Тесинская пастораль. №8

«Рыбак рыбака видит издалека». Поговорка эта поразительно точна, как в иносказательном, так и в дословном понимании.

…Не мог Грибанов Дмитрий Алексеевич знать о том, что детство моё, как и у большинства минусинских ребятишек послевоенных годов рождения, прошло на речках Минусинке, Протоке, да близлежащих прудах и озерах. Едва научившись ходить, хлюпались в Минусинке. Чуть подросли, всё лето из Протоки не вылезали. Накупавшись до посинения, до «гусиной кожи», загорали на горячем песке и камешках. Конечно же, рыбачили.

С Толиком Кечиным, годком, соседом со второго этажа дома 57 по улице Гоголя, вставали в четыре утра, подхватывали с террасы удочки, заранее припасённых червей, мух, кузнечиков, и шли на наш взвоз, что лежал вдоль по улице Крестьянской. Если там стояли, причаленные к берегу плоты, рыбачили с них, если нет, то стояли по колено в воде, чтобы дальше забросить наживку. Шли до Минусинки, перебродили через неё. За поплавками шли дальше, до спасательной станции, до пристани, где рыбачили с полузатопленных барж, в Артюховой роще, излюбленном рыбацком месте начальника ГАИ Артюха, известного нам по прозвищу «Петя Нос». В районе мясокомбината ловились здоровенные пескари, у Красного Креста рыбачили со скалы. Либо, перейдя Протоку по деревянному мосту, от мебельной фабрики шли по течению до элеватора, где с транспортёров грузили баржи и паузки зерном, и там случалось уловить крупных тугунов, ельцов, подъязков и даже хариуса, а то и ленка. Перебредя на другую сторону, лакомились черемухой и боярышником. Ходили на Заливные Луга, где вода хорошо прогрелась на мелководье и в травку заходила рыба, а когда вода возвращалась в русло, часть глупой мелочи да и зазевавшиеся щуки с окунями не скатывались в реку, оставаясь в лужах, и доставаясь ребятишкам, птицам да зверушкам. Неводили старыми марлевыми, или тюлевыми занавесками. Что покрупнее – в улов, а мелочь отпускали в протоку, по наитию понимая нужность спасения рыбной молоди.

С Заливных Лугов шли через бор, где набирали маслят, сыроежек и рыжиков. Был и сырой груздь. Забредали в сад Бедро, да и в тюремный наведывались – поживиться ранеткой. Матери наши, зашивая вечером дыры на штанишках, удивлялись: «И как это они на порточных задницах дыр понаделали, с каких горок летом катаются?»

Когда доросли до езды на взрослых велосипедах – под рамкой, а позже, намотав фуфайку вместо беседки, и на рамке – открылись нам и Селиванихинские просторы. Ездили с ночёвкой на острова, за вторую или третью дамбу, откуда помимо рыбы привозили по кирзовой сумке щавеля, по бидону черемухи, смородины, или шиповника.

Что нам стоило закатиться на Подхолодное или Клоповку, где рядом с прудами были ещё и огуречные поля? К карасям – ещё и огурцы в придачу. Да какие огурцы! Прекрасные, сочные и хрусткие минусинские огурцы, которых урождалось великое множество. И сторожа на поле не было. Подъезжал иногда на лошади объездчик: «Вы, пацаны, ночью-то не лазьте на поле, плети не топчите, а коль надо, посветлу ходите, да аккуратно набирайте». У нас и азарт к ночному разбою улетучивался, тем паче, дома у каждого грядка с огурцами была, но нам почему-то колхозные вкуснее казались.

И на Джойке и Барнаулке, Солдатовом и Просвирке, везде остались следы наших «великов», но лучше Протоки ничего не было. Ценили мы её выше даже пионерского лагеря.

Отправили меня на второй сезон на Селиваниху, а Толика – на Кызыкуль. Неделя прошла, приехали родители проведать, я стал проситься домой. Отец спрашивает: «Что, кормят плохо?».

