Городъ Нежнотраховъ, Большая Дворянская, Ferflucht Platz

И всё же… Автор не раз задумывался, почему же Алесь Хидляр так любил вечный город Нежнотраховъ, и к однозначным выводам по этому поводу не пришёл. Он ведь был совсем не глуп, всё понимал, знал цену тому, что происходило на его родине, земле предков, манином футерлянде. Не Адриатика здесь! Без омаров живем! Не до того здесь! Уцелеть бы! Покусинькать бы! А народ какой! Ёханый Баболт! Какой народ! Карман всё время нужно рукой сжимать! Акул кругом столько, что пукнуть нельзя! Как премудрому пескарю забраться бы в лунку и пересидеть основные угрозы бандитского времени, от которого нет никакого спасения. Да ещё, спасибо тебе, Господи, увидеть смерть врагов! Об этом только можно мечтать в этом шизофреническом бедламе!

Идея альтернативного исторического пути не давала ему покоя.

Нет здесь озарённых солнцем бухт и барахт, где реют паруса на закате! Не повезло нам! Не повезло! Врагу бы такую родину, как моя! Зато уж есть рынок, на котором можно торговать, кто чего склепал, и может быть, радость его наличия и не позволила Алесю сойти с ума. Можно, к примеру, земляка продать.

Он прожил долгую и тяжёлую жизнь…

Сейчас они, эти бумаги в очень плохом состоянии, и если не попадут в народную библиотеку, рано или поздно поглотятся ненасытным временем и его духом полного исчезновения.

Автор думал над этим и решил предать вышеозначенные бумаги гласности, которой они несомненно заслуживают.

Глава 22

Алесь Хидляр освещает свой город, себя и попутно предаётся невинным воспоминаниям о былом и думах.

«Я живу в вечном городе с названием Нежнотрахов, (это его самое последнее, самое клёвое название) что на западном юге Восточно-Европейской цокольной платформы, при вдохе северного ветра, – начинается повествование, – Здесь моё ВСЁ! И самое главное заключается в том, что здесь даже Пушкин родился! Здесь моя милая родина, здесь жили мои родители до смерти.

Они любили свою родину и как дети, всегда искренне удивлялись, почему она мучает их и всегда предаёт. И так и ушли, ничего не поняв, горячо и благодарно, с рукой у исполнительного козырька и жаждой недостижимой правды в сердце.

Я их ни за что не виню! Великое, преданное тысячи раз поколение, прощай навсегда! Но самое главное заключается в том, что здесь Пушкин родился. Вон в тех кустах. Его мать была в нашем городе проездом, приезжала по делам отца, связанным с закупкой больших коровьих кнутов. Вон под тем кустом ей дурно и стало, так она не долго думая родила Пушкина. Сочинять он стал почти сразу же, не вылезая из кустов. А я за ним следом немного погодя.

Мне 36 полных лет, из них тридцать пять с половиной я безвылазно пребывал здесь, в Нежнотрахове, безвылазно занимаясь подробным взрастанием на лоне, быстрым взрослением и неизбежным подростковым онанизмом, в чём мне стыдно в некотором роде признаваться. Здесь я учился и страдал, здесь я первый раз влюбился в дуру. К тому же она была анарейка! Что тут сказать без пол-литры? Посмотреть, как Монтень, осуждающими глазами?

Мне было всегда интересно узнать, историю родного до слёз города, и хоть мои родители были здесь столь приезжими, что так и не укоренились ответственно в здешнем коцаном народце, я никогда не оставлял отчаянных, безуспешных попыток это сделать.

Но народ чувствовал чужака и ходу не давал. Я научился обходиться без него, и корм зарабатывал сам по своей воле и благордаря милости Провидения и Судьбы. Мне это почти всегда удавалось, несмотря на козни всяких крученых патриотов.

Я белобрыс. Роста слегка выше среднего, не хром и не бос вопреки ожиданиям большинства из моего нынешнего окружения, которое столь же уважает мою семью, как и не любит. Телосложение имею худое, лицо приятное, по крайней мере, я сам так думаю. Очки я по праву тайного вождя народа ношу только дома, дабы скрыть природную близорукость и благоприобретённый в трудах астигматизм. Вот, пожалуй, и всё, что следует знать читателю. А то я часто замечал, как начнёшь много о себе рассказывать и душу свою абы кому раскрывать, как матрос Железняк, так люди быстро теряют к тебе уважение и начинают считать дураком – они уважают только страшное и загадочное, а честное и простое – не уважают.

