Табия тридцать два

Гудки. Отбой. Снова попытка дозвониться.

Гудки.)

– Увы, Кирилл, истина оказалась чрезвычайно неприятной!

Потрясенный Кирилл даже не сразу понимает, что слова раздаются не из телефона, а совсем с другой стороны – это Дмитрий Александрович Уляшов, закончивший беседу с Абзаловым, вернулся к рассказу о Переучреждении и о посткризисной России.

* * *

– Своевременно обнаружив и обнажив перед обществом тоталитарный потенциал русской литературы, – как ни в чем ни бывало продолжал Уляшов, – мы решили наиболее трудную часть задачи. Знаете, в пылу партии даже гроссмейстер может не заметить форсированного выигрыша, но если кто-то сообщит ему, что в данной позиции скрыт, например, мат в семь ходов, гроссмейстер непременно отыщет нужные ходы. И когда людям рассказали о том, что российский империализм является политической производной от идей, пестуемых литераторами, решение проблемы нашлось почти сразу.

Требовалось изгнать русскую литературу из русской жизни.

И, дорогой Кирилл, вы не представляете (вы никогда не сможете поверить), с какими невероятными объемами мы столкнулись, взявшись за эту работу. Сотни миллионов книг, миллионы миллионов статей и исследований, огромное число издательств, мощнейшее гуманитарное лобби (начиная от маститых профессоров-достоевсковедов и заканчивая рядовыми учителями литературы). Зараза таилась везде. В школах с первого же класса: портреты Некрасова и Чернышевского на стенах, стихотворения наизусть, гигантские списки обязательного чтения (впрочем, не только чтения: на уроках природоведения говорили о «пушкинской осени», на уроках рисования изучали, как Альтман и Модильяни изображают Ахматову, на уроках русского языка писали диктанты из Льва Толстого и изложения по Ивану Гончарову). В университетах: бесчисленные кафедры русской литературы, патологическая любовь к «цитатам из классиков», томики Газданова и Набокова для соблазнения подруг. В городах: барельефы литераторов, квартиры-музеи литераторов, мемориальные доски литераторов, кладбища литераторов, названия улиц и площадей в честь литераторов, памятники литераторам. Хуже того, выяснилось, что сама речь людей засорена осколками литературных текстов, сама повседневная жизнь полна заимствований из поэм и романов. (Бывало, идешь по городу, смотришь – как хорошо, избавились от литературы, а вдруг зацепишься взглядом за случайную крылатку или там бакенбарду, и все, никакого покоя! Ведь за той бакенбардой маячат уже боевые машины пехоты, и детские горькие слезы, и чудовищное насилие, и имперская опять во все стороны экспансия. (Это, конечно, тянуло немножко на паранойю. Я, хвала Каиссе, такому не был подвержен, а вот некоторых всерьез заносило. Зырянов, рассказывали, уволил помощницу из-за того, что она по ошибке на левую руку надела перчатку с правой руки.))

А все-таки дело двигалось, и мы успешно освобождали новую Переучрежденную Россию от губительного наваждения изящной (будь она неладна!) словесности; но чем дальше шло освобождение, тем заметнее становилась огромная лакуна, глубокая воронка, зияющая пустота на том месте, где столетиями располагалась литература.

И лакуна эта внушала тревогу.

(Кто-то предлагал не обращать внимания (мол, «само зарастет»), но мы-то знали о печальном опыте советских интеллигентов, которые в условном 1989 году тоже были уверены, что достаточно «просто сбросить власть коммунистов» – и процветание страны наступит само собой. Ничего никогда не происходит само собой, Кирилл, запомните!)

Оставлять свободным важнейшее поле, расположенное в центре социальной и культурной жизни россиян, было бы, говоря словами Арона Нимцовича, «стратегической халатностью». Наоборот: над этим полем требовалось как можно скорее установить контроль, а образовавшуюся вдруг пустоту – заполнить. Заполнить чем-то не менее разнообразным и сложным, чем литература, и тоже имеющим богатую традицию, и способным внушать людям гордость за державу, но при этом, в отличие от литературы, полезным и конструктивным, воспитывающим умы и души наших соотечественников в позитивном духе либеральных, демократических, общечеловеческих ценностей. Иными словами, речь должна была идти не о бездумной отмене, но об аккуратной замене русской культуры, о кропотливой пересборке «культурного кода» всех граждан России.

И вот вопрос: чем заменить российский литературоцентризм?