– Хорошо кормят, дают компот, сгущенку, на полдник даже хлеб с маслом, или джемом.

– Не обижают? – мать спрашивает.

– Все знакомые да друзья, не обижают.

– В чем же дело?

– Купаться нельзя. По колено разрешили в воду зайти. Рыбачить тоже нельзя, с нашего отряда один убежал домой.

Отец матери говорит: «Да, Томочка, воля-то вольная, Протока с Минусинкой слаще сгущёнки. Забирай его, повезём домой».

Толик Кечин на Кызыкуле десять дней отмучился, привезли и его. «Хорошо там, – рассказывает, – и кормят, и подарки, а не отойдешь никуда, ни покупаться, ни порыбачить. Пошли червей копать, а завтра с утра на протоку». И родители отпускали нас одних с ночёвкой, без боязни. Случаев зверств по отношению к детям в те времена не было.

Ночевали как-то раз с Толиком на острове Кузьминском, что за третьей дамбой. Утром солнышко уж пригрело, клёв кончился, мы собирали в сумки щавель – на варенье да пирожки. Подошёл мужик, спросил:

– Не надо ершей?.

– Как же, конечно, надо.

– Вот сеть, выбирайте. Если всех выберете, то – рубль в придачу, на конфеты. «Вот тебе, раз!» – думаем с Толиком, – «повезло нам, однако же». Смотрим, ершей в сети видимо-невидимо. Стали выпутывать их, по полсотни штук – вгорячах – и выпутали. Все руки себе искололи. Слизь у ерша вредная, руки наши распухли, как перчатки боксерские. «Придётся, – говорит мужик, – сеть в бачке над костром вываривать, а иначе никак: выбросить жалко, сеть хорошая». Без рубля, но довольные, мы вернулись домой. Бабушка ухи наварила, и с омлетом сковороду нажарила, и ещё осталось. А мама Толика умудрилась шпроты из ершей изготовить: обстригла колючки старыми ножницами, да часов пять в русской печке томила, в постном масле. А руки наши смазали гусиным жиром, опухоль сошла.

Увлечение наше не иссякло и в ту пору, когда мы подросли. Учились в старших классах, и в парк, на танцы, уже бегали, а про рыбалку не забывали. Среди минусинцев рыбалка считалась престижным занятием. Профсоюзы организовывали выезды своих работников для рыбной ловки, сбора ягод, грибов. Поездки были бесплатными, они сплачивали и оздоравливали коллективы, ибо хвастались не количеством выпитого спиртного, а уловом.

Любовь к рыбалке и симпатия к людям, увлечённым этим занятием, органично вошли в меня с детства.

В мае 1976 года в мой следственный кабинет, находившийся в пристройке, рядом с центральным зданием милиции, на берегу Протоки, доставили мужчину по подозрению в спекуляции (была такая статья в прежнем уголовном кодексе, предусматривающая наказание за скупку и перепродажу в целях наживы). Внесли мне в кабинет вместе с материалом и объемистые плетёные корзины из лозы, доверху наполненные крупными свежими ельцами, которыми «спекулировал» этот человек, продавая их по 1,5 рубля на улице Ленина, возле «Двадцатого магазина». Следственный кабинет в казенном доме не располагает к приятным знакомствам с продолжением, носят они официальный протокольный характер, однако, нет правил без исключений. Бывает, случайное, казалось бы, знакомство перерастает в долголетнюю дружбу.

– Алешкин младший, Митрий Грибанов, – отрекомендовался на мой вопрос доставленный.– Ну, этак-то представляюсь для друзей, знакомых. А мы с Вами подружимся, вместе будем рыбачить.

– …Только рыбу не будем продавать… возле «Двадцатого магазина», а будем возле… перчаточной фабрики. – Шуткой ответил я.

