Бритва

Бритва
Алексей Николаевич Будищев

«Хмурый осенний день неприветливо глядел на землю. Было еще не поздно, но мутные волны сумерек уже затопляли мало-помалу всю окрестность, выцветшую и полинявшую от ненастья. В воздухе пахло сыростью; дул ветер; обнаженные вершины сада гудели по-зимнему, а вся усадьба купца Лопатина, брошенная среди плоского поля, имела вид донельзя жалкий и затерянный. Так, по крайней мере, казалось Степе Лопатину, уныло расхаживавшему по пустырю за садом. По его бледному лицу, едва опушенному бородкой, бродило выражение безысходной тоски. „Зачем я пойду туда? – думал он, поглядывая на усадьбу, – чего я там не видал? Батюшка пилит старосту, староста – рабочих, рабочие дубасят скотину. Вот и вся музыка. И другой не услышишь во веки веков!“…»

Алексей Будищев

Бритва

I

Хмурый осенний день неприветливо глядел на землю. Было еще не поздно, но мутные волны сумерек уже затопляли мало-помалу всю окрестность, выцветшую и полинявшую от ненастья. В воздухе пахло сыростью; дул ветер; обнаженные вершины сада гудели по-зимнему, а вся усадьба купца Лопатина, брошенная среди плоского поля, имела вид донельзя жалкий и затерянный. Так, по крайней мере, казалось Степе Лопатину, уныло расхаживавшему по пустырю за садом. По его бледному лицу, едва опушенному бородкой, бродило выражение безысходной тоски. «Зачем я пойду туда? – думал он, поглядывая на усадьбу, – чего я там не видал? Батюшка пилит старосту, староста – рабочих, рабочие дубасят скотину. Вот и вся музыка. И другой не услышишь во веки веков!»

«А когда меня женят, – внезапно пришло ему в голову, – и у меня та же история пойдет, потому что другой истории, должно быть, и на свете не бывает!» – «Пакость! Гадость!» – едва не вскрикнул он с тоской на всем лице. Он хрустнул пальцами и снова уныло заходил по пустырю. В то же время ему вспомнилось, что ровно через неделю, в день Казанской Божьей Матери, к ним приедут родные его невесты и сама невеста Машенька Блинцева. А накануне Казанской ему нужно будет ехать в город, за тридцать верст, чтоб купить невесте подарок. Так ему приказали родители, и, следовательно, так нужно. Ему вспомнилось хорошенькое личико Машеньки Блинцевой, но он с тоской подумал: «Хохочет, все-то она хохочет, а над чем – неизвестно!» Он в недоумении развел руками, повернул налево и уселся в самом конце сада на покосившейся скамье. Отсюда весь пустырь был у него перед глазами. Он лежал среди мутных осенних сумерек плоским грязнобурым пятном. Только одинокая березка, тонкая и прямая, как свечка, вздымалась посредине этого пустыря; а у ее белоснежного ствола чернела своей тонкой резьбой чугунная решетка могилы с таким же невысоким крестом. Эта могила сразу же приковала к себе все внимание Степы, и он уставил на нее тоскующий взгляд. Он всегда глядит на нее так; вот уже месяц, как он не может смотреть на нее иначе. Странные мысли приходят ему в голову в эти минуты.

Степа шевельнулся на скамье и задумался. От кого-то, когда-то, где-то, – Степа сам не знает теперь достоверно, – но он слышал, что здесь, в этой могиле, схоронена дочь прежнего владельца Лопатинского поместья, молодая девушка, покончившая свои дни самоубийством. От кого он мог слышать эту историю, – Степа положительно терялся в догадках, и порою его мучило подозрение, уж не сочинил ли он эту легенду сам в один из тоскливых вечеров. Впрочем, Степа сейчас же гнал от себя это подозрение, и невольные вопросы зарождались в его голове: как оборвала эта девушка свою молодую жизнь – повесилась? утопилась? застрелилась?

