Времени нет

BPEMEHu HET
Алексей Брусницын

Все нормальные люди боятся смерти: материалистов страшит небытие, идеалистов – отсутствие надежной гарантии попадания в рай. Некоторым страх смерти даже мешает жить… Как учил Эпикур: "Не бойся смерти: пока ты жив – её нет, когда она придёт, тебя не будет." Главный герой повести не из тех простаков, которых утешает подобная софистика, но и не из паникеров. Однако он уже в том возрасте, когда близость смерти заставляет задуматься о том, чего достиг в жизни и, что оставит после себя. Не он первый, кто понимает, что по большому счету – ничего… Это кого угодно огорчит, но происходят события заставляющие по новому взглянуть как на собственную короткую жизнь, так и на тысячелетнюю историю человечества. Содержит нецензурную брань.

I

Насколько все-таки относительно ощущение времени! Судья приговаривает к десяти годам строгого режима, или врач предрекает десять лет жизни при обязательном соблюдении предписаний. Тут еще эта языковая иллюзия: «годы» воспринимаются как глобальные, всеобъемлющие исторические периоды, и «лета» – коротенькие промежутки тепла в нашем суровом климате. В итоге субъективно в первом случае этот срок представляется бесконечно долгим, во втором – ничтожно малым. Но ожидание свободы все-таки лучше ожидания смерти, а строгий режим может быть предпочтительнее постепенного угасания…

Но у старика и такого выбора не было. Как ему пообещали специалисты, его последние десять лет (черт их знает, как они это считают) неизбежно будут отягощены всеми прелестями старческого слабоумия. На итоговом приеме после комплексного обследования он жаловался:

– …и даже когда не болит нигде, не хочется ничего. День прошел, и слава богу…

– Вот-вот. Именно! Не хочется ничего… – подхватил профессор. – С этого все и начинается. Это потом уже болячки всякие. Любимая присказка моих пациентов – «Старость – не радость». И в большинстве случаев это выражение они употребляют неверно. Когда что-то валится из рук, когда не могут что-то прочитать, когда поясницу прихватит. На самом деле оно означает проявления старения совсем иного рода! Выражение следует понимать так: старость наступает вследствие отсутствия радости, – на этом месте он даже поднял палец. – Старость – не радость не потому, что у человека что-то болит или начинает хуже работать, это не физиологическое, а, прежде всего, психологическое состояние утраты способности испытывать положительные эмоции. Это выражение уместнее вспоминать, когда взор не услаждает более красота, не веселит шутка, не манит солнечный пляж на теплом море.

Профессор сделал паузу, очевидно ожидая реакции. Старику пришлось что-то сказать:

– Однако как же вы, доктор, складно излагаете.

– А это моя работа, милейший… – профессор бросил взгляд на бумаги перед собой, – Антон Сергеевич. Как вы можете догадаться я не вам первому говорю эти слова, – он улыбнулся и продолжил с напором: – Притупление чувств – первый шаг на пути расставания с жаждой жизни. Старый слон, осознав свою никчемность, уходит из стада в долину смерти. Матерый вожак, промахнувшись на охоте, позволяет молодым волкам убить себя, – и вдруг, позабыв о пафосе, забормотал. – Дельфинов, кстати, которые на берег выбрасываются, надо проверить, думаю, они тоже возрастные… – он чиркнул что-то в ежедневнике и вновь возвысил голос: – Так и человек опускает руки и перестает бороться, не понимая, что поддается первобытному инстинкту самоуничтожения. Природа избавляется от старых и больных, потому что бездушна и практична, цивилизованное же общество может позволить себе поддержать своих заслуженных членов в их желании прожить как можно дольше.

Он умолк, уверенный в произведенном на слушателя эффекте.

– Вы не знаете, а пенсионный фонд в курсе этих достижений цивилизации? – поинтересовался старик.

– Отлично! Улыбайтесь, смейтесь, хохочите. Смех продлевает… – профессор глянул на часы. – Гаудеамус, так сказать, игитур… Ювенес дум сумус… Хм… Продолжение не совсем кстати… Помните?

– Доктор, вы мне память проверяете? Я вообще-то представитель точных наук. У нас латынь не нужна. Разве что буквы.

– Да и у нас, впрочем, тоже. Атавизм. Но мы отвлеклись… И! Очень важно. Как можно больше времени проводите на свежем воздухе, гуляйте…

– Вы это серьезно? – он ожидал узнать от доктора что-то новое и не скрывал разочарования.

– Напрасно вы так. Это очень важно! Любовь к жизни и юмор – это два кита долголетия, а третий – ежедневный моцион. А плавают эти киты в океане любви родных и близких.