– Кстати, у перчаточников к рыбе особое отношение: и рыбный четверг в столовой, и плакат с нарисованным судаком, с надписью «Рыба на столе – здоровье в доме!». Ежели они кормильца народного, хека-то, на «ура» принимают, от жареной простипомы балдеют, так уж от ельцов у них точно слюнки побегут. Как чайки, расхватают и ещё попросят, чтобы в одни руки больше килограмма не отпускали. И телефон-автомат там сломан, никто ОБХСС не вызовет. Как раз сейчас там вторая смена на обед настраивается…».

Сидел предо мной не спекулянт, а махровый… рыбак и охотник. Даже в прокуренном кабинете возник запах тайги от его одежды. Запираться Дмитрий Алексеевич не стал, признался, что рыбу он не скупил, а наловил сам, оговорил себя из-за страха перед рыбинспекцией.

Он ещё писал объяснение, а я уже, заложив под копирку три экземпляра, отпечатал на машинке документ, в котором указал, что состав спекуляции отсутствует, и постановил освободить его от уголовной ответственности, с возвратом изъятых корзин с рыбой и четырех рублей и 80 копеек вырученных денег.

Дмитрий Грибанов, заканчивая писать объяснение, поглядывал на меня. И прочитал я его тайные мысли о том, что «вот сейчас этот веселый следователь отпустит душу на покаяние, то бишь, в поля да луга, на речной простор, где в притопленных кибасьями сетях трепыхается рыба, а в кустах прибрежных спрятана резиновая лодка». Мысленно же Митрий примирился с утратой лозовых корзин. «Бог с ними, еще наплетём, а рыбы сегодня же вечером наловим, да и с изъятыми 4 рублями 80 копейками, где же это видано, чтобы отпускали. Только бы не в каталажку, а страшнее того, не в бассейновую инспекцию рыбоохраны. Для мышки нет зверя страшнее кошки, а для Дмитрия – рыбинспектора». Я прервал его размышления, ознакомил с постановлением, попросил расписаться в получении корзин с рыбой и денег, пожелал «семь футов под килем» его резиновой лодки, и – « ни хвоста, ни чешуи».

– Так вы меня никуда не поведете? – не веря такой удаче, спросил Дмитрий. Я объяснил, что принятое решение мне не надо согласовывать ни с начальником милиции, ни, тем паче, с великим и ужасным инспектором рыбоохраны, что отменить его вправе лишь надзирающий прокурор. Сходил в дежурную часть, сдал отказной материал, сделал отметку, об освобождении…

Дмитрий ждал меня на крыльце с корзинами.

– Я думал, вы уже на водоёме! Идите, с Богом, своей дорогой, и не надо меня благодарить и предлагать наложить целлофановый пакет ельцов.

– Вы чужие мысли читать умеете… А можно вас спросить: Вы – главнее рыбинспектора?

– Да как вам ответить… В моей работе рыбинспектор не указ, а ежели, например, попадусь с сетями на водоеме, то он вправе и обязан взгреть меня, как и любого другого рыбака – браконьера.

– Однако, ворон ворону глаз не выклюет. Бывайте здоровы, и за собакой палка не пропадет.

– Ну, уже поезжайте, а то меня на происшествие вызывают, зашел папку с бланками взять, а тут опять вы.

…Закончился май и июнь, в июль вкатилось лето. В это время на водоемах, как знает каждый рыболов, так называемый «мёртвый сезон». Рыба, отнерестившись, разбегается по водоемам, отдыхает, набирается сил, нагуливается. Благо, что кормов обилие: тут и комарик, и паучок, и мотылёк, и червячок, и ручейник; всякой всячины полным-полно. Рыба сытая, если и клюет, то рано утром, или поздно вечером, деликатно, не жадничая, играючи. В сети тоже почти не попадает. Настоящие рыбаки в это время и не рыбачат, если уж только не приспичило время провести у костра, надёргав на ушку десяток-другой рыбинок.

Как-то ещё раз «принесла нелегкая» в мой кабинет «Дмитрия Алешкина младшего». Он поздоровался и доложил, что «старших слушает, прошлый раз с рыбой у перчаточной фабрики и пяти минут не стоял, в очередь давал и лишь по килограмму, всё одно всем не хватило. Наказали на другой день ещё подвезти, а две – очень красивые – в гости ласково звали».