Вариантов мы рассмотрели великое множество, а только все они казались плохими, непозиционными. Русская философия – глубоко вторична и (будучи смесью религиозного угара с криптофашизмом) опасна не меньше литературы. Русский кинематограф и русская академическая музыка, за редкими исключениями, – унылое повторение западных идей. Русская кухня – слишком кислая; русская эротика – слишком пресная. Футбол в России любили, но играть никогда не умели, а вот хоккей выглядел интересным решением – увы, безнадежно камерным: соревнуются в нем всего пять-шесть северных стран, и только зимой, и только на льду (да еще там эти страшные острые коньки!). Ну и почему-то командные виды спорта вообще отпугивали отечественных интеллектуалов.

Тогда задумались о русском балете.

Действительно, Россия всегда могла похвастаться и гениальными исполнителями, и одаренными хореографами, и уникальными методиками преподавания, и долгой славной историей мирового признания (великие премьеры на сцене Мариинского театра, и Париж, рукоплескавший труппе Сергея Дягилева, и Лондон, очарованный Галиной Улановой). Но Правительство Туркина отклонило идею. Якобы элитизм, а кроме того, сорок миллионов граждан на балет все равно ходить не станут – нет в таком количестве ни сцен, ни танцовщиков. Плюс хотелось членам Правительства, чтобы в нашей новейшей культуре были книги – как же, почитать на досуге, на полки поставить для пущей солидности. А с балетными книгами – беда. С одной стороны, все сочинения о танце, от Акима Волынского до Вадима Гаевского, написаны таким напыщенным слогом, что в них небезосновательно видели опасность рецидивов империализма. С другой стороны, русский язык как таковой находился после Кризиса под сильнейшим подозрением – в качестве «языка захватчиков» и «языка агрессоров»; полагали даже, что сама грамматика русской речи (ее очевидная склонность к экспансии, к разветвленным синтаксическим конструкциям с непременными придаточными предложениями и деепричастными оборотами) влияет на modus cogitandi[8 - Способ мышления (лат.).] носителей таким образом, что они неизбежно становятся империалистами. Получалось, что в той ситуации требовались русские книги, но желательно без русского языка.

А я, Кирилл, всю жизнь читал именно такие книги: написанные русскими авторами, но почти свободные от русских слов – только цифры и отдельные кириллические и латинские буквы (1.d4 Кf6 2. c4 e6 3. Kc3 Сb4) – книги, посвященные шахматной игре.

Шахматы!

Вот где нашелся наилучший ход, идеальный маневр, спасение настоящего и будущего нашей многострадальной родины, два восклицательных знака.

Шахматы.

Древнейшая и богатейшая область человеческого знания, расположенная на стыке науки, искусства и спорта. Область, в которой нам было чем гордиться: сначала в России появлялись отдельные великие мастера (славная когорта от Александра Петрова до Михаила Чигорина, венчаемая непобедимым чемпионом мира Александром Алехиным, сокрушившим самого Капабланку), потом, благодаря Михаилу Ботвиннику, возникла легендарная советская шахматная школа, доминировавшая шесть десятилетий подряд: Пауль Керес, Давид Бронштейн, Исаак Болеславский, Василий Смыслов, Михаил Таль, Ефим Геллер, Лев Полугаевский, Тигран Петросян, Борис Спасский, Леонид Штейн, Виктор Корчной, Анатолий Карпов, Гарри Каспаров[9 - Признан в РФ иноагентом, а также включен в перечень экстремистов и террористов. – Прим. ред.]. В начале XXI века главной сенсацией стал Владимир Крамник, но тогда же создавали свои шедевры и Алексей Широв, и Евгений Бареев, и Петр Свидлер, и Александр Морозевич, и Александр Грищук. Еще позже – уже накануне Кризиса – мир восхищался творчеством Сергея Карякина, Яна Непомнящего и Даниила Дубова. Вы, Кирилл, знаете, что после 2022 года специальные матчи на первенство мира по шахматам утратили значение (действующий чемпион и лучший игрок планеты Магнус Карлсен просто отказался защищать титул, продолжая при этом участвовать в турнирах), а все-таки из шестнадцати чемпионов мира девять родились в России и в СССР, рекорд. При этом отечественная культура шахмат всегда противостояла империализму и москвоцентризму, ведь большинство российских и советских классиков были провинциалами. Таль родом из семьи рижских евреев, Петросян – из семьи тбилисских армян; лучший шахматный теоретик XX века Евгений Свешников жил в Челябинске, Геллер – в Одессе, Полугаевский – в Самаре; Карпов появился на свет в Златоусте, Каспаров – в Баку, Крамник – в Туапсе. (Карякин – в Симферополе, Непомнящий – в Брянске.) Глядя на этих мастеров, изучая их партии, вы неизбежно начинали размышлять в прогрессивном деколониальном ключе, задумываться об автономии регионов и о том, что страна не сводится к одной или двум столицам. Важным было и то, что при всех своих выдающихся успехах россияне никогда не смогли бы апроприировать шахматы, заявить на них какие-то особые права: игра изобретена в Индии, трансформирована персами и арабами, радикально модернизирована в ренессансной Европе. Собственно, долгое время именно европейцы (и иногда американцы) – а вовсе не наши соотечественники – лучше всех играли в шахматы: Филидор, Лабурдонне, Стаунтон, Андерсен, Морфи. Первые официальные чемпионы мира (Стейниц и Ласкер), как и последние (Ананд и Карлсен), тоже не имели никакого отношения к России. Вы меня извините, Кирилл, что я отвлекаюсь на известные вещи, – преподавательская привычка. Но мне хочется поделиться радостью открытия, ведь мы тогда отыскали сильнейшее решение. Замена литературы на шахматы устраняла массу проблем и давала массу преимуществ: непосредственно на наших глазах вместо агрессивной имперской культуры рождалось что-то новое и замечательное.

