– Потому что… – Подольский вдруг остановился с сильно забившимся сердцем; сердце билось так, что, казалось, выпрыгнет из груди. – Подойдите сюда, – приказал он слабым голосом. Он задыхался. – Ближе, не бойтесь. – Вера подошла, остановилась на расстоянии шага и при этом взглянула на него как-то испуганно, робко, умоляюще. Их разделял только один шаг. Подольский смотрел на нее пристально, но куда-то мимо. Губы его кривились в странной усмешке. – Ближе, – прошептал он. Вера не двигалась, и тогда он сам шагнул к ней, неуклюже обнял и нагнулся. Вера оттолкнула его и выскользнула из рук. – Вот почему! Вот почему! Вот почему, черт меня побери совсем! – закричал Подольский яростно и расхохотался на весь лес. – Потому что – слова, пустые слова, и ничего больше. Игра! И кто кого переиграет! А мне хочется вас целовать, целовать, целовать! Вот почему я всегда проигрываю. Вот почему я груб! Мне надоели эти условности, жмурки, воловье терпение, к которому я всякий раз должен прибегать, чтобы хоть чего-нибудь добиться. Мне это все надоело. Не могу больше терпеть. Меня унижает это ваше церемониальное броуновское движение, эти бессмысленная толкучка одинаковых пылинок. Да уж лучше быть комом грязи, чем ничтожной пылинкой, пусть даже и в лучах солнца. Что вы от меня удрали за версту? Съем я вас, что ли? На что мне надеяться, если я ком грязи и мне полагается быть всегда на полу, а вы – пылинки, способные вознестись? Что, вы думаете, мне нравится быть хмурым, ожесточенным? Я, может, только в лесу и спасаюсь от вашей благоустроенности. Потому что всякий раз, когда я хочу вас целовать, вас и вам подобных, вы предлагаете мне шиш. Я тридцать пять лет брожу по свету и ни разу – вы слышите? – ни разу не встретил человека, который бы глубоко заинтересовал меня. Да при таком раскладе не только впору удавиться – слезами изойти можно. Все вот так же, как вы, упираются ручонками в грудь и смотрят на меня, словно я убивец какой! Не с кем мне потягаться, черт меня побери, некому подать руку. Все разуверились в своей значимости, в своей крупности, в своей гениальности; обтекаемые медузы, предпочитают ловчить. Не жизнь им нравится, а игра с нею, не человек, а что поиметь с него. Хожу один как мастодонт. Чего вы испугались, скажите мне? Ну, чего?
– Ну, нельзя же так сразу, – сказала Вера виновато, заискивающе. – Я вас боюсь. Такое ощущение, что вы в первый раз в жизни увидели живую женщину. Я ведь вас совсем не знаю. Вы все с какой-то аффектацией делаете, торопитесь… Знаете что, приходите завтра к нам в лагерь, я вас с ребятами познакомлю.
– Мне надо вернуться – я топор оставил, – сказал Подольский.
– Я вас подожду здесь, – сказала Вера.
– Ступайте. Я догоню вас.
Подольский повернулся и пошел по раскисшей дороге. В воздухе была разлита сырость.
В сарае теперь было светлее. Подольский воткнул топор в стену, потом застегнул все пуговицы на куртке, разгладил воротник, откинул волосы со лба; захотелось переодеться во все сухое и чистое. Он встал на чурбан, накинул петлю на шею, еще раз тщательно поправил одежду и опрокинул чурбан.
©, ИВИН А.Н., автор, 1975, 2010 г.
Алексей ИВИН
В начале поприща
Дождь кончился. Выглянуло солнце, заблестела мокрая трава. Ветер утих, и в наступившей тишине из лесу был слышен только шелест срывающихся капель.
Валентина Дмитриевна, молодая учительница, едущая по распределению, подхватила свой черный плоский чемодан и вышла из-под разлапистой ели, где пережидала дождь. Лягушка, испугавшись ее, скакнула в сторону и шлепнулась в траву. Тропинка ослизла, идти стало трудно, и Валентина Дмитриевна пожалела, что отправилась в туфлях.
Получив назначение на работу в поселок Бусыгино, она думала, что найдет в кочергинском роно директора местной школы, но ее там не оказалось, и она вынуждена была добираться одна. А от Кочерыгина до поселка было не близко – пятнадцать километров. Хорошо еще, что ее немного подвезли на попутном лесовозе.
Вскоре лес отступил, потянулось огороженное льняное поле; в конце его по кудрявой зелени лозняка угадывалась речка, впадавшая в Логатовку, а дальше виднелись просторно разбросанные избы поселка. Пройдя по бревенчатому настилу моста, Валентина Дмитриевна спросила встречного мальчишку, где дом директора школы.
– А вон тот, желтый, у столба, – объяснил он; в его глазах при этом было живейшее нескрываемое любопытство.
На крыльце промтоварного магазина стояли бабы.
– Не иначе – новая учительница к нам, – сказала одна из них, в цветастом платке.
– А может, к Федоровым гости, – вмешалась другая.
– Не, Федорову девку я знаю: она повыше ростом и толще. А эта новенькая, точно.
– Не климатит у нас учителям – каждый год новые. Вот и эта, может, год проработает, а потом как ветром сдунет.
Валентина Дмитриевна прошла по мосткам вдоль некрашеного забора. Овцы бродили возле свежего сруба, обнюхивая щепки; рядом со срубом лежал маленький штабель окоренных бревен: видно, строили баню. Деловито пробежала собака. Прорычал груженый лесовоз, лесины скрипели, их обрубленные куцые вершины тяжело раскачивались.
В палисаднике директорского дома росла черемуха и несколько рябин; кисти оранжевых, еще не спелых ягод свисали с ветвей. «Ох, замерзну я здесь!» – подумала Валентина Дмитриевна, вспомнив народную примету: рябины много – зима будет лютая. Оставив чемодан в сенях, она постучала в косяк; дверь была обита войлоком и обтянута дерматином. Очутившись в тесном коридорчике, заставленном обувью и увешанном одеждой, она на миг растерялась, но тут из кухни вышла молодая полная румяная женщина (такие подносят хлеб-соль на торжествах), вытерла руки о передник и вопросительно улыбнулась.
– Здравствуйте! Здесь живет директор школы?
– Да, это я.
– Я направлена в вашу школу на работу…
– А, здравствуйте, здравствуйте! Проходите, пожалуйста, проходите. Я должна извиниться, что не встретила вас. Третий день ребенок болеет, нельзя шагу отойти. Значит, вы к нам на работу? А специальность? История и английский язык? Ну, хорошо. Давайте знакомиться: меня зовут Светлана Григорьевна. Я здесь уже седьмой год. Признаться, я думала, что дадут мужчину. У нас ведь коллектив женский, строгий мужчина был бы кстати: дети теперь, особенно в старших классах, народ бедовый. Ну, ничего. Освоитесь. Располагайтесь пока у меня, а завтра найдем место. Муж на работе, я одна хозяйничаю. Садитесь. Я сейчас приготовлю чего-нибудь поесть: вы устали с дороги…
Пока она нарезала помидоры для салата, кипятила чайник и ходила в кладовку за вареньем, Валентина Дмитриевна огляделась. Печь, посудный шкаф, хлебница, кофеварка, бак с водой, разбросанные на столе ложки и вилки, кипятильник на стене, дуршлаг, множество банок с молоком и простоквашей, умывальник в углу, – все это, собранное в тесной кухне, создавало ощущение беспорядка. Рядом с кухней была спальня, оттуда виднелся угол детской кровати.
Пока Валентина Дмитриевна ела, директор вводила ее в курс школьных дел. Школа была небольшая, восьмилетняя, всего шестьдесят учеников, по десять-двенадцать человек в классе. Для ребят из соседних деревень были построены интернат и столовая. Работать нетрудно, если не показывать ребятам слабину; методических пособий достаточно, ими забит целый шкаф в учительской. Вечером – клуб, телевизор, есть школьный спортивный зал. Перечисляя все это, директор понимала, что лишь маскирует скудость имеющихся в ее распоряжении притягательных средств. В последние годы она стала жалеть этих молоденьких выпускниц. Привыкшие к городской жизни, они, приезжая сюда, вскоре разочаровывались: она видела это по чуть оглушенному голубиному взгляду, по тому, как кротко они кивали в ответ на ее утешительные слова. «Убежит!» – думала она и почти никогда не ошибалась. Она не осуждала их, помня, как в первый год сама порывалась уехать, но посватался хороший парень, шофер Генка Соколов, и она осталась. Вышла замуж, родила ребенка, обставила квартиру. И ничего, живет.
Вечером, укладываясь спать, Валентина Дмитриевна думала, что все в ее жизни должно устроиться, только бы начать работать. Она вспомнила и вновь пережила то легкое, счастливое настроение, с которым, еще студенткой, возвращалась из логатовской школы, где проходила месячную педагогическую практику. Зачарованные глаза учеников, полуоткрытые рты, внимательные уши. Она чувствовала тогда, что увлекает детей, это окрыляло ее, она увлекалась сама, любовалась своей силой и властью. А на переменах они толпились вокруг нее, заглядывали в глаза, спрашивали…
Полюбят ли ее и здесь?
Следующий день выдался дождливый. То и дело набегали лиловые тучи, лил дождь, несколько минут сияло омытое солнце и, зажигая радугу, снова пряталось в облаках.
Валентина Дмитриевна с утра ушла смотреть свою новую квартиру, занимавшую половину финского дома. Увидев две голые комнаты, белую некрашеную печь с плитой, она невесело рассмеялась и энергично принялась за дело. Со склада принесли кухонный шкаф, две тумбочки, несколько новых стульев, полированный стол с выдвижными ящиками. Матрас, подушка, одеяло и две простыни были принесены из интерната. Валентина Дмитриевна заправила постель конвертом. Беспорядочно заставленная мебелью, комнаты имели нежилой вид; Валентина Дмитриевна без конца, с азартом переставляла, передвигала, но все ей не нравилось.
Здесь – ночной столик. Нет, здесь! Кровать – сюда. Отлично! Полка для книг. Зеркало… Господи, у меня нет зеркала! Запишу в реестр: срочно раздобыть. Хороша я буду, если растрепой явлюсь к детям! Вешалка есть, таз есть. Утюг… надо купить утюг. Еще что? Занавески на окна. Две тарелки, ложки, кастрюлю, электроплитку, веник – и все это нужно до зарезу.
Составив длинный список предметов первой необходимости, она направилась в магазин. Там оказалось почти все, что было нужно, но она еще раз придирчиво просмотрела список и вычеркнула то, что можно было купить потом, с первой получки. И все равно расходы оказались велики.
Вернувшись из магазина, она вымыла пол и окна, а потом занялась печью. В жизни ей редко приходилось затоплять печь. Но она знала, что сначала нужно нащепать лучины или надрать бересты. Дрова были рядом: поленница стояла в огороде. Она принесла охапку поленьев, попутно заметив, что огород запущен, грядки буйно заросли крапивой и лебедой. Лучина долго не загоралась, чадила и гасла, а когда, наконец, потрескивая, разгорелась, Валентина Дмитриевна поспешно сунула ее в печь, забросала сверху дровами, и в комнате стало дымно. «Ах, боже мой! – догадалась она. – У меня ведь не открыта труба!» Труба закрывалась вьюшкой; вынимая ее, Валентина Дмитриевна перепачкалась в жирной саже. Зато в печи весело затрещал огонь.
Возбуждение, вызванное сознанием того, что у нее теперь своя квартира, понемногу улеглось, сменилось грустью. Как-никак придется носить воду, вставать затемно и топить печь, а зимой так сладко спится… Но что делать: ее учительский долг. Назвался груздем, полезай в кузов. Без прежнего энтузиазма, зато хладнокровнее она принялась распаковывать чемодан, а покончив с этим, почувствовала усталость. «Хватит на сегодня, – решила она. – И все-таки чего-то я не сделала, чего-то не хватает… Может, купить радиоприемник? Нет, не то, не то!»
Вечером, едва стемнело, она пошла к Светлане Григорьевне и за чаем пожаловалась ей, что неожиданно затосковала.
– Ничего, это пройдет. Только не надо ни о чем мечтать и ни о чем думать. Вы можете пока ночевать у нас. Вы нас нисколько не стесните, правда, Гена?
Гена, высокий, с двумя крупными родинками на правой щеке, конфузливо кивнул:
– Конечно, о чем речь!..
– Нет, я уж лучше заночую дома. Все равно ведь привыкать-то надо.
– Ну, как хотите. Мы дадим вам транзистор – напрокат, на неделю, пока привыкнете. Или – знаете что?! – Светлана Григорьевна стукнула себя ладошкой по лбу. – У нас недавно окотилась кошка. Трое. А выбрасывать жалко. Сейчас я их вам покажу. – Она вынесла из спальни двух пепельно-серых котят. – Вот, смотрите. Даром отдам. Берите: все-таки живое существо. Нескучно будет.
Валентина Дмитриевна взяла одного из них за мягкий загривок; котенок беспомощно висел, растопырив лапки, и слабо разевал голый розовый ротик.
– Беру, – сказала она.
– Одного?
– Одного. Спасибо.
– Не за что. У нас этого добра каждый год бывает ой-ой-ой! Вот, возьмите баночку молока, напоите его. Вы и для себя, если хотите, можете брать молоко. Здесь многие продают – тридцать копеек литр. А картошку можно купить у Николая Николаевича; я уже говорила с ним на этот счет. Он сказал, мол, пускай приходит. Он живет как раз напротив школы.
Они простились на крыльце.
– Если что, – сказала Светлана Григорьевна, – заходите, не стесняйтесь. А завтра вам нужно с утра быть в школе. Работы у нас очень много: надо подклеить карты, оформить наглядные пособия, отобрать необходимые диафильмы. Фломастеры у вас есть? Нет? Я дам свои. Придется рисовать. Рисовать-то умеете? У нас тоже никто не умеет – так, мазюкаем. Ну, до свидания. Спокойного вам сна. И помните мой совет: не раскисайте…
Августовская ночь была непроглядно темна и влажна; в кронах невидимых деревьев шумел верховой ветер. С транзистором, молоком и котенком Валентина Дмитриевна возвратилась домой. Там, пустив котенка гулять по полу, она села писать письмо матери.