Итак, в былые времена я не терял надежды слиться в едином порыве с моим странноватым народом. Тогда я считал «Своим» народом всё население – и братьев по разуму и инородцев. Счастливые времена юного неведенья! Мы были так воспитаны, что, стыдно сказать, свои и чужаки были для нас ровня! Стыдно сказать!

Сделать это было крайне непросто, практически невозможно. Отчасти из-за секретности общей жизни, не имевшей серьёзных оснований, отчасти из-за полной безалаберности древних архилов, львиная доля которых прогорела ещё задолго до мига моего рождения, а также детства, юности и отрочества.

Но я дерзал, и поиски не прекращал ни на йоту. Пока империя не развалилась, и я не потерял окончательные координаты в поисках истины.

Я теперь с сожалением многое вспоминаю, и всё по-другому оцениваю, да уж поздно по снятым волосам плакать, всё равно уже ничего не изменить. Ничего не вернуть. Ни людей, которых я уважал, ни духа времени, ничего. Тогда и мать моя жива была, и отец, и кругом много всего нормального было. Это теперь я езжу за едой в другой район, потому что в моём районе теперь нет ни одного продуктового магазина, а есть заведения, в которые я не зайду ни разу в жизни. Хотя на любителя стало до одури много церквей, и когда в воскресенье я дремлю, меня пробуждает колокольный звон. Вероятно, эта новая жизнь не для нас построена, не для людей, и люди здесь жить не должны, а будут жить счастливые пришельцы с Марса или с Венеры!

А тогда всё было рядом, и в парке клумбы с цветами были, а не будки с вином. Я не ценил этого всего, мне казалось само собой разумеющейся наша скромная жизнь. А оказалось, что это и было чудо, которого нет, и никогда не будет. А архивов кругом теперь полно! Вся наша жизнь теперь в архиве! Вон они, кстати, на помойке вблизи городской библиотеки лежат, архивы. Может, почитаем?

И вот чего я разузнал.

Не взыщите.

Глава 23

В которой Алесь Хидляр и Автор дуплетом рассказывают нечто очень полезное любознательному читателю.

За века мутного существования в городе до последних времён не было канализации, но всегда обреталось по нескольку дюжин спелых, как вишни, градоведов-историков. Это надо учитывать! Специалист по каменному веку и неандертальскому расселению Фрол Матвеич Сыпняков. Знаток улиц и архитектуры степняков Глеб Петрович Татиков. Беллетрист, знаток древней экономической деятельности Огюст Ванбол Виндерман. И творивший за тридевять земель слепой картограф Джон Болл Вински.

«Вы, Фрол Матвеевич, честный и талантливый кинорежиссёр, но если вы будете снимать фильм об английской королеве, солгите! Хоть раз солгите! Сделайте её красивой!» – тайно советовал одному из корифеев мэр града Мал Пихтоньев.

Они оставили бесценные сведения не только о топографии изучаемых мест, наличествующей флоре и фауне, но и о быте здешних жителей – «податных гнилоуржан», как их назвал знаменитый местный писатель, наш местный Брет Гарт – Сандро Черняк. Это гордось Нежнотраховщины – величественый Эполлет Маракуйский, прозваный Красным Зиждителем, гунявый басноплёт Пётр Микикикин-Зоро и некто фимилией Маленько-Педов, бывший Кацман, имя которого осталось неведомо летописцам. Они-то и восстановили в наиболее полной мере сведения о древнейшем состоянии города, включая его названия на протяжении многих веков существования.

В последние, тревожные годы в местном университете в рамках областной почвоведческой программы «Болоты Нашей Родины» заседали так называемые «Исторические Плеяды» – сплочённая группа анарейских исследователей-новоторов. Они занялись раскопками жарких исторических пластов, касаемых поддатых гнилоуржан, в основном из прежде запрещённых архилов. Им мы обязаны знанием многих изумительных исторических сведений о характере жизни в Древней Фиглелэнда. Дело дошло до того, что мэр Сиськин давал остробюджетные деньги на книжонки «Плеяд», а потом прочитывал написанное. Ему тоже хотелось остаться в основной истории не Никитой Сиськиным, но Человеком С Большой Буки.

