Собрание сочинений. Том 3

– Хорошо!

Прорицатель кивком головы дал команду девушке в балахоне. Та вынула из глубокого кармана большой атласный платок красного цвета, расшитый позолоченным узором, и аккуратно накрыла им прорицателя. В тот же миг доспехи, в которые было заковано тело прорицателя, утратив опору, с громким звоном рухнули на деревянное покрытие сцены. Из кучи блестящего металла вылетел стриж. Юркая птица молнией метнулась вверх, затем черным камнем спикировала вниз и, в полуметре от пола развернувшись, вновь взмыла к потолку и стала кружить над сценой.

Все зрители – в том числе и я – в сильнейшем потрясении и даже экстазе вскочили и восхищенно захлопали в ладоши.

Стриж опустился на платок, распластал крылья и запрокинул головку.

А что было бы, если бы все люди умели превращаться в стрижей?

Я закрыл глаза…

Если бы люди обладали такой способностью, то они разом освободились бы от своих плотских темниц – слабых и покорных воле жестокого времени – и в мгновение ока превратились в маленьких стрижей. Они бы воспарили над землей – над скорлупой обыденности и физических потребностей, над пеплом суеты и мелких житейских проблем, над костями мирских желаний – и устремились бы одной большой стаей в небо. Черными точками они отпечатались бы на белоснежных облаках, черными слезами запечатлелись бы на сияющем безупречной синевой полотне неба.

А что потом?

А потом стрижи поднялись бы еще выше и стали бы частью божественного света, света чистого и ослепительно прекрасного, ровным потоком расстилающегося над миром и мерцающей пылью оседающего в душах в сердцах живых существ.

…Одна из девушек наклонилась над птицей, бережно подняла ее и затем, не произнеся ни слова, направилась вглубь сцены. Другая девушка последовала за ней. В эту секунду занавес опустился.

Может, шоу закончилось, или это только антракт? Может, после перерыва мы увидим кульминацию шоу, где прорицатель в своем прежнем человеческом облике явится на сцену, окруженный ореолом торжественности, и гордо и непоколебимо, с победной улыбкой на губах и под всепоглощающий и заглушающий шум оваций низко поклонится всем?

Возможно, у шоу будет продолжение, или очень короткое, или довольно длинное, не исключено, что даже длиннее первой части, однако может оказаться, что после перерыва будет совсем другое представление. Может, оно растянется на целый час или займет всего пятнадцать минут, а вдруг после антракта, который, впрочем, может действительно оказаться не перерывом, а концом шоу, будет еще одно представление, подобное первому, но не с прорицателем в главной роли, а с каким-нибудь фокусником.

И вполне вероятно, что оно продлится столько же, сколько и шоу прорицателя, с таким же оборванным или, наоборот, чересчур затянутым финалом, завершающимся либо послесловием, либо началом другого представления, тянущего за собой иные мелкие или не очень выступления.

Так что же было потом?

Всё одновременно!

Моя работа

Я работаю в типографии. Мой кабинет – совершенно крошечное, заставленное стеллажами помещение – расположен на втором этаже, в начале длинного коридора с ровными выкрашенными в персиковый цвет стенами, полом, застеленным ковровой дорожкой и подвесным потолком со встроенными светильниками. На втором этаже кроме меня работает еще десятка полтора человек. Двери их кабинетов – всегда закрытые – находятся по обе стороны коридора – точно одна напротив другой. И только если из моего кабинета смотреть в коридор, упрешься глазами в стену.

Двери кабинетов моих сослуживцев и цветом, и замками, и номерками, по которым легко ориентироваться, похожи друг на друга, зато всё, что происходит за ними, никогда не повторяется – беседы работников, обсуждения и переговоры. Личные трагедии, взлеты и падения – сама атмосфера в тех помещениях различна – в женских коллективах она одна, в мужских – совсем иная. Пожалуй, только общая работа объединяет нас всех. Я – деталь в едином механизме, но я, в отличие от прочих работников, которые разбиты на группы и исполняют только какой-то один вид обязанностей, нахожусь не внутри механизма, а вне его. Почему так? Мои сослуживцы работают в организации с самого основания, я же пришел сюда гораздо позже – лет через пять после ее открытия. Я чужак, а они семья.

Есть кабинеты, и в каждом надо взять определенную бумагу, чтобы потом, сложив их вместе, получить нечто целесообразное и осмысленное, а затем показать директору, который оценит то, что ты принес, опытным придирчивым взглядом и после вынесет вердикт о сделанной работе. Проделывать этот путь приходится почти каждый день, почти ежечасно, причем не всегда выпадает шанс сразу взять то, за чем пришел, иногда приходится топтаться на месте или сделать два шага назад и только один вперед или в сторону.

Путь от кабинета к кабинету с массой отступлений – то по диагонали, то по зигзагообразной траектории, то поперек всякому маршруту – всё же со временем приводит к финалу – в кабинет директора. Впрочем, удлиняющаяся дорога к цели позволяет устранить все ошибки, неточности и просчеты. Вспомнить о забытом, дописать недописанное, организовать беспорядочное – это утешает.

У моего пути много начал – просьба, обстоятельства, желания, но кончается он всегда в одном и том же месте.

Я могу остановиться на полпути и пойти в обратном направлении.

Я также могу добраться до середины пути, сойти с него и пойти рядом либо воспользоваться другим путем, неважно, длинным или коротким, главное – ведущим к цели. Всё бы ничего, если бы только не тесное помещение, в котором я работаю.