Итак, шахматы.

Шахматы учат логично и строго мыслить, трезво оценивать любые сложные ситуации, не бояться риска, но и не соблазняться миражами – так воспитывается достойный гражданин. Шахматы учат следить за временем и материалом, избегать грубых ошибок и зевков, продумывать и проводить планы – так воспитывается ответственный работник. Шахматы учат уважению к партнеру – ведь партия никогда не создается в одиночку, но всегда вдвоем – так воспитывается эмпатичный, эмоционально здоровый человек. Шахматы – лучшая профилактика автаркии и пещерного национализма: мы оправданно гордимся, что среди дебютов есть Русская партия, Ленинградская система, Волжский гамбит, но знаем, что существует и масса других начал, названных в честь Англии, Франции, Италии, Испании, Шотландии, Голландии, Сицилии, Скандинавии, Каталонии (и целых два – в честь Индии); шахматы – это про весь мир! Кроме того, шахматы утверждают инклюзивность: любые фигуры хороши, любые поля интересны, и творить за доской могут люди какой угодно расы, национальности, возраста и гендера; шахматы вполне доступны гражданам с ментальными расстройствами и физическими ограничениями; шахматы показаны даже абьюзерам и преступникам – просто потому, что это практика, поощряющая мирное сотрудничество и строгое соблюдение правил.

(Конечно, слабости можно отыскать в любой позиции, а шахматистов прошлого тоже найдется в чем упрекнуть: и помрачившийся умом Алехин сочинял в 1941 году статьи «о еврейских и арийских шахматах», и Керес заявлял, что «женщина никогда не будет играть в шахматы на равных с мужчинами, потому что не сможет пять часов сидеть за доской молча», но это и рядом не стоит с людоедскими текстами литераторов той эпохи – Бабеля там, или Багрицкого с Маяковским: «Я люблю смотреть, как умирают дети».)

Таким образом, аргументов за шахматы нашлось множество, аргументов против почти не оказалось. Правительство Туркина одобрило нашу концепцию, и мы приступили к работе. Я осуществлял общее руководство «Проектом утверждения новейшей культуры», а помогала мне замечательно пестрая по составу команда специалистов. В ней оказались вместе и Гарри Каспаров, объявленный в старой России персоной non grata; и Аркадий Дворкович, бывший плотью от плоти докризисной, подвергшейся люстрациям элиты; и диаметрально противоположно объяснявшие причины Кризиса Сергей Карякин и Александр Грищук; и, казалось бы, давно ушедший в другую великую игру, китайское го, Александр Морозевич; и прагматичный до цинизма Илья Мерензон, в начале XXI века зарабатывавший миллионы на проведении шахматных матчей; и совершенно нездешний Кирсан Илюмжинов, всерьез утверждавший, что шахматы придуманы инопланетянами. Все они охотно откликнулись на мое приглашение и усердно трудились, ничего не требуя для себя лично – потому что были людьми талантливыми, любившими шахматы, а еще больше шахмат любившими Россию и искренне желавшими ей процветания.

Делалось все очень быстро (в темпе даже не рапида, а блица), и за каких-нибудь три-четыре года реформ основные черты новейшей российской культуры вполне оформились: на месте ядовитого бурьяна словесности возникли ухоженные шахматные поля.

Очертания посткризисной, мирной России.

России, в которой рождается уже третье поколение.