Если бы вы знали, как «Плеяды» бросились подносить справки из архивов для знаменитого музыканта Поперовича, когда он стал наезжать на родину предков в целях общей радости жизни и строгой музыкальной инспекции. Где-то откопали дарственную на дом в Скорняжном переулке, где распоряжался его дед Микита, потом отыскались и другие родственники-музруки, потом там сделали мемориальную доску, мол, вот тут и родилась музыкальная знаменитость, такой-то и такой-то. А потом книжонки стали писать про их здешнюю жизнь. Боюсь, будут, несмотря на возраст старца, предложения отсосать! Не поступали ли? Любят мои земляки небожителей! Не хватает им звёздной пыли на родимых полях Нежнотраховщины! Поперович от этих льстецов прямо сиял и цвёл, алая роза, так ему нравилось происходящее. Ему концерт в училище устроили, а он видел в кресле и не знал, что под левой ножкой стула лежит ненайденная с незапамятных времён копейка. Это даже по телевизору было видно. А эти историки сидели такие серьёзные, солидные, степенные, не подойди, моя черешня! Ох! Цвет нации! В общем-то, как оказалось, до сюю пору есть у нас здеся трое настоящих, испытанных историков – Есуся Мамлунский, Ёся Кодловский и Изя Прицерковленский. Три богатыря. А где же сестрица Алёнушка? Из лужицы попивает? Они-то, все устроенные в здешнем университете, похожем на филиал ближневосточной синагоги, конкурируя под ковром и нанося друг другу под столом изящные интеллектуальные удары несгораемыми перьями и весомыми пресс-папьями, на сегодняшний день и определяют путь мутной Нежнотраховской истории и прогресса. Без них история бы точно закисла. Неопределённость тренда их не останавливает. Конечно, престарелый Поперович со своей виолончелью для них был просто находка!

Ими была также открыта миру Шоколадная улица, дом 16. О-о-оо! Мама миа! Опять мемориальная доска с чёрным сабельным носом! Вау! Наша слава! Наши герои и здесь! Оказывается… Тут в тридцатые годы без году неделю жил великий поэт Поцек Акулович Маркинстоль (большой любитель и вольный интерпретатор Данте), которого сослали в Нежнотрахов за грубость по отношению к тогдашнему железному диктатору, невнятность убеждений, мутность поведения и общую превратность рифм. Тут он был арестован, препровождён в Соловки и вскорости отдал там концы при крайней загадочности тюремных обстоятельств. Он был первый, на ком «Плеяда» оттачивала свою методику и мастерство исследователей. «Плеяды» всячески поддерживали в обывателях память о многочисленных анарейских гениях, когда-либо наследивших в Нежнотрахове за время его прозябания.

О анарейские гении! Сколь много вас вокруг нас! Как чудесно вы разбавляете своим присутствием скудную провинциальную почву, как ловко интерпретируете факты любимой истории! Я в восхищении, господа! Я в восхищении! Браво!

