Городъ Нежнотраховъ, Большая Дворянская, Ferflucht Platz

Только успел откланятся Бейсболист, как оказался потерянным для Шуры, найдя Голубую Переливающуюся Богиню.

– Вы любите мусорный дизайн? – внезапно спросила Богиня, – Многие этим сейчас увлекаются?

– Дизайн? – едва дыша ответил Шура деревянным языком, – Дизайн?

– Да, дизайн! Мусорный! – и Богиня подмигнула глазом, тоже ослепительно голубым.

– Да, дизайн! Мусорный! Я люблю! – ответил он, потупившись.

– Так же, как я! – сказала Богиня и сжала Шуру в объятиях.

Когда Шура наконец очнулся, картина была уже совершенно другая.

Медленно переведя хрустальный взор ещё на два градуса в северо-восточном направлении, Шура впервые детским взором увидел фатерлянд-Нежнотрахов, спальный пригород Нежнотрахова (бывшего Жлобина и Нежнотрахова) преображённым – полным храмов, девственниц, птиц, житниц, гаремов, слонов, наложниц, фейерверков и радости. Город был преображён. Из зачуханной безнадёжной провинции, родины лаковых лаптей, он вдруг по мановению стал центром мироздания. Пророки наводнили пустынные улицы. Афинская школа, сияя накрахмаленными тогами, кучковалась у дровяного портика. Шахматная федерация считала деньги на международный, межпланетный Шахматный турнюр. Сцыкальные фонтаны извергали стометровые струи огня и живой воды. Как красиво кругом! На центральной площади по гранитным квадратам, гремя заклёпками, уже гарцевали двухэтажные шахматные фигуры – белые, как кипель, и чёрные, как смерть. Висячие сады повисли над висельниками в партере. И чисто-чистое, голубое-преголубое небо распластанными крылами широко и привольно распахнулось надо всем этим великолепием! Господи, неужели же это дела твои? Жители не заслуживали такой красоты!

– Франция! Милая Франция! – какого-то хера дрожащим голосом произносит географ Андрейко, – Как я люблю твои зелёные холмы! Близ Тосканы и впритык с Саксонией лежат твои нетленные земли! Если бы ты знала, как люблю тебя! Я знаю, что сейчас в Залиможье убирают виноград! Ба! Рачительные французы, а большей частью – француженки, соберут урожай в большие плетёные корзины, подавят сапогами спелые ягоды, сольют терпкий (а каким же ему быть, каким же ему быть, как не терпким?) сок в чан, а потом сделают из свежего сока красное вино «Лиможский Перлимонж» разлива этого года! Я буду его пить на Галапагосских островах, закусывая хреном из черепашьего черепа. Буду есть питательную заячью икру. Они молодцы, эти французы. И француженки – тоже! Нет, право, как хорошо жить на земле! У француженок ноги – совершенно французские! Белые! Стройные! Это я узнал из газет. Французские учительницы ради благополучия своих семей способны подрабатывать на панели! Молодцы, сучки! Французики! Лягушкины дети! Люблю вас! А всё-таки, как научить их делать самогон! При их трудолюбии у них бы красиво получилось! Здорово! Как всё здорово!

– У вас преступные мысли – сказал загадочный голос, – Я буду гнаться за вами вопреки вашим чаяньям, Эндрю! И постараюсь догнать вас! Вы не уйдёте от меня даже на мокроступах! Не уйдёте! Не надейтесь!

– Не надо! – нашёлся с ответом юноша, – Не надо меня догонять! Устал я от этого! Одни погони кругом! А душе хочется покоя и наслаждения! И что такое в конце концов ваши гнусные мокроступы пред красотой вселенной?

И не заметил юный Андрейко, как стал убегать от длинной бесплотной тени в чёрном капюшоне и носках. Дохлик! Через люкарну он вылез на крышу башни, с которой открывался широкий вид на город, огромными прыжками пересёк ендову и, помедлив несколько мгновений, прыгнул-таки вниз, незнамо куда – оказалось, что упал в море, подняв фонтан воды, и волна, которая понесла его вместе с пузырьками воздуха, была величественна, как картина Айвазовского «Треугольных Смерч в Анапе».

Он всплыл среди норвежских фьордов, где рядами стояли новенькие, блистающие никелем немецкие подводные лодки, с яркими флагами на флагштоках и подводниками в чёрном, построенными на корме. Как ни странно, они приняли его за своего, и тут же дали положенный паёк: немного шоколаду в серой упаковке и серый офицерский полувер. Кофта пришлась ему впору. Назавтра он уже был в море и с песнями, скрежеща зубами, топил суда союзников-саксончиков, беспрерывно выпуская в них железные сигары с крестом на тупом носу. За время похода к его уху несколько раз наклонялась долговязая фигура в чёрном капюшоне и вкрадчиво, блевотинным дикторским голосом говорила:

– Андрюша! Камерад! Чем более неосмысленной жизнью живёт человек, тем он ближе к Природе, а следовательно – Богу! Эту закономерность в отдалённые времена заметили создатели так называемых священных книг, совершенно справедливо полагая