– Только вот океана, в котором вот это всё плавает… нет.

– Что, совсем никого?.. – профессор окинул старика взором полным сострадания, даже, кажется, глаза за стеклами очков увлажнились. – Ну не беда! Найдите себе подругу последних дней суровых. Чем старше мужчина, тем проще ему отыскать пару. Знаете почему?.. Ну?

– Да какое там… Не знаю, – «последние дни» резанули слух, он даже немного оторопел от такого слишком откровенного профессионального цинизма. – Сон со стариком крепче.

– Забавно. Но я другое имел в виду: у женщин продолжительность жизни выше! –профессор даже захихикал, очевидно пребывая в совершенном восторге от собственного остроумия. Заметив, что пациент не разделяет его радости, посерьезнел. – Ну-с, а кроме лирики таблеточки, конечно, надо попринимать. Давайте-ка посмотрим, что вам прописали… так-с… давление… сердечный ритм … мозговое кровообращение… аспиринчик, витаминчик… Все верно! От себя винцо красное порекомендую. Стаканчик перед сном, там антиоксиданты, танины всякие, Альцгеймера отодвинете. Секундочку… – профессор снова забормотал себе под нос. – Альцгеймера отодвинете, Корсакова придвинете, – снова хихикнул, чиркнул в ежедневнике и продолжил. – Да, винцо. И спать будете великолепно! А хороший сон, кстати, это четвертый кит…

– Послушайте, – прервал старик космологические фантазии профессора. – А кроме касторки и йода, может, еще что-нибудь придумали? Порадикальней?

– Амброзия? Пересадка желез от шимпанзе? – профессор как будто даже обиделся. – Слушайте, если уж вам так неймется деньги потратить – поезжайте, к примеру, в Израиль. Они там какие-то комплексы за бешеные деньги прописывают. Выиграете годик-два, да без штанов в гроб ляжете… – и снова посмотрел на часы.

По дороге домой старик размышлял о том, как нелогично мало отпущено человеку времени: только он начинает понимать, что к чему, как смерть или нарушения мозгового кровообращения лишают его этой способности. Еще о последних словах профессора: «Вот ведь гад какой гладкий! А годик-то, тем более два – не пустяк…»

* * *

Через полгода, пытаясь найти короткий путь к морю, старик забрел не туда. Асфальтовая дорога окончилась кольцом, от которого в сторону берега тянулась заросшая травой тропинка. Причина ее запущенности стала ясна очень быстро: она упиралась в засыпанную песком пустошь и пропадала. Далее предполагалось идти по песку, и, хотя слышен был уже морской прибой, форсировать пустошь оказалось невозможно. Ноги увязали в обжигающем песке по щиколотку, и их приходилось вытаскивать с большими усилиями. Шагов через тридцать он взмок и запыхался. Пришлось отступить. Тем более что берега старик так и не увидел; песчаные завалы, вопреки логике, по мере приближения к морю становились только выше.

Когда старик выбрался на твердую землю, в висках шумно билась кровь, а перед глазами метались белые точки. Нащупал в рюкзаке бутылку прохладной содовой и долго пил, пока дурнота не отпустила. Вытряхнув песок из сандалий, он осмотрелся и убедился в том, что другого пути, кроме как через пески, нет – на севере обзор закрывал высокий земляной вал, отделяющий Кесарию от арабского поселения, южнее были непроходимые заросли кустов и деревьев. Пришлось вернуться к тому месту, откуда он начал путь полчаса назад. «Значит, не судьба!» – решил отложить экспедицию на побережье на следующий день и повернул к дому.

Остаток дня он провел за ноутбуком. Попытался работать, но быстро утомился. Решил посмотреть информацию об истории поселения, в котором он обосновался в Израиле. Оказалось, именно из Кесарии Понтий Пилат правил римской провинцией Иудея в течение десяти лет, после чего в тридцать шестом году нашей эры за жестокость и злоупотребления был отозван в Рим. Там след его потерялся. Согласно легенде, он покончил жизнь самоубийством, но старик усомнился в ее правдивости. Не поверил, что такого прожженного и циничного политика могла замучить совесть из-за какого-то казненного по его попущению плотника…

Ближе к ночи с бутылкой вина и тарелкой сыра поднялся на крышу. Прохладный воздух начала октября нес в себе запахи цветущей по сезону растительности и остывающего бетона. Море, образующее горизонт днем, сейчас было черно и отличалось от неба только отсутствием звезд. Звезды можно было разглядеть в изобилии. Фонари вдоль дорог и свет из щедро освещенных вилл вокруг хоть и делали небесную иллюминацию бледнее, но совсем не так, как в большом городе. Где-то, презирая завтрашние будни, звенела голосами и музыкой чья-то бестолковая молодость. Нащупать лирическое настроение так и не удалось, он соскучился и замерз, ушел в дом пить таблетки.