За счёт налогоплательщиков и бюджета тучами издавались сирые окололитературные книжонки, в коих обретались славные персонажи с выпученными глазёнками – то в виде паперных рецензентов, то в виде сугубых написателей длинных, сурьёзных предисловий, то как заезжие текстовики, а то и вовсе без всяких видимых причин. Потом в два нужных года, пометя мётлами архивы, собрали долгожданную «Энциклопедию Гениев и Планов Нежнотрахова». Спонсором труда выступили местные власти, по крохам набравшие необходимую на типографию и гонорары сумму. Том получился солидный, пудовый по весу, с застёжками и чудным рисованым шмуцтитулом. Больше всего был удивителен аппарат фолианта. Там были почти все персонажи – анареи, и их было так много, так много, что даже слезу пробивало от концентрации у нежного, не приспособленного к неожиданным презентам читателя. Можно было бы не перечислять, но уж уважу читателя: Авдотьян Испанский, Сом Бредленко, Шара Волькрафт, мама, Гаруся Фыркин, Додо Френкель, Ежи Мац-Августейший, Репс Житнинский-Аперус, просто Кранцельбром, Никита Ламо, Хавер Маркиш-Жрецов, Рэм Надсоевич, Святополк Руглик, Мельник, Кулчинский, Арт Дохлецкий, Курт Ставицкий, Ион Тухлис-Мамо, Андрю Уфо-Манаев, а в заключении Савва Якперсон (по кличке Одесса-Мама) – мы впервые с изумлением глазами первооткрывателя Америго Веспуччи обозревали для себя новый, неведомый, прекрасный континент Гондвана, радуясь и искренне волхвуя за наших друзей. Вместе с составителями мы смотрели с высокого холма знания на долину, раскинувшуюся пред нами в ясных солнечных лучах! Заметки налезали тематически одна на другую, завязывались тугим пуповинным узлом с тайными намерениями господ составителей, вертелись под лупой, отблёскивали гранями, переливались соцветьями. Герои книги оживали ожтвали на наших глазах и уходили в мировой туман непонятыми. При этом в них всегда подчёркивалась плачевная гонимость сумрачного, величественного и не всегда, как оказалось, оцененного контингента. О какие испытания выпали на долю анареев в горнем Нежнотрахове, да и по всей Фиглелэнда, какие испытания, просто уму непостижимо! Ужасные, неописуемые испытания! О, как много они сделали для нашего народа, в годы мира и особенно в трудные революционнные и постреволюционные годы! А в годы войны как постарались для победы в тылу и агитбригадах, избороздивших восток и запад вдоль и поперёк. А в трофейных бригадах разве не принесли они настоящей пользы родине, разве не принесли? Впрочем… Внутренняя рационалистическая направленность статей Авторов никогда не смущала, а учитывая удивительно покорный и непредсказуемо добродушный характер вверенного судьбе остального населения, научила их совершенно ничего не бояться. Они сразу поняли, что наше население просто мычит-нетелится и ничего не соображает, сидя за телевизором и глуша водку в количествах, соизмеримых с собственным весом.

Вообще, интересно, даже обладая деньгами, смог ли я, находясь, к примеру, в Обетованной, установить мемориальную доску генералу Корнилову или Колчаку? Хе! А мог бы я сам увековечить, без возможности сложить голову, бессмертное, оболганное имя генерала Власова? Интересно? Нет, не мог бы! А тут всё можно! Ну, буквально всё! Все пути открыты для кучерявой молодёжи! Заходи и располагайся, кто как хочет, никаких препятствий нет! И Фыркина безнаказанно воспеть можно!

Неподалёку прилепилась ещё одна доска, воспевающая анарейского героя-мученика, мужественного Рувима ибн Оглы Товима Обложского, в годы последней войны бросившегося на фашиста и укусившего его в ганзейскую пятку. Вероятно, речь шла о тех трагических для военной машины Великой Гурмании временах, когда фанатичные солдаты вермахта воевали уже без обуви и оружия. И не ели месяцами. А то дали бы они анарею себя за пятку лизать! Ха! Ждите!

Вот какие герои, оказывается, жили иногда на наших улицах! Самое смешное заключается в том, что вместо того, чтобы помочь Вермахту, мои, к примеру, родственники сражались с ним и даже подумать в порыве безоглядного патриотизма не могли, а правильно ли они делают, выгодно ли это будет всем нам потом?! Это же не наша победа была, а этого государства! Наша победа должна быть в нашем кармане! А если в кармане у нас после такой победы ничего нет и никогда не будет, кроме красноармейских дырок и подарочных юбилейных кукишей, то наша ли это победа? Я понятно излагаю? Улавливаете, господа? Мы, славяне вообще часто ни о чём не думаем вовремя, и в результате оказываемся внутренне слабы в том, в чём нужно честно и прямо, а главное вовремя сделать выбор. Правильный выбор, а не тот, который нам приказали сделать, какие-то хрены с бугра! А потом бледный вид имеем! Йа-йа!