Степа снова шевельнулся на скамье; его потянуло к этой одинокой могиле неведомой силой. Ему хотелось пойти туда, опуститься у холодной ограды на мокрую землю и плакать, плакать без конца. О чем, – он и сам не сумел бы высказать хорошенько: о бесплодной молодости, о серой жизни, о холодных, неприветливых сумерках бесконечной осени. Он уже поднялся было со скамьи и двинулся к этой могиле, но на полпути он образумился, – «Что же это я делаю, однако? – подумал он, – Ведь это на волосок от Бог знает чего!» Он остановился. Но куда же идти, куда же ему идти? В недоумении он повернулся лицом к усадьбе и повел тусклым взором. «Жених, хорош жених», – подумал он о себе, продолжая оглядывать усадьбу. Угол мокрого, застроенного амбарами двора метнулся ему в глаза. Там, у этих амбаров, рваные мужики с желтыми лицами и красными озябшими носами насыпали рожь в грязные телеги; работу свою они производили с привычными жестами, не спеша, не расходуя понапрасну сил, точно им предстояло заниматься этим делом целую вечность. И их работа походила на работу каких-то манекенов. Мохнатые лошаденки с отвислыми нижними губами терпеливо стояли в оглоблях и тоже походили не на живые существа, а лишь на карикатуру живых существ. Так, по крайней мере, казалось Степе Лопатину. И Степа решился идти туда. Целый месяц он совершенно устранял себя от всякого вмешательства в экономические дела, но теперь он надумал изменить самому себе. Степа прекрасно знал, что эти рваные мужики, теперь копошившиеся у амбаров, приехали в усадьбу чуть не с утра, чтоб получить рожь в виде задатка за те полевые работы, которые они обязались исполнить для Лопатинской экономии на будущее лето. Степа все это знал прекрасно, и его поджигало любопытство проведать для каких целей ключники оттянули отпуск ржи чуть не до вечера. И он быстро пошел к амбарам, с злобной улыбкой, внезапно задергавшей его губы.

Там он примостился на краю высокого амбарного крыльца и стал глядеть и слушать. Прямо перед ним на длинном бревне, одним концом упиравшемся в крышу амбара, а другим в рыхлую землю, покачивались череза: кадь для насыпки хлеба и скала с гирями. И на боку этой кади Степа заметил небольшой гвоздик, слегка изогнутый в виде крючка. Этот гвоздь неприятно поразил Степу. Он стал глядеть и слушать внимательней. Ключники, отпускавшие рожь, точно разделили свой труд; один из них следил за весом хлеба и стоял у самой кади с лотком в руке; на крючке его поддевки, у пояса, висел кнут; в то же время другой ключник стоял у очередной телеги и, облокотясь на ее задок грудью и руками рассказывал мужикам о потопе:

– И вот, – говорил он тягуче, – когда род людской погряз в мерзостях и обманах, Господь распалился сердцем Своим, разверз хляби небесные и наслал на землю потоп…

И вдруг Степа заметил, что ключник, стоявший у кади с хлебом, незаметно снял с крючка поддевки свой кнут, ловким движением фокусника набросил его на торчавший на боку кади гвоздь и наступил затем на его ременный, волочившийся по земле, конец. Сделал все это он чрезвычайно ловко и тем сравнял вес хлеба с весом гирь.

– Готово. Аккурат в аптеке, – проговорил он, обращаясь к мужикам и незаметно снимая с кади кнут. Мужики, привычными движеньями уцепив кадь, опрокинули ее содержимое в телегу.

Другой ключник в то же время говорил все так же тягуче:

– Обложили облака синь-небеса Господние, и хлестнул, братцы мои, дождь – нет того пущий…

Рассказчик внезапно умолк и отшатнулся от телеги пораженный. Степа с перекосившимся лицом быстро подошел к ключнику, стоявшему у кади, бешено схватил его рукой за шиворот и рванул его прочь от кади. Ключник ударился плечами о стену амбара.

– Мерзавцы, – вскрикнул Степа, задыхаясь, – Обвешивать, мерзавцы! Перевешивайте сызнова, мерзавцы!

Степа задыхался; дикое желание бить и колотить ключников бросало его в дрожь. Между тем, вокруг него поднялся целый содом. Все загалдели, засуетились, зажестикулировали. Из усадьбы прибежали люди: староста, рабочие, кучер. Весь красный от гнева и опираясь на толстую палку, пришел отец Степы; запыхавшаяся от непривычной ходьбы, приплелась с испуганным лицом и мать. Даже горничная с крыльца дома наблюдала за происходившим у амбаров столпотворением. И по этим признакам Степа понял, что по Лопатинской усадьбе вновь прошумела весть: «Степочка опять набедокурил. Коленце Степочка вывернул!» Степа понял это, и от всей усадьбы, от всех ее мокрых и несуразных построек, от почвы и воздуха, на него пахнуло такой безысходной тоской, таким унынием, что он точно весь съежился и обессилел под этим наплывом. Среди стоявшего у амбаров столпотворения он понял только, что действительно он сотворил какую-то глупость, какое-то преступление, Он чувствовал, что все возмущены его поступком, все без изъятия, даже мужики, ради интересов которых он заварил всю эту кутерьму. Весь осунувшийся и ослабевший, он двинулся прочь от этих галдевших амбаров, и за своей спиной он услышал сердитое ворчанье отца:

– Куда не сунется, всю историю испортит.