Все памятники литераторам мы заменили на памятники шахматистам; множество проспектов, улиц и площадей, названных в честь писателей, переименовали. В Петербурге, например, улица Достоевского стала улицей Ботвинника, улица Жуковского – улицей Нимцовича, улица Толстого – улицей Шифферса. (Сейчас сложно представить, но до Переучреждения литературные топонимы встречались в городе повсеместно: Корчной проспект назывался Лермонтовским, Чигоринская улица – Пушкинской, а улица Шумова (где мы сейчас с вами беседуем) – улицей Некрасова. Станция метро «Алехинская» именовалась «Маяковской», «Таймановская» – «Чернышевской». Канал имени Левенфиша был каналом имени Грибоедова.) В школах установили бюсты Анатолия Карпова и Бориса Спасского, ученикам начали задавать учить наизусть не стихотворения Пушкина и Тютчева, но классические шахматные партии (скажем, Андерсен – Кизерицкий (1851 год) или Ботвинник – Капабланка (1938 год)). Словом, возникали (даже резче: «изобретались») формы жизни, которые вам, Кирилл, привычны с детства, и потому кажутся чуть ли не единственно возможными. Для вас естественно, что диктанты ученикам дают из книг Давида Бронштейна и Савелия Тартаковера, а выпускные сочинения пишут на темы вроде «Позиционная жертва качества у советских классиков 1960-х» или «Критика концепции (не)корректности дебюта (на примере Королевского гамбита)», но так было не всегда.

Конечно, как и в любые времена, дети учатся по-разному. Кто-то, очарованный на уроках истории изяществом первых мансуб, поступает в университет, занимается санскритом и арабским, работает потом над диссертацией о тонкостях превращения чатуранги в шатрандж; кто-то увлекается реанимацией варианта Дракона Сицилианской защиты и обнаруживает себя на кафедре анализа полуоткрытых начал в СПбГУ; но даже отпетые двоечники прекрасно знают, как выглядит «Мат Диларам» или «Этюд Сааведры» и сумеют вспомнить шестую партию матча Спасский – Фишер в Рейкьявике (1972 год) или «бессмертную» победу Каспарова над Топаловым в Вейк-ан-Зее (1999 год).

Культура крайне важна для самоуважения общества, и это не блажь, Кирилл, но суровая необходимость. Без культуры не может быть ни нации, ни цивилизации.

Разница в том, что прежние российские интеллигенты выписывали «Новый мир» или читали литературный раздел сайта Colta.ru, а нынешние следят за теоретическими новинками, публикуемыми в журнале «64» и шахматных книгах. Да, шахматисты охотно пишут книги – но насколько отличаются эти книги от тех опусов, что сочиняли когда-то российские литераторы. Каисса, люди снова полюбили библиотеки! – потому что знают: на книжных страницах их ждет не дурман путаных рассуждений о страдании и смерти, но чистая, почти невесомая красота человеческой мысли, собрания геометрических сюит и симфоний, дивный лес бесконечно ветвящихся вариантов, в которых так сладко блуждать, которые так интересно обсуждать. И, конечно, сегодня, чтобы поддержать беседу в мало-мальски приличном обществе, нужно хоть как-то владеть шахматным анализом (впрочем, и в домах полусвета любой small talk крутится вокруг шахмат: «– Вы уже листали новое избранное Петера Леко? Великий был человек! – О да, но венгры почему-то все равно ставят выше Лайоша Портиша. – Ах, ну хотя бы не Гезу Мароци! – И не этих ужасных сестер Полгар!»). В России каждый чиновник, дослужившийся до уровня инспектора, считает необходимым держать на видном месте «Аналитические и критические работы» Ботвинника, «Моих великих предшественников» Каспарова, «Шахматные окончания» Авербаха и полное собрание сочинений Дворецкого; что же касается руководителей нашей страны, то все они, начиная с Туркина, великолепно разбирались в шахматах.

Так, Кирилл!

Уже полсотни лет я наблюдаю за благотворным влиянием проведенных нами реформ на российское общество и могу сказать уверенно: мы не ошиблись. Нравы наших соотечественников сильно смягчились после того, как новая – не литературоцентричная, но шахматоцентричная – культура России полностью утвердилась в своих правах. Вместе с Лермонтовым и Тургеневым из людских сердец ушли ожесточенность, озлобленность, подозрительность и болезненный имперский синдром. Шахматные авторы ни к чему не призывают, не побуждают исправлять карту звездного неба или границы европейских стран, не заражают манией величия, не внушают опасных идей; они просто учат красоте и гармонии. Благодаря шахматам россияне стали ответственны, добры и рациональны; теперь это народ, чуждый всякой агрессии и всякой экспансии. (Кстати, присущий шахматам фактор цейтнота, ограниченного временного ресурса, помог в постепенном искоренении традиционного российского разгильдяйства, наплевательского отношения к любым дедлайнам и к тайм-менеджменту вообще – западные партнеры всегда вовремя, без задержек получают от нас медь, никель, палладий, золото, алмазы и т. д.). Результат усилий налицо: мнение мирового сообщества о России становится все лучше и лучше. Кстати, вы знаете, что буквально три дня назад ООН сократила срок Карантина?