Вообще же мемориальные доски – подлинная беда моего вечного города. Это ведь совсем недавно началось, приблизительно в то же время, как молодожёны стади кокать бутылки с шампанским о парапет Каменного мостика, доведя его до совершенно ужасного состояния в считанные недели. Рядом с мостиком всегда после их свадьб оставалась огромная куча битых бутылок и всякого мусора. Кто им это подсказал? Они десять лет в школе не могли запомнить, как Пушкина зовут, называли его всё Иваном Петровичем, а тут смекнули сразу, как приобщиться к мировой культурке. Кстати, Пушкина зовут Александром Сергеевичем, я проверил! Не очень звонкое, тоже, имя, да на первый раз сойдёт! У нас ещё не все гении кончились, будут и похлеще! Наверно, Пушкин тоже любил колбасить бутылки о парапет. У него всегда в глазах чертенята резвились! Затейник был, кстати! А теперь уже бутылочная традиция набрала обороты, и никто не смеет не кокать бутылки о парапет. Присягнул – кокни бутлю! Кто не кокнул – тот сразу развёлся! А ещё они закрывали на решётках амбарные замки и бросали ключи в реку, как символ нерушимости их брака. Тогда же подзаснувшие ветераны, лишившиеся своей страны и её развесистой кроны, стали увековечивать себя сами – крепить мемориальные доски со своими именами на свои дома. Ввиду утраты законов и здравого смысла, повлёкшие утрату уважения к себе и другим, оказалось, что кто угодно может повесить мемориальную дощечку кому угодно. Кто даёт разрешения на эти доски – бог знает! Думаю, долларов сто это удовольствие стоит, не больше. Плати сто долларов – и вешай мраморное объявление, какой ты замечательный и героический, никому дела нет. Вывешивание мемориальных дощечек приняло сейчас повсеместно характер. Это эпидемия! Детки делали досочки недавно почившим генералам от инфантерии, полковникам медицинской службы, сержантам-сверхсрочникам, вънуки увековечивали матерей-героинь и тётушек-поэтесс. Я удивился, оказалось, что в стране столько генералов, сколько солдат в строю, верно, никогда не было! Миллион одних генералов – и побед с гулькин нос! В Нежнотрахове дощечное поветрие продолжается до сих пор, удивляя иногородних путников своим размахом. Генералы-бедняки вешают доски из фанеры, побогаче – из песчаника, а уж важные космические генералы – из привозного каррарского мрамора, с портретом в полоборота. Самая смешная доска висит на особняке графов Силиных: «Генерал Электрон Алябьев. 1912—1983». Думаю, что только жестокий диктатор может остановить это безобразие. Ну, в самом деле, не всякий мой земляк хочет видеть Рувима Товима у себя под носом, да ещё взирающего с чёрной глянцевой доски. Не нужны нам и дощечки генералов, полковников и прочих. Вынесите их отсюда на кладбще, пжлста!

Да-с, господа! Когда я рассматриваю в свой сверхмощный мелкоскоп «Хабал», вслед за историками «Плеяд», мириады временных хозяев моей страны, когда-либо правивших здесь (и уже поэтому в значительной степени давших абрис местной истории), будь то жрецы, рыцари, цари, секретари или президенты, я вижу в их лице лишь неумелых, недоученных естествоиспытателей, в известном смысле, неких провинциальных гумбольтов, настолько удивлённых в итоге делами своих рук, что недалеко до потери дара речи. Удивлённых, но при этом никогда не забывающих о своём профите. Эти политические дарвины очень наследили здесь, очень. Их теории и практика полностью соответствовали их муравьиному мировоззрению, если это так можно назвать. Жанр, в котором осуществлялась их многотрудная деятельность, может быть с полным основанием назван «Великим Народным Кидаловом». Их отношение к справедливости и правде, хотя и было смехотворно свирепым, однако вызывает уважение, сколь упорно и сколь долго они сражались с добродетелью и здравым смыслом немногих избранных. Микроскоп позволяет увидеть не только их усики и множественные сочленения, но даже ордена на грудках и брилианты, зашитые в дочерние корсеты. Пред нами результат их вековой подвижнической деятельности в развитии – город Нежнотрахов в излучине реки Вознянки.

Сейчас мы находимся здесь, в древнем городе Нежнотрахове, на Большой Дворянской улице, куда ещё не раз забредём с разными оказиями. Больше нам идти некуда. Это тот самый город, о котором бытует столько различных легенд. Славная монахиня Иза Взбалмошная в течениетридцати лет собирала легенды и предания по окрестностям Нежнотрахова, пока не сбила собранные тексты в огромный том-полуфолио «Серебряная подкова». Она донесла до нас многое, не расплескав.

Пришлые кидалы моего бедного народа! Сколько вас вокруг!

