Доказательство жизни

вдруг исчезла в тумане искомая истина,
нет капитанов на брошенных мостиках.
Это мир наш – «Титаник» на пристани.

«Где-то плачет скорбная виола…»

Где-то плачет скорбная виола
вместе с нами, вместо нас —
где-то умер вновь Савонарола
по весне в недобрый час.

Непривычно головы свобода
кружит, словно майская метель,
как ундина нежно тянет в воду,
в омута холодную постель.

Нет закона, нет запретов
и шансон гуляет во дворах,
но ночами за плечом поэта
на краю постели дремлет страх.

В монастырь на покаянье,
в тягость долгих вечеров
не ссылают больше окаянных
возмутителей порядка и умов.

Не сожжен и не повешен —
новым узникам души покой
предписали монотонные депеши,
запечатав губы немотой.

Где-то плачет скорбная виола
по весне в недобрый час —
где-то умер вновь Савонарола,
молча живший годы среди нас.

«Стеклянные мосты пугают пешехода…»

Стеклянные мосты пугают пешехода,
связав два края света в темноте,
где страха рождена природа
биением крыла по вечной пустоте.

По ним идти возможно только раз:
скользя и падая – годами, месяцами.
Всё ближе берег тот от притяженья глаз
и глубже бездна под алмазными ногами.

А где-то в вышине, спасаясь от зимы,
в осеннем пламени сгорают корабли
и чьи-то мысли мимо света, мимо тьмы
так жаждут лета и стаканчика шабли.

И кто-то рядом, не дожив и до весны,
раскинув руки, падает не в бездну, в реки,
где годы исчезают призраком блесны
и вечность гладит памяти разомкнутые веки.

Стеклянные мосты так часто, мимоходом,
уносит время, боль, дыхание войны
и дымка памяти на месте перехода,
как пена опадая, тает на краю волны.

«Все так сложно и просто привычно…»

Все так сложно и просто привычно
видеть то, что нельзя изменить:
день прошедший и вечный обычай
на своих и чужих этот мир поделить.

Я подстрочную правду в кармане,
словно шило, таю от других и себя,
и обычные будни, как тени в тумане,
пропадают во мне в эти дни января.

Мысли кошками выгнули спины —
ни погладить, ни на руки взять —
и умчались под шум камышиный
где-то мышь на обед добывать.

Вот так просто, обыденно, точно
мир меняется сам и помимо меня,
и теряет себя поминутно, построчно
в утро вновь наступившего дня.

Папа

В латаной кофте отца,
пропахшей табаком и индийским чаем,
больше правды, чем в залах дворца,
и печали, чем в криках потерянных чаек.

Ты любил и молчал, гладил сердца рубцы
по ночам у окна, приоткрытого в вечность.
Своей нежностью тайной, как могут отцы,
нас с тобой укрывал, счастливо-беспечных.
Между небом в клубах ароматного дыма
и землей, как основы натруженных ног,
шаг один и года за спиной пилигрима —
ровно столько пути, сколько вынести смог.