На пять лет.

И это уже второе сокращение, и наверняка будут новые.

Скоро Карантин снимут совсем. Скоро нам откроется целый огромный мир. Скоро в страну хлынут новые знания, технологии, инвестиции. Наша позиция прекрасна уже сейчас, и время работает на нас. Скоро, Кирилл, в России начнется настоящий золотой век!

* * *

На следующее утро Кирилл встал раньше обычного, позавтракал остававшимся с субботы хлебом, выпил чашку цикория и, удачно избежав встречи с Надеждой Андреевной (кастеляншей, уже неделю пытавшейся внеси его в список добровольцев на мытье окон в общежитии), отправился (вдоль по Садовой улице) в Публичную библиотеку.

Народу в библиотеке было мало.

Еле светили лампы, спал на подоконнике местный кот по кличке Кипергань, и темнело над входом, встречая посетителей, знаменитое «Бегство Наполеона из Москвы в Париж» авторства Александра Петрова: белые кони (символизирующие казаков Матвея Платова) должны сделать тринадцать точных ходов подряд, прогоняя черного короля («Наполеона») с b2 («Москва») на h8 («Париж»), где его настигнет вскрытый мат. (Будучи историком, Кирилл отлично знал, какие дискуссии бушевали когда-то вокруг этого полотна: ведь оно так или иначе прославляло войну, вероломное вторжение русских армий во Францию. Потом решили, что Петров не пропагандировал, а «сублимировал» империализм: предлагал воевать только за шахматной доской, чем способствовал общему смягчению нравов. (И все-таки название шедевра старались от греха подальше не афишировать; широкие массы и не подозревали о Наполеоне, подпись гласила: «Задача Петрова о белых конях».))

Деловое, азартное настроение владело Кириллом. Увы, последние два (или три? (или четыре?)) месяца он не посещал Публичку; не было желания, да и Майя отвлекала. Ах, лентяй! Но теперь-то ему ясно, куда двигаться. Теперь-то он не будет терять темпы. Для начала нужен алфавитный каталог, ящичек с литерой «К», так, замечательно.

– Кирилл Геннадьевич!

– ?

Совсем юная девушка стоит рядом, смущенно улыбается и мнет в руках формуляр. Оу, Кирилл ее знает, он уже встречал ее здесь прошлой вроде бы осенью: студентка младшего курса, проходит в библиотеке практику, то ли подрабатывает, очень милая. (Вот только имя не припомнить: что там написано на бейджике? «Александра». Точно: Саша. (Наверное, в честь Горячкиной или Костенюк назвали. Интересно, как меняется мода, одно время было много «Санечек» и «Сашенек», а теперь популярнее всего «Люси» (a la Людмила Руденко) и «Лизы» (a la Елизавета Быкова). У мальчиков скучнее: в любую эпоху «Михаилы» (в честь Чигорина, Ботвинника, Таля; но и Мигеля Найдорфа, и Майкла Адамса), «Петры» (в честь Свидлера и Леко) и «Борисы» (в честь Спасского и Гельфанда). И тоже «Александры», конечно (a la Петров, Алехин, Котов, Белявский, Морозевич, Грищук). Потом следуют «Ефимы» (a la Боголюбов и Геллер), «Василии» (a la Смыслов и Иванчук), «Львы» (a la Полугаевский, Псахис и Аронян). Ну, случается, что какие-нибудь родители-оригиналы назовут сына «Бент» или «Сало?» (или вообще – «Алиреза?».)))

– Здравствуйте, Александра.

– Здравствуйте, Кирилл Геннадьевич! Вы к нам? Заказать какие-то книги? – цветет и сияет собеседница. – Вы зовите меня просто Шушей, мне по-другому неловко!

– Шушей?! Э-э, да, конечно. А вы меня зовите просто Кириллом. Знаете, мне нужны статьи Владимира Крамника. Любые, какие есть в библиотеке, за все годы, по всем изданиям, на всех языках. Вот сейчас собирался по каталогу искать, но, может быть…

– Не надо по каталогу! – девушка чуть не подпрыгивает на месте от восторга. – Я вам помогу, все быстро найду, у нас же теперь компьютер поставлен (представляете?!). А это вы, наверное, пишете новую научную работу? По истории? Вместе с Абзаловым?

(Ну при чем тут Абзалов?