Как ни странно, но Автору пришлось самому деятельно поучаствовать в исторических разысканиях на тему названий. В пору написания мной диплома на тему: «Бархатный Бугор, как древнейшее поселение Нежнотраховщины эпохи Неолитического Заселения Нежнотрахова» в архивных бумагах, посвящённых кармическим недоимкам крестьян-ратобоев, славившимся своей жуликоватостью и низким ростом, мне на глаза попался обгрызанный мышами и засиженный клопами документ, из коего следовало, что в начале девятого века место, ставшее впеследствии Нежнотраховым, называлось Град Охмуряжск. Через некоторое время, как полагают, с первой четверти десятого века мы уже наталкиваемся на другое название – Велиград Охмуряжский. Но и оно не бытует долго.

В истории Охмуряжска было ещё четыре переименования, связанные как с прискорбными событиями страшного Вялозельцерского бунта, возглавленного беглым рабом Тишкой Обношенным и подавленного только при помощи польских интервентов, так и с кошмарной эпидемией сибирской язвы, перекосившей в 13 веке всё мало-мальски соображавшее население, всвязи с чем было полностью утрачены как население, так и былое название. После народного падежа, однако, по настоянию митрополита Ефногия Плоского город стали называть Зверовидовым. В годы татарского нашествия город вроде бы назывался просто Степной Крепостью. Тогда-то и были сделаны первые робкие попытки фортификационного обустройства территории города, выразившиеся в возведении пожарной каланчи. Город был четырежды сожжён как монголами, никогда не видившими доставленных из города и жёстко требуемых недоимок, так и самим населением, склонным к извечному алкоголизму и ночным факельным шествиям. Огонь и вино, как мы знаем, трудносовместимы. В тёмные годы безвременья они были просто убийственны для древнего города. Он то горел, то был затоплен, то разграблен до положения риз борзыми казаческими отрядами атамана Елдакова. Впрочем, эти сведения ввиду трудности проверки их на истинность ещё долго будут пребывать в статусе гипотез.

Название Степная Крепость продержалось около ста лет, пока очередной губернатор, чуткий к женской красоте и радостному плотскому соитию, не назвал скопление поселений Сестроецком. Вероятно, было какое-то не дошедшее до нас событие, которое позволило назвать город именно так. Мы не знаем этого. От Сестроецка до Нежнотрахова, как говорится, один шаг, и шаг этот совершил губернатор Иван Матвеев, который таким переименованием как убирал сомнительные стороны былого названия, так и осуществлял острую историческую преемственность.

В шестнадцатом веке в Беканой чащобе жил славный богутур Кривол Нантский – поедатель младенцев и мучитель вульв. Грозный, как Терминатор, соскакивал он с огромных дубов, пролетал невиданные расстояния, прыткий как каучуковый мяч, быстрый как сперматозоид, обрушивался на шатры, и под шумок общей свары похищал из сераля прекрасных сабинянских дев, нёс по воздушным грядам, и в заключение волок их в свой лесной шалаш, охранявшийся чёрными эбонитовыми совами, первыми на бору охотницами, а потом согласно легенде овладевал ими в необычной и пикантной форме.

(Алесьи Автор так спешили записать свои напиравшие друг на друга мысли, что допустили здесь смысловую ошибку, в результате которой читателю может быть непонятно, кем же в натуре овладевал в шатре богатур Кривол – совами или девами?)

Сохранилась также древняя охотничья притча о говорящем слепом мамонте, который ходил по большим дорогам с шарманкой и пел грустные народные песни про судьбину-злодейку.

Знаете… В средние века тут был такой разрыв в уровне жизни между богатеями и бедняками, что становится смешно, как узнаешь! Хе-хе! Солдат в условиях боя получал в год две копейки жалованья, иностранный полковник – две тысячи рублей в год. Подъёмных шоль? Ха-ха! В сто тысяч раз больше, чем солдафон! И ни у кого это не вызывало никаких эмоций. Вернее, конечно, зависть это вызывало, но эмоций – нини! Всё по заслугам! Ха-ха-ха! Здесь просто заповедник социальной справедливости! Arumagus Falus!

Но не не будем отвлекаться на мелочи!