Когда Степа был на крыльце дома, у амбаров воцарилась невозмутимая тишь, и прерванная работа продолжалась.

«Вот всегда так, – тоскливо думал Степа, – куда ни сунусь, все дело им испорчу. У мужиков только времени сколько понапрасну отнял!»

Раздеваясь в прихожей, он думал:

«Нездешний я, так зачем же я в здешние дела суюсь-то! Пора бы и перестать».

Он быстро вошел в свою тусклую комнату, запер на ключ дверь и прилег на кровать.

II

Когда тихо надвигавшиеся сумерки сделали все предметы комнаты сказочными и фантастичными, Степа тихохонько встал с постели, тихохонько прошел к окошку, опустился на стул и стал глядеть туда, на чуть видневшуюся сквозь голые вершины сада могилу. Глядел он долго, напряженно, с жгучим любопытством в сердце, с жгучей тоской, с непонятным волнением. И вдруг ему показалось, что что-то зашевелилось там за оградой – белое, прозрачное, воздушное. «Порывается, – подумал он, – сюда порывается; это уж который раз. Только зачем ей уходить, если уж там так хорошо?» Он задумался. И вдруг он встал со стула и пересел на другой, дальше от окна.

– Что же это, братцы мои, я делаю, – прошептал он с жалкой улыбкой, – или я уж совсем отсюда бежать собрался?

Он вздрогнул. За стеной он услышал тихий говор. По звукам голосов Степа узнал, что это говорят отец и мать, и говорят вот именно о нем, – об этом он тоже сразу догадался, так как последний месяц, после того как он окончательно порвал с жизнью в усадьбе, отец и мать, оставшись наедине, только и говорили, что о нем. Апатично он стал слушать.

– У себя заперся? – сурово спросил отец.

– Заперся, – отвечала мать и вздохнула. Отец тоже недовольно крякнул.

– Послал Бог сынка, – процедил он сквозь зубы, – утешенье, нечего сказать.

Отец забарабанил пальцами по конторке.

– Недаром мне его учить не хотелось! – воскликнул он после минутной паузы. – До шестого класса гимназию прошел и то уж нам не помощник.

Он прошелся раза два по комнате, грузно ступая.

– Учи их после этого! – добавил он насмешливо.

Мать снова вздохнула.

– Ох, и не говори, – уныло промолвила она, – на могилу-то зачем он ходит? За садом-то что ему делать? Чего он там-то не видал?

Отец что-то хотел возражать, но она ему не дала.

– Испортили его; испортили, испортили! – возбужденно зашептала она. – И знаешь кто? – спросила она.

Отец вместо ответа процедил:

– Вот женим его, – переменится. Дурь-то из головы выйдет!

Мать, занятая, очевидно, своими думами, проговорила:

– Кабы не ее это дело, зачем ей было перед великомучеником Стефаном свечку кверху ногами ставить? – И она снова вздохнула.

Степа порывисто поднялся со стула, отпер дверь и вышел из комнаты. Отец и мать очень удивились, когда увидели его. Он был бледен, и его блуждающие глаза выражали тоску. Он сконфуженно переминался на пороге и теребил фуражку.

– Простите меня, батюшка и матушка, – наконец заговорил он, – Больше я вам перечить ни в чем не стану. Жените меня, но только поскорее. Я для вас с моим удовольствием. А если я нездешний, – на этом простите, и не обессудьте! Разве моя в том вина?

Он пожал плечами, повернулся и пошел вон из дому.

– Опять коленце! – воскликнул отец, – Господи, Боже наш! Ни единого, то есть, часа без коленца не проходит! О-о!

– Испортили его, испортили! – всплеснула руками мать и заплакала.

– И теперь я знаю, кто его испортил, – говорила она, плача, – старая просвирня! Старая просвирня!

Между тем Степа быстро накинул в прихожей пальто, нахлобучил картуз и почти выбежал вон из дому. Когда он очутился на дворе, его охватил безотчетный страх. Все постройки усадьбы, теперь уже повитые сумраком, казались ему какими-то исполинскими животными, мрачными и ужасными; они глядели на него с тупой враждебностью и не предвещали ничего доброго. По крайней мере так казалось Степе. Степа даже весь съежился и прижался к стене дома, боясь шевельнуться. С минуту он простоял так, чувствуя, что ужас ползет по его спине холодной змеею.