Собрание сочинений. Том 1. Рассказы, миниатюры, стихи

Я актер кино – вполне подходящие для вступления слова.

Я большой актер в большом кино, но на телевидении меня встретишь реже.

Мое актерское ремесло и каждодневные перспективы его применения – разве это не уникальность, не привилегированность, многотонной плитой вдавливающая в грязь тех, кому приходится заниматься тем, к чему вынуждают условия? Другие призвания!

Мои зрители – они всегда находятся по другую сторону экранов кинотеатров и телевизоров. Они только видят и слышат меня, перешептываются и переговариваются. Они оценивают мимику моего загримированного лица, все мои жесты, подчеркивающие пафос или опровергающие его значимость и своевременность. Никогда не знаешь и даже не догадываешься, как долго ты сможешь поддерживать силу своей речи и глубину характера, вплетенного в роль, а потом – кому-то другому поручают это.

Зрители не видят меня настоящего, хотя и в жизни невозможно оставаться настоящим, нередко фальшь – лучшая приправа, которая способна перебить горький вкус даров жизни, вызывающий тошноту. Зрители не могут прикоснуться ко мне – зато им вполне доступно вообразить ощущение близкого контакта с моими мыслями, переживаниями и тем, чего бы я мог от них ожидать, если бы мы вдруг встретились на улице.

Я снимаюсь в кино, и это то занятие, в котором, во-первых, мне не приходится ловить удачу – она сама приходит, я лучше всего приспособлен к актерскому мастерству, а оно в свою очередь с невероятной легкостью вобрало меня.

И во-вторых, моя работа, как, впрочем, и любая другая, непрерывно требует от меня постоянного упорства в достижении своеобразного совершенства в этом самом труде, а с этим связана ужасная утомленность.

Я прекрасно помню свои первые шаги в актерском деле; в мою память каменным узором вросли прихотливые переплетения пестрых эпизодов, страхов, стеснения.

Стеснения от того, что мне придется бросить на растерзание, или поругание, или, что еще хуже, – высокомерное, брезгливое и снисходительное высмеивание и осуждение свои не защищенные ни костями, ни плотью внутренности нервы, душу.

Страх не понять изначальной задумки режиссера и сценариста. Боязнь подвести тех, кто доверил мне образ персонажа. Неуверенность в том, что я смогу талантливо его сыграть, произнести его слова в тот самый важный момент, когда вот-вот решится главная задача всей пьесы.

За какие роли в кино я берусь с большей или меньшей охотой, и от какой значимой или проходной роли я тороплюсь получить мизерное или весомое подтверждение своего таланта и таланта моих партнеров?

Я не возьмусь судить о том, часто или редко – правильнее говорить о том, каковы замыслы режиссера и как редко они огорчают своей ничтожностью – меня приглашают сняться в той или другой роли – каждая роль достойна своего актера и никакая не достойна его бездарности. Моя вторая работа – после работа актера – ожидание роли или предложения определить, подходит она мне или нет.

Я играю в любом кино – посредственно или же весьма прилично? – пусть об этом говорит моя слава, похвалы других и то, как часто мне доводится появляться на публике – причем так, как будто потом я уйду на актерский покой без шанса вернуться и повторить всё снова.

Я человек, который привык к восторженным возгласам толпы, к бесконечным просьбам дотронутся до каждого из них, одухотворить кивком и окрылить одобрительной улыбкой – часто им достаточно даже почти незаметного движения губ.

Они падают передо мной ниц, как перед чудом, видя во мне шанс избавится от всех своих проблем, и при этом мало кто из них придает значение затекшим ногам, мелкому сору и шершавой поверхности асфальта – боль и неприятные ощущения кажутся им крошечной неприятностью. Их руки так и тянутся к моей одежде, хотя бы к грязи на моих ботинках.

Всё, как правило, происходит таким образом: мои поклонники и доброжелатели выстраиваются в две длинные прямые шеренги передо мной и просят пройтись вдоль них. Я не имею права им отказывать, зато мне дозволено – и я не против этого – пройтись, причем либо медленно, либо очень медленно, чтобы все могли хорошо рассмотреть выражение гордости на моём лице, а я – прочитать в их глазах любовь и поклонение.

Меня не утруждают лишние движения собственного тела, и потому я почти при каждом удобном случае останавливаюсь, замираю одновременно легко досягаемой и абсолютно неприступной твердыней искусства, бесконечно совершенным воплощением таланта – и приветствую их взмахом руки. Изящно посылаю, слегка лениво поворачиваясь, воздушные поцелуи. Они для всех, ни для кого, или только для меня и единственного человека – особенного поклонника, которого я не вижу и не могу увидеть, ибо ежесекундно раздариваю свои взгляды всем, кто меня обступает.

Как же приятно, когда тебе аплодируют, как же мне нравится слышать громкие звуки аплодисментов.

Однако в самый большой восторг я прихожу от того, как меня поднимают на руки мои поклонники и начинают подбрасывать. Когда твою сосредоточенность почти целиком забирает высота, когда касаешься всем телом ее пустоты, как-то не получается отчетливо слышать пожелания успеха, чьи-то разговоры, перекрикивания, – хотя крики обретают для меня значение, если я различаю в них свое имя.

В ушах шумит, бьется то ли воздух, то ли дикая, необузданная энергия почитателей кино, в котором я снимаюсь. Я падаю – и чувствую, как подо мной руки людей прогибаются, но я уверен в своих поклонниках, в их слаженном желании не допустить моего падения.

А потом полет повторяется…

Меня подбрасывают всё выше и выше – и вот уже мгновения моего полета удлиняются, и кажется, мне удается окинуть взглядом то, что за ними. Я взлетаю – и меня связывает с этим миром лишь мысль о будущих съемках в кино, о предстоящих встречах со зрителями… и оттого-то всё и ограничивается недолгим взлетом и нестрашным падением.

Я взлетаю над головами людей – над их сцепленными руками, над словами, которые оседают на них невидимой пылью. Всё падает в эту пыль, и отряхнуться нельзя, можно носить ее на коже, как татуировку. Мне и остается разве что зажмуриться и ловить секундное блаженство или перехватывающий дыхание экстаз, упоение и… отголосок страха – потерять это всё.

Страх, что кому-то уже надоело вместе с остальными меня подбрасывать и ловить так, как это должно быть – осторожно и надежно.

Страх, каким он мог бы и не быть – беспощадный и оправданный.

Страх за удачу всех своих еще не предложенных даже ролей в кино.

Создается такое впечатление, будто под моими ногами мир не такой, к какому привыкли мои поклонники, и не такой, из которого они вынуждены взирать на меня и моего персонажа, – они убедили себя, будто всё, что изрекаем мы, обращено к их душам. Мои поклонники кричат об этом собственному «Я» или бесам, которые хвостом увиваются за ним. Вся популярность актеров и вся потребность в них – это лишь воля и сосредоточенность массы зрителей.

А что случается потом, когда мои ноги касаются земли? Сначала меня охватывает легкое и ненавязчивое головокружение – реальность: люди, дома, твердь и небо со всем, чему оно разрешает сиять и чему оно посылает свою благодать – летит, спешит, кружится ураганом. Покачивается из стороны в сторону моя уверенность в своих действиях и бездействиях, мыслях и взглядах людей. А потом всё успокаивается. Или этот покой лишь иллюзия?

Интригующее представление – люди думают, что место, где судьба повелела им находиться, изменяется резко и бесповоротно, а сами люди застряли, точнее, привыкли к одному своему состоянию – к позиции зрителей, которые предпочитают полную безучастность. Однако по правде говоря, это мир застрял в положении молчаливого созерцателя безостановочной смены человеческих внешностей – люди не пытаются это почувствовать.

Мое чествование не утихает – оно и не утихнет, пока мои дела не позовут меня, не уведут отсюда так далеко, пока я сам не пойму, что попал в место, где обо мне никто и никогда не слышал.

Тогда я возвращаюсь домой.

Затем я думаю о кино – а о чём еще можно думать, если не о ролях, неизвестно до какой степени значимых для моих собратьев по актерской игре?

И наконец, когда я ложусь спать, я улыбаюсь комнате и ночному времени, испрашивающему для себя толику моего почтения.

Поломка

Я – поломка, и у меня есть пара отталкивающих свойств.

Первое – сама я, как вечный недуг для всякой исправности, исторгаемый вышедшими сроками оправданности, которую извлекают все и для всех. Причем я поражаю механизмы в минуты, когда нет рядом кого-то, кто бы меня исправил или придумал такой способ моего устранения, благодаря которому не пришлось бы предугадывать моего появления в будущем.

Я порчу механизмы, призванные обеспечивать своей слаженной работой успех тем, кто рассчитывает на него как никогда, при этом я не вижу для себя пользы из моего дара – а для того, чтобы что-то красиво испортить, нужно иметь чувство прекрасного.

Вероятно, он у меня есть – хотелось бы так думать.

И второе – это о представлении небанальности всякой поломки, а также знаний и опыта специалиста, четким движениям которого подчиняется инструмент с самым непокорным нравом. Его руки внушают всему дисциплину.

Я – поломка, и люди, сталкивающиеся с моим влиянием – а я бы не смогла не влиять – обнадеживают себя – впрочем, так они отгоняют от себя мысль о признании моей неизбежности – обнадеживают себя тем, что достаточно знать, с чего следует начать, чтобы исправление меня было быстрым.

Я – поломка, и моя главная цель – то, что определяет меня как разумный ответ всякой исправности – не позволять думать, будто есть шанс оправдать мою несерьезность.

Как-то я повстречалась с инструментом, мнившим себя панацеей от меня.

– Я поломка, – заявила я.

– А я инструмент, который тебя исправит, – ответил он.

– Но ведь ты тоже обязательно сломаешься! – воскликнула я.

– Да, однако прежде ты будешь исправлена, – тут же добавил он.

– Я всегда первая, – похвасталась я.

– А я всегда второй, – радостно подхватил он.

– Можем ли мы друг без друга?

– Лично мы – да!