Здесь же в реке Воснянке браконьеры выловили китайской сетью огромного человека-рыбу, зелёного Ихтиандра! Забыли уже!.. Шуму тут было тогда! Вау! В нашем водоёме можно всякого говна навалом выловить! Я ничуть не удивлюсь, если там на дне сокрыты не..бенные залежи нефти или урана! Монахиня Иза и тут поспела вперди паровознаго дымка, подтвердив сведения о непредсказуемой женской природе. Это было что-то! Все газеты протрубили во всю ивановскую: «Сенсация! Научный Триумф Исследователей!! Гипотеза профессора Бэзила Косточкина полномасштабно подтверждена! В реке выловлен живой Олиоцептер Магус! Вестник из Плиоцена! Гигантские ящеры-людоеды не вымерли во Второй Ледниковый Период вместе с панцирными вьюрками! Они с нами! Среди нас! В нас!»

Ха! Нет, вы слышали эту историю? Странно! Все на ушах стояли, когда это случилось! Наша Вознянка, хоть и маленькая речка, и почти заросла совсем камышом, в минуту стала знаменитой на весь мир. Говорили, этот человеко-ящур заплыл через многие реки из южных морей! Нам, жителям города всё равно приятно было, что о нас по телевизору сказали в благожелательном тоне. Сколько ж ему пробираться пришлось? И как? Там в реках одни коряги, потопленные баржи, целые деревья во весь рост! Морёные дубы под водой безлистыми кронами шумят! В иных местах колючая проволока и камыши! Рыбаки и старатели с серпами! Народные хоры! Хищные женщины и жестокие дети! Почему он шёл задом наперёд? Почему не остался в цивилизованной Европе? Заблудился, наверно, бедолага мореход! Синдбад! Что ему делать было в нашей Фиглелэнда? Лапти шить? Щи хлебать лаптем? Шить щи хлебалом? Как его поймали, из Англии сразу приехали разные специалисты с лупами его рассматривать. Из того же института, который сто лет назад Левшу изучал. Целую конференция устроили, когда решали, куда определить такую диковинку! К какому виду отнести чудо-юдо гнилоурское? Думали, рыба ли это, или млекопитающееся. Они были все восхищены, так он их ошарашил своим видом. Сначала его связали, и им долго КГБ занималось, пока не поняли, что ихтиандр в самом деле говорить по-человечьи не мастак! На детекторе лжи он только верещал и сопли пускал. А потом стал плакать. Тут они и их ордена обломились по-чёрному! Просто ни бум-бум! Думали, что долгожданного шпиона поймали! Генералы уже на лацканах дырки просверлили, чуя себе надёжную поживу, а маршалу славу. А пойманный водяной чуть коньки не отдал и не задохнулся в затхлом воздухе ихней конторы. Потом таки додумались этого интиандра сначала в тазик выпустить, потом в ванну, а потом уже, когда до властей дошло, с кем они имеют дело – в бассейн. Там он чуток отошёл, отдышался, стал есть клёцки из ламинарий, и скоро все заметили, что морской чудик с интересом поглядывает из воды на девок. Выглянет – и занырнёт. Занырнёт и сидит на дне, закрыв глаза, как буд размышляя. А потом выглядывает. Выглянет – и обратно на дно. Потом он из камней сделал пещеру и камин. Ни хрена он по-нашему не говорил, свистел только, цокал языком зелёным, как дрозд, кожа тоже зелёная, в пупырях каких-то мерзких, на ногах грубые когтистые ласты с коричневыми перепонками и когтями. Пиписка маленькая, но мясистая. Лицо удлинённое, зеленоватое. Глаза выпученные, красные, круглые, как линзы, взгляд осмысленный и вроде бы даже дерзкий. Сначала он чурался сала и другой человеческой еды, но потом стал и это есть за милую душу. В компоте ковырялся пальцем и распаренные сливы выбрасывал на пол. Может, и шпион на самом деле! Или наш земляк так перепился, и деградировал, что в белую горячку впал и чешуёй покрылся в реке? Такие случаи здесь тоже не единичны! Бывает!

А на следующий год случилась вообще беда! В Антарктиде было зимой так холодно, так дико, так страшно, что стада летающих королевских пингвинов покинули давно обжитые территории, на быстрых крыльях преодолели бескрайние пространства Маитти, и таким образом скоро появились над ничего не подозревавшим Нежнотраховым в разрезе чёрных грозовых гряд. Все ждали бурю, а дождались пингвинов!