Безумие ли?

Безумие ли?
Алексей Николаевич Будищев

«Я всегда злюсь, когда начинаю влюбляться, и в этом нет ничего удивительного; кому же охота отдавать себя в рабство?

Итак, она уехала, пригласив меня бывать у неё.

Когда я улегся в постель, мне внезапно всномнились слова Томилиной, сказанные после того, как Валентина Сергеевна бросила в мою шляпу три виноградины…»

Алексей Будищев

Безумие ли?

Я всегда злюсь, когда начинаю влюбляться, и в этом нет ничего удивительного; кому же охота отдавать себя в рабство?

Итак, она уехала, пригласив меня бывать у неё.

Когда я улегся в постель, мне внезапно всномнились слова Томилиной, сказанные после того, как Валентина Сергеевна бросила в мою шляпу три виноградины.

– Эта женщина – мудреная загадка. Она прогнала от себя мужа, блестящего и умного, который сходит по ней с ума. Впрочем, где-то далеко, в её имении, кажется, живёт её постоянная привязанность, к которой она возвращается после каждого своего увлечения.

В её имении – это, стало быть, в «Голодной балке». Однако, кой чёрт тут живет? Ведь не влюблена же она, в самом деле, в мою тетушку?

В эту ночь я заснул не скоро. На другой же день я был у Валентины Сергеевны. Я бывал у неё целую неделю изо дня в день и по её глазам прекрасно изучал географию «того света». Я по целым часам глядел в них, глядел до тех пор, пока не чувствовал головокружения и озноба. Я потерял сон, аппетит, свободу и покой, все то, что привык ценить очень дорого.

О, любовь, та любовь, которая зарождается при первой встрече и основывается не на уважении и симпатии, а Бог ее знает на чем!

Я очень зол на наших прародителей, обрекших нас своим грехопадением на эту пытку. Ведь эта болезнь – нечто в роде изнурительной лихорадки и бешенства.

Однако, продолжаю. Одним словом, я сходил с ума по Валентине Сергеевне и однажды рыдал у её ног до тех пор, пока она не ответила на мое «люблю» поцелуем. Говоря высоким слогом, я испил чашу любви до дна. Я просиживал у ног этой женщины целыми днями с вечно-жаждущими губами, и говоря все то, что говорится в подобные минуты, и что на языке здравомыслящих носит название глупостей. И всегда я замечал в Валентине Сергеевне одну загадочную странность. Часто в минуты самых пламенных ласк по её губам пробегало выражение не то презрения, не то брезгливости, обдавая меня всего холодом, И уже тогда я предчувствовал близость разрыва.

Да, это была не женщина, а какой-то мудреный ребус.

Очевидно, её душа всегда витала где-то далеко, но где, – этого я никогда не мог узнать. Я чувствовал только, что я для неё совершенно чужой.

Обстановка, среди которой она жила, тоже была как бы повита какой-то тайной. Её прехорошенький маленький домик в швейцарском стиле своей балконной дверью сообщался с садом, куда глядело также окно её спальни. Это был совершенно запущенный сад с заглохшими дорожками, с кустарником, разросшимся на свободе, с прудом, покрытым ржавчиной и зеленой сеткой болотной ряски. Возле этого пруда, на низком гранитом пьедестале, возвышалась мрачная статуя козлоногого, в рост человеческий, сатира. Его худые, скрещённые на груди руки с выдавшимися ключицами и его искривленный губы были безукоризненны. Эти губы вечно смеялась нагло, дерзко, в то время, как все его лицо было как-то по-божески бесстрастно и неподвижно.

На писменном столе Валентины Сергеевны помещался в красивой раме фотографический снимок с этой статуи, и она говорила мне, что это талантливое произведение принадлежит резцу одного теперь уже умершего дилетанта-скульптора, которому принадлежало ранее и это имение. Она купила его вместе со статуей за восемьдесят тысяч и вполне довольна своей покупкой, так как имение приносит хороший доход.

Впоследствии я узнал, что имение это приносило ей чистейший убыток, так как земля «Голодной балки» заключала в себе столько же жизненных сил, сколько их находится в мумиях египетских фараонов.

Это была не земля, а мумия уже умершей земли. И за этот труп она заплатила восемьдесят тысяч!

Женский каприз должно быть, не имеет пределов.

Через неделю после того, как Валентина Сергеевна позволила мне запечатлеть на своих губках поцелуй, я получил от неё письмо, заключавшее в себе следующее: «М. Г. Я очень сожалею о том, что произошло между нами. Ради Бога простите меня и не посещаете более. Право же, я искренне раскаиваюсь в своем проступке и прошу у вас тысячу извинений. Если хотите, я становлюсь перед вами на колени. Не посещайте же меня более и не требуйте объяснений».

Далее следовала четко написанная подпись, а затем год, число, месяц, – все весьма точно.

Эта коротенькая записочка ударила меня, как обухом. Я стремглав полетел к ней и не был ею принят. Я был у неё пять, семь, десять раз, и каждый раз меня не допускали дальше передней. В эти посещения я не видел даже кончика её ботинки, не слышал шелеста её платья. Она точно умерла для меня.

Между тем, я продолжал безумствовать. Её смех еще сверлил мои уши, а её, полные загадки, глаза сторожили по ночам мою постель как два выходца с того света. Мне было нужно ее, во что бы то ни стало.

Как-то утром я силой ворвался в её спальню. Она увидела меня и попятилась к степе, как бы растерявшись. Но тут же она овладела собой и подошла ко мне бледная, как всегда с безучастными глазами.

В этих глазах я прочитал себе смертный приговор, до того они были невозмутимо-покойны. Она заговорила.

Она убеждала меня не волноваться, не безумствовать и подчиниться её благоразумному решению.

– Я очень, очень прошу вас об этом, – повторяла она с ленивыми движениями, точно уставшая после болезни или оргии.

Её требования были справедливы. Нельзя же насильно лезть к женщине?

Я вышел от неё, кусая губы.

Я принял твердое решение не беспокоить её более, и, тем не менее, дома я все время думал о ней, и только о ней, точно мой мозг напитался ею, как губка. Я задавал себе тысячи вопросов:

Не передал ли ей кто обо мне какой-нибудь гнусной сплетни?

Не рассердилась ли она на что? Не позволил ли я себе сказать ей чего-нибудь липшего, одну из тех обидных колкостей, какую женщины никогда и ни под каким видом простить не могут? Или, действительно, у неё есть любовник?

Любовник в «Голодной балке» – это было даже смешно.

О какой же постоянной её привязанности в таком случае намекала мне Томилина?

В конце концов, я не выдержал и вечером, вопреки данному себе слову, пешком отправился к ней.

Я решился добиться от неё объяснения, подкараулив ее в саду, или же, если она не выйдет в сад, пробравшись в её спальню. Было уже темно, когда я, как вор, проник через забор в сад. Месяц высоко стоял над ним и заливал его заглохшие тропинки трепещущим светом. Было тихо, и эти расходившиеся во все стороны от пруда тропинки, залитые светом месяца, казались мне какими-то фантастическими реками, бесшумно вливавшими в пруд свою фосфорическую жидкость. В затянутом темною сетью водяных растений пруду тихо плескалась вода. Порой, на его тусклой поверхности появлялись блестящие пузыри, мгновенно лопавшиеся. И все это в трепещущем свете месяца казалось мне полным тайны.

Признаюсь, мне сделалось даже жутко, когда я осторожно пробирался между чахлыми кустами бледно-зеленой жимолости. И тут я увидел мраморную статую сатира. Сначала, впрочем, я увидел его отражение в пруду. Оно, вероятно, слегка покачивалось водою, потому что его грудь и живот дрожали как бы от смеха. Это производило такой эффект, что я тотчас же оглянулся на самую статую.

Мраморный циник неподвижно стоял вблизи пруда на своём низком пьедестале. Его руки все также были скрещены на груди сильным движением, а его губы кривились от смеха, полного наглости и презрения. Я смотрел на него, притаившись в кустах жимолости, и ждал. Мне казалось, что вот-вот его худые с выдавшимися ребрами бока задрожат от хохота, и его сиплый смех пронесется среди невозмутимой тишины притихшего сада. Но он молчал.

От чахлых кустарников, стоячей воды пруда и от всей худосочной зелени сада веяло чем-то нездоровым, расслабляющим, погружающим в фантастические грезы. Видал ли ты картину с изображением двух центавров на мутном фоне сумерек?

Настроение, которое сообщали мне эта больная ночь и этот чахлый сад, было такое, что я нисколько не удивился бы появлению этих двух центавров – мужчины и женщины. Мне кажется, их появление даже гармонировало бы с этим бледным лунным сиянием, с прозрачным паром, подымавшимся от чахлой растительности, с болотными испарениями заросшего пруда.

Я все стоял и ждал.

И в эту минуту я услышал робкий шорох на балконе. Я увидел Валентину Сергеевну. Она осторожно спускалась в свете месяца по ступеням балкона, придерживаясь рукою за его перила и слегка нагнув вперед голову, как бы заглядывая в глубь сада. Её лицо было бдедно до неузнаваемости и его выражение… – я никогда в жизни не забуду этого выражения.

С первого же взгляда на это лицо я понял, что она идет на свидание, и вся томится жаждой любви и встречи, и вся боится и трепещет, чтобы кто-нибудь не остановил ее на дороге. Она робко озиралась по сторонам и безмолвно подвигалась в свете месяца среди невозмутимой тишины.

Только платье гармонично шелестело у её ног.

Я стоял, скрытый кустарником жимолости.

Между тем, она подвигалась вперёд к мраморной статуе, белевшей над сонным прудом, Она была уже рядом. Она увидела ее, и по её лицу прошла улыбка, а её глаза засветились, как две звезды.

И прежде, чем я успел отдать себе отчет в том, что происходит, она с жестом, полным любви, ринулась к мраморному богу и, обхватив его козлиные ноги бледными, как мрамор, руками, припала к нему.