– Чего ж не сходил, если ласково?

– Какие гости, если сети стоят, и лодка в кустах? На паром надо было успеть. Звони жене, садись в машину, уже ехать пора. Одежда на тебя в багажнике, и фартук там же.

– А фартук для чего?

– Как для чего? Рыбу выбирать!

– А кого в это время ловить? Разве, лягушек…

– Поедем в мой загашник, глядишь, кроме жалубякинов, изловим на пирожок и на юшку, – говорит Дмитрий.

Где наша, думаю, не пропадала, поеду. Отпроситься с работы на пару часов раньше – проблемой не было. Начальник мой, Болотов Виктор Исаевич, сам любитель таёжного промысла, пешком спускался по Амбуку на Ою, откуда приносил торбу ленка, да хариуса: его заместитель, Синкевич Иван Титович, северянин, бредил туруханской селедкой, чирами, да нельмами. Нестеренко Анатолий Григорьевич любил вспоминать, как пацаном неводил в Кривинской протоке и в бредень попала стая стерляди. Муж следователя Вали Голоновой изрыбачил свое золотое обручальное кольцо, перелив его на блёсенки да мормышки, добирался и до валиного. Галя Кузнецова говорила, что с удовольствием посидела бы у костра на природе, попела песни под гитару, покупалась. Получается, что сослуживцы мои – либо рыбаки, либо сочувствующие. Болотов спросил: с кем и куда еду. Я ответил, что с Митей Грибановым, в его «загашник».

Болотов задумчиво сказал: « Слышал я много баек про одного рыбака-охотника Митьку – лучшего соболятника в Охотпромхозе. Говорили, что избавил сельчан от медведя-шатуна, который коров да свиней давил, и на людей бросался. Говорили, что он из ТОЗовки лося уложил, да и другие смешные истории… А в верховья Казыра и Амыла того Митьку в носу лодки, под брезентом, годки завозили рыбачить, по причине того, что рыбинспектор по прозвищу Едрена Феня, взъелся и проходу Митьке на реке не давал. Спроси, не тот ли Митька, не он ли?

Сел я в митин «Москвич», да и отбыли мы. Доехали до Городка, на пароме переправились через Тубу, доехали до Кавказского, где в пекарне купили хлеба. Дальше добрались луговой дорожкой среди буйного разнотравья. Вспугнули семейку журавлей – красавок. Наконец, выехали на «плёсо», так именовал Дмитрий большой залив с ?ловом, заросший, поднимающимся со дна к поверхности воды, водорослями, Это и был Митин «загашник». Переоблачились, накачали литую, черной резины, лодку, испещренную многими заплатами, на корму набросили сети, все крупноячеистые: сороковки, пятидесятки, шестидесятки, были и две ряжовки, двух- и трёхстенка.

– Кого будем ловить в такие сети?

– А кого бог пошлет. – отвечает Митя. – Это… приехали городские удильщики, – продолжил он, – идут мимо мочажины, там дед с удилищем. «Есть ли здесь рыба?» – Дедок отвечает: « Куда ей деваться». Расположились, часа три рыбачили, ни одной поклевки, пошли назад. Дедушка сидит на прежнем месте. «Так рыбы – то здесь нет». «Милые, откуда же ей здесь взяться?» – И мы похихикали. «Ну, Благослови Господи и святой угодник Николай, помогите побольше нагрести, да поменьше унести, пошлите на юшку, да на пирожок».

– Весла в руки и шевели броднями к выходу из залива.

Обставились близ уреза воды, отсекли затон от русла, полукругом по краю водорослей, и вернулись на берег. Митя топориком большой шест вырубил и – мне в руки. Себе – еще один. И острием концом насадил на приспособление из жести, под вид ведерка, донышком кверху. Я спрашиваю: « Что делать будем?»