ощущая ни то, ни другое. И чтобы – был спущен в могилу, закопан землей… Нет, это я не могу представить себе.

Мои сестры и мать – долгожители. Хотя мать и сестра одна – умерли, я должен их пережить. Я не должен умереть. Конечно, организм естественно стареет, но он должен заново возродиться. Пусть в 21 веке, но – должен. Этот Костя может умереть по старости, износится организм. Но я должен опять появиться на свет, опять должен начать жить с детства, со школы и т. д. Жить другой жизнью, в зависимости от жизни того времени. Ладно, не будем загадывать на будущее столетие, пока хочу дожить [до времени], когда вырастут мои внуки и правнуки.

Эх ты, жизнь, жизнь… будущее…

Мемуары?.. Мемуары!

Их пишут разные «выдающиеся», то есть ученые, композиторы, артисты, писатели и т. д. Чтобы увековечить свою жизнь и деятельность. А что толку? Умрут – и не будут знать, что о них думают и говорят. Для потомства? Эх! Ладно…

Вот я задумал написать свои мемуары, описать свою жизнь в подробностях, чтобы сохранить в памяти. Хотя, по правде сказать, многое улетучилось. Когда думаю об этом, о написании – возникают разные мысли. Но, боюсь, что в момент написания не все возникнут. Может, потом что-нибудь будет возникать, и хоть задним числом – вставлять.

Когда я просил у Маши стержни, она спросила «что пишешь?» Сказал: «Мемуары». Она говорит: «Потом издашь?» Эх, Маша! Кто их будет издавать? Хотя, почему бы и нет?

Пишут всякие-разные, не только выдающиеся, но и менее… то есть разные. И жизнь их не очень отличается от моей. В моей жизни тоже есть кое-что поучительное. Может, я не смогу так философски описать, как некоторые. Читаю некоторые книги, там развивают такую философию – понять невозможно. Я буду писать просто, без философии, что как было. И что думал.

Итак, всякая жизнь начинается с рождения. И я тоже однажды родился.

Это произошло 5 января 1917 года в деревне Лялино Саянского района Красноярского края. И вот удивительно: я вроде как помню свое рождение. Это трудно описать. Не помню до трех-четырех лет ничего, а это помню. Как какой-то сон, хотя у детей такого возраста снов вообще не бывает. Свое раннее детство 1922-23-24 года я помню очень смутно. Только, наверное, с 1925 года могу более подробнее вспомнить кое-что.

Помню свою деревню Лялино, где я родился. Деревня как деревня, в несколько десятков домов[10 - В «Списке населенных мест» записано: «деревня Лялина входила в состав Агинской волости Канского уезда Енисейской губернии». Год заселения – 1911. В деревне Лялино насчитывалось: 1917 г. дворов 28 (переселенцев) всего жителей 179 л.м.п. 102 л.ж.п. 77 В первой половине 20 века подвергли репрессиям уроженцев деревни. С фронтов ВОВ не вернулось? уроженцев деревни. Не вернулось из районов военных конфликтов 20—21 вв.? уроженцев деревни. В настоящее время деревни не существует. Источники: «Списки населенных мест Енисейской губернии и Урянхайского края по данным Всероссийской сельскохозяйственной и земельной переписи 1917 года» Красноярск, 1921, стр.30 п.740]. Лесок, видимо. И речка была почти рядом, где мы играли с братишкой Алешой. Старших братьев я почти не помню, вроде их и не было. Старшая сестра Парасковья, наверно, уже была замужем в другом селе. Но остальных – Екима, Евмена, Наталью – я по тому времени не помню. Из родни недалеко от нас жила моя крестная… Один раз меня водили к ней. Один раз в жизни меня водили в церковь в с. Малиновка, где меня крестили на причастие. Больше, кажется, я в никаких церквах не бывал. Родители хоть и верили в бога, но, по-моему, очень религиозными не были. Праздники справляли, в церковь, по-моему, они не ходили. В деревне у нас её не было.

Ходил я тогда в длинной рубашке, вроде платья, без штанов.

Примерно в 1926-м мы переехали в другую деревню, которая называлась Пермяково, но ее люди звали как-то иначе. Там я начал учиться в первом классе. В то время в стране председателем Совнаркома был Рыков[11 - Председатель Совета Народных Комиссаров СССР]. Это я запомнил потому, что в школе был его портрет. И что-то учительница о нем говорила. Проучился я в этом классе всего 3 месяца.

Как выучил азбуку и чему научился – не помню. И почему только три месяца… Наверное, мы оттуда уехали.

Однако уехали не зимой, а летом. Вот и поехали на юг, в Минусу. До станции Уяр добирались на лошадях. Поездом очутились в Абакане. Потом на пароходике добрались до Минусинска. В Минусинске остановились в заезжем доме по Бограда, рядом с базаром. Там я впервые увидел велосипед. Почему-то он мне запомнился.

Ну, ладно… Мои родители выехали из Белоруссии в 1913 году. По какой причине – я так и не узнал.

Отец и мать

В годы раннего детства, когда я был еще малыш, что мог заметить, или запомнить? Да ничего. Не знаю, как они нас воспитывали. Мне кажется, что нас никогда не наказывали, не ругались, не били. Может, что и было такое, не помню. Я лучше помню уже годы жизни в Родыгино, потом в тесинской коммуне; интернаты… Так что дома, с родителями, жил на положении: летом – дома, зимой – в интернете.

Отца я не помню без бороды, будто он с ней и родился. Мать – женщина как женщина, сохранившая до конца жизни белорусский акцент. Ведь они были белорусы из Могилевщины, уехавшие в 1913 году. У отца белорусских слов было меньше. Я, как помню, очень рано выбросил из своего лексикона белорусские слова. Как мы называли друг друга? Меня они в детстве звали Костик. Это вроде уменьшительное, ласкательное имя, но мне оно казалась почему-то обидным, что ли. В общем я не любил такое имя. Просто Костя лучше. Я же их, кажется, никак не называл. Дело, видимо, была в том, что у них сохранилось белорусское тата, а не отец, папа, папочка. А я не любил это тата. Только раз, помню, вынужденно назвал отца. Он это заметил и потом вспоминал. И мать я не называл, сколько помню [никак]. Не могу еще как- [то иначе]. В сущности, это у меня такое в характере было. Если мне что-то не нравится, я не могу переступить себя. Вот не понравилось имя моей жены – Матрёна… Коротко – Мотя; я ее почти не называл по имени, это она заметила, иногда выговаривала. Но я не мог побороть себя и не называл никак.

Отец был характером не злобным. Никогда, кажется, не ругался ни на нас, ни на жену. Ее, кажется, редко называл Ольга.

Зато мать его всегда звала Борис! К нам, детям, относилась по-разному, особенно ко мне и Алексею. Алексея она больше любила, чем меня. Когда Алексей женился, они (семья) в это время переехали в Тесь, у них родился Витька. А когда мы поженились с Мотей, у нас родилась Райка. Матери не нравилась моя Матрёна, Алешкина Анна Семёновна лучше нравилось.

Отец лучше разбирался – кто что стоит. Это мне нравилась, Мотя за это его уважала. Потом Алексей и все… Анна с Витькой тоже. Матрена с Райкой жили с ними до конца его жизни и похоронили. Только могилка потерялась… Так у нас хоронили; уже шла война, было 24 ноября 1941 год. Мне на Сахалин пришла телеграмма.

Отец здесь был бондарем. Делал кадки, кадушки и разные квашни. И проч. мелочь. Этим и жили. Не помню, занимались ли сельским хозяйством. Наверное, отец все-таки хотел иметь землю, но там ее у нас не было. Мать после его смерти продала инструмент отца (мне его и сейчас жалко) за куль какого-то зерна, что ли. Потом она жила, наверное, у Наташи на Большой Ине, выходила замуж за Чепчика. Но он умер. И она уехала к старшей дочери Парасковье, там и умерла [мать] на девяносто третьем году жизни. Один раз приезжали ко мне вместе мать с Парасковьей (мать её звала Парасья). С девчонками Парасковьи Лидкой и Анной я встречался в Красноярске, мне они нравились. Запомнил: один раз я нашел Лидку на улице, она купила бутылку, и мы с ней напополам выдули.

Вот и все, что могу вспомнить и рассказать о своих родителях. Отца уже пережил на 10 лет. Не стало и Прасковьи. От Наташи нет вестей. Потерял все адреса. Так что забыт всеми родными.

Из Белоруссии приехали мои братья и сестры: Прасковья, Еким, Евмен, Наталья. А здесь, в Сибири, родился еще один брат – Алексей. Значит нас двое, сибиряков. Прасковья, самая старшая, вышла замуж за Жигарева в деревню Анжа Саянского района. У них были дети: Иван, Николай, Соня Володя. Иван умер. Соня вышла замуж. Ну и т.д., не буду распространяться…

В это время была Февральская революция, потом Октябрьская. Я, конечно, этого ничего не знал. Или был еще малыш-несмышленыш, или к нам не доходили никакие слухи о событиях в российском государстве.

Отец мой, Борис Дмитриевич, был тогда старостой в этой деревушке. Потом, когда мне было года три-четыре, как-то заехали конные: или красные, или белые – не знаю. Нас загнали на печку. Вот и все, что я помню о событиях того времени.

В 1926 году решили уехать оттуда. Что-то услыхали про Минусу. Вроде там свободней насчет земли и прочее… Ну и поехали. Явились в город Минусинск. Поместились на заезжей [квартире] по улице Бограда. Из Минусинска мы покатили в Каратузский район, в таежную местность. Выбрали село Малый, или Нижний Суэтук (как правильно?). Но прожили там не долго. Видно потому, что земли нам там не дали. И через недолгое время выехали опять в Минусинск. Сидим там. Ждем у моря погоды.