На следующий день старик, как и накануне, изучил в интернете карту и фотографии местности со спутника. Примерно представил себе маршрут, учитывая, что интернет и реальность могут не иметь ничего общего. В четыре часа пополудни, переждав полуденную жару, вышел из дома.

Изрядно потрескавшаяся, местами бетонная, местами асфальтовая пешеходная дорожка вела мимо стриженой зелени, за которой прятались жилища израильской элиты. Лишь немногие из них выставляли в растительные прогалины свои бетонные достоинства, которые конкретными прямоугольными очертаниями претендовали не то на постмодернизм, не то на конструктивизм.

Не дойдя метров трехсот до поворота дороги, который, судя по карте, должен был вывести на пляж, старик увидел тропинку, ныряющую в темноту между деревьями. Солнце еще светило вовсю, и он мог идти вдоль дороги дальше без риска заблудиться или забрести в тупик, но предпочел знойной ясности тень и прохладу.

В экзотических зарослях пахло прелой листвой почему-то почти так же, как и в подмосковном лесу, или это обоняние подводило его, не отмечая разницы. Очень скоро старик услышал, как ему показалось, шум прибоя. Он подумал, что удачно свернул, здорово сократив путь, но, когда заросли внезапно кончились, вместо пляжа его взору открылось какое-то несуразное великолепие: между верхушками пальм торчали античный портик, покоящийся на пышных коринфских капителях, и крыша галереи, увенчанная пузатыми урнами. Причем выглядело это все как-то слишком свежо и неестественно. Старик достал телефон, сфотографировал и приблизил изображение. Да-да, материалом для этой стилизации послужил все тот же вездесущий бетон… Все, что ниже, было скрыто живой изгородью, которая окружала огромную территорию. Дворец римского наместника Понтия Пилата в древней части Кейсарии занимал гораздо меньшую площадь. Шум воды оказался не прибоем, а журчанием множества фонтанов, извергающих в небо столь драгоценную тут, по соседству с Африкой, пресную воду.

«Вот это понты…» – подумал он и улыбнулся внутренне: «Понтыон!»

Он было продолжил путь к морю, но его внимание привлек ещё один шедевр бетонного зодчества. Шагах в двухстах от «понтыона» обнаружились развалины огромного дома в кричаще восточном стиле. Впрочем, это не были обычные развалины… Обычные развалины появляются после того, когда строение, прослужив некоторое время, приходит в негодность. Эти же образовались не в результате губительного воздействия стихий или времени и не как следствие террористической атаки или артиллерийского обстрела – здание было заброшено еще на этапе строительства.

Территория, вся заросшая сорняками, сейчас сухими, колючими и пыльными, была огорожена временным забором из проволочной сетки. В одном месте она валялась на земле, и он вошел вовнутрь, привлеченный грандиозностью архитектурного замысла. Перед главным входом бетонный бордюр высотой по пояс обозначал огромный фонтан. На постаменте в центре, вероятно, долженствовало находиться какому-то изваянию. За фонтаном под огромным полушарием купола зияли арки парадного входа. Пройдя через одну из них, он очутился в циклопических размеров прихожей под сводчатым потолком. Во все стороны отсюда вели коридоры.

Старик представил, как было бы здорово оказаться в этом месте в детстве, когда сырой подвал многоквартирного дома легко представлялся сказочной пещерой, а засиженный голубями чердак – порталом в иной, волшебный мир. Он решил реанимировать в себе чувство чудесного и с полчаса бродил по недоделанным галереям и коридорам, которые, несмотря на гигантизм прихожей, были почему-то такими узкими, что двоим было бы трудно в них разминуться. Заканчивались они множеством крохотных келеек, выходящих окнами в два внутренних дворика с заготовками фонтанов. Видимо, обилие устройств, впустую расходующих воду, должно было подчеркивать высокий социальный статус владельца этого странного жилища.

«Дворец понтышаха» – окрестил про себя это строение старик и на этот раз хмыкнул вслух. Бродить по этому кладбищу чужой и очень чуждой для него мечты было скучно. Выбирая, куда поставить ногу без риска подвернуть её на строительном мусоре, он неожиданно для себя вспомнил, как много лет назад бродил по другим развалинам…

* * *

Было темно и холодно. Кроме фонаря в его руке другого освещения не было. Он старался ступать тише, но если светить под ноги, выбирая место для следующего шага, то невозможно было уследить за тем, что происходит вокруг. Поэтому скрип каменной крошки под ботинками выдавал его местоположение. Твари, веками жившие в темноте, были слепы, но слышали очень хорошо. У него был только один вариант выжить – успеть выстрелить до того, как мелкие острые зубы проткнут его кожу, ведь в следующую секунду ядовитая слюна проникнет в кровь, и нейротоксин лишит возможности сопротивляться.

Свет от фонаря большим пятном ощупывал близкие стены и вдруг превратился в маленький кружок далеко впереди. Узкий проход вывел в крупную каверну. Инстинктивно он ощутил, что не один в помещении. Он замер, бесшумно взвел курок револьвера и прислушался. До его слуха донесся какой-то слабый звук, который мог быть результатом как падения капли воды, так и чьего-то неосторожного движения. Он повел лучом фонаря в сторону звука и вдруг кожей на затылке почувствовал движение воздуха прямо за спиной. Резко развернувшись так, что тени метнулись вокруг него, лучом фонаря он выхватил из темноты оскаленную пасть. Палец на курке инстинктивно дернулся. Выстрел прогремел так, что заложило уши. Следующим ощущением стала адская боль в глазах, носу и горле…

* * *

В разгар девяностых, будучи начальником вычислительного центра, он подрабатывал ночным сторожем. Зарплата в университете была чистой формальностью, и он решил, что ему по большому счету все равно, где ночевать, если за это хотя бы что-нибудь платят. Охранять ему досталось бывший детский сад – некая страховая компания выкупила его у государства и собиралась сделать в нем офис.

Сидеть вcю ночь в комнате для сторожей было невыносимо скучно. Тусклый свет, унылые обои, спартанский топчан, даже не топчан, так, подставка под пытающегося уснуть человека. Письменный стол, как матерый уголовник, расписанный синими чернилами, тэн с голой, разогретой до желта спиралью. Даже читать в этой тоскливой юдоли было неинтересно. Он часто останавливался, смотрел, сколько страниц осталось… На столе поверх «татуировок» лежало стекло, под стеклом – отпечатанная на машинке инструкция для сторожей.

По инструкции обход территории нужно было производить два раза за смену. Вот это он проделывал с удовольствием. Поначалу даже не два, а три-четыре раза, чтобы размяться и поразвлечься, а заодно представить себя в роли персонажа компьютерной игры. Делал он это не только для развлечения, тогда у него была идея написать какой-нибудь квест.

Вверенный его попечению объект пребывал в запустении, видимо, не первый год. В те времена государство внезапно разучилось содержать учреждения социального назначения. Окна по большей части были разбиты, все помещения, кроме комнаты для сторожа и единственного работающего туалета, засыпаны мусором, а стены расписаны граффити, кое-где, кстати, на удивление, неплохими. Лучше всего запомнился ему глаз, выписанный широкой кистью на желтой стене тремя красками: красной, черной и белой. Глаз, изображенный вне лица, выражения не имел, но, казалось, смотрел прямо в душу, особенно ночью, в свете фонаря. Еще неплох был исполненный черным портрет какого-то зубастого уродца – то ли вампира, то ли инопланетянина.

Сторожу полагался газовый револьвер – бельгийский короткоствольный «Бульдог» и фонарь. Отправляясь в обход, он превращался то в бойца спецназа, то в охотника на ведьм, то в космического первопроходца. Однажды произошло то, что неизбежно происходит, если играть с оружием. И оказалось, что в щель между барабаном и корпусом револьвера прекрасно проходит слезоточивый газ. Оружие действовало как заклинание «Армагеддон» в компьютерных играх – поражало и своих, и чужих…

Промыв глаза, он хотел было придумать историю про хулиганов, которых пришлось отгонять выстрелом в воздух, но потом решил не омрачать карму ложью и признался, что выстрелил случайно. Эта работа за три недели изрядно ему надоела, да и сюжеты для обходов стали повторяться, он даже хотел, чтобы его уволили… Зарплату получил месяца через четыре, тогда везде задерживали, и хорошо еще, если вообще платили. Инфляции тогда стояли лютые, денег хватило только на клетчатую ковбойскую рубашку…

* * *

Старик обнаружил себя сидящим на ступенях какой-то широкой и невысокой лестницы во внутренний дворик и смотрящим в одну ничем не примечательную точку… Он встал, отряхнулся и пошел в направлении выхода. Вопреки ожиданиям, экскурсия по дворцу «понтышаха» произвела на него гнетущее впечатление.