На моем этаже, в двух метрах от стеклянных оклеенных разноцветными листовками, памятками, объявлениями дверей, которые настолько тяжелы, что приходится приложить усилия, чтобы открыть их, стоит продолговатый стол зеленого цвета. За ним сидит симпатичная девушка с вьющимися волосами и в очках. Она отвечает на звонки, дает общую информацию. Каких-то деталей, нюансов она никогда не касается – не потому, что не положено, а по той причине, что ее осведомленность ограниченна.

Девушку зовут Антонина. Я давно заметил, что при разговоре с другими работниками организациями тон ее голоса ровный, звучный и мягкий, в ее словах, которые она всегда произносит с каким-то изяществом, не слышно никакого акцента. Зато при беседе со мной она постоянно меняет интонацию, подчеркивает слова и фразы, будто в них скрыт только ей одной ведомый, но адресованный именно мне смысл.

Я не могу спросить у нее напрямую, почему она так делает, потому что, услышав ответ, не сумею понять, сколько в нём правды или лжи: содержит ли ее ответ лишь только одну чистейшую правду, или в нём нет ничего, кроме лжи. И будет ли эта правда оттенена ложью, или наоборот – ложь приправлена частицей правды. Маленькая ложь, обесценивающая большую правду – и крошечная правда, перечеркивающая громадную ложь. А вдруг ложь в ее словах – разумеется, после того, как подтвердится, что это так, – окажется вынужденной, потому что правда обидна и неприятна. Но что если ложь, которая таится в сказанном девушкой, – скрывает в себе, как матрешка, другую ложь, а в ней прячется еще одна ложь или истина. Впрочем, может случиться, что Антонина просто промолчит в ответ.

Рабочий день кончался, и я засобирался домой. Неожиданно ко мне в кабинет заглянул начальник и попросил задержаться. Он протянул мне толстую стопку аккуратно сложенных бланков и сказал, что необходимо проставить свою подпись на каждом из них. Причем именно сегодня, не завтра и не послезавтра: без моей подписи бланки – обычные бумажки. Завтра – день, когда их надо будет передать в вышестоящую инстанцию. Почему именно только сейчас мне передали их на подпись, почему лишь один день мне отвели для этого, и как, собственно, я успею за остаток вечера выполнить всю работу?

Конечно, тут нет ничего непреодолимого и неосуществимого – достаточно собраться с мыслями и силами, запереться в кабинете, чтобы внешний мир не тревожил, и затем полностью отдаться делу, однако такое количество бланков слегка пугало меня. Как лучше организовать работу? Можно разложить бланки на столе – скажем, по десять-пятнадцать штук – а после быстро расписаться на каждом, однако это не выход, ибо я всё равно потеряю время не только на раскладывание и подсчет бланков, но и на то, чтобы собрать их снова.

И всё же, как бы там ни было, сколько бы путей и способов я не искал, чтобы сберечь драгоценное время, у меня в любом случае и при всяком раскладе не получиться уложиться в срок. Причина по которой я не властен над временем, кроется в количестве бланков – я не могу уменьшить их число, правда, слава богу, оно и не вырастет. Есть точная цифра – не больше и не меньше, мне дали ровно столько бланков, сколько дали, и я отвечаю за них.

Я взял бланки положил их перед собой на стол. Мой начальник с довольной улыбкой хлопнул в ладоши, поблагодарил и покинул кабинет. Я принялся подписывать бланки.

Надо будет позвонить сыну и предупредить, что приду домой поздно.

Маяк

Я – маяк и возвышаюсь, словно длинная и тонкая свеча, на берегом моря. Мое тело создано из безразличного ко всему немого камня. Внутри я полый, во мне извивается змеей винтовая лестница с железными перилами и ступенями. Я всегда обращен к морю, и мой единственный глаз – прожектор смотрит на мощные неутомимые волны.

По ночам я излучаю свет, посылаю его одним сплошным лучом в темную морскую даль. Мой свет летит через бури, сквозь шторма, для него нет преград, кроме желания человека впустить его в себя. Мой свет – это ориентир для кораблей и людей, для тех, кто потерялся в море, заблудился во тьме в бесконечно широкой и глубокой водной стихии.

Я мог бы сравнить себя с солнцем, потому что, как и солнце, я несу свет всему, хотя, в отличие от него, лишь освещаю пространство над морем, но не согреваю его.

Я мог бы сравнить себя с тьмой, когда мой прожектор выключен.

Однако я ни то, ни другое даже отдаленно, я всего-навсего воплощение чьей-то идеи, замысла, строение, воздвигнутое в определенном месте и в определенное время и выполняющее строго ограниченное количество функций.

Я не могу самостоятельно взять на себя больше или меньше функций и стать чем-то сложным или простым, приносить больше пользы или меньше. Мои обязанности равны моему названию и цели, с которой меня построили.

Трансформация

Сперва я пустотой великой был.

Подобно океану разливался я повсюду.

В моих глубинах обитала чернота,

А вместе с ней кошмарное безмолвье.

Но как-то раз божественный огонь меня окутал,

Предал мне формы, наделил чертами,

Заполнил всё безмерной благодатью.

Я стал истоком мирозданья,

Началом всех времен, материи и звуков.

И снова свет задумал изменить меня.

Но был оформлен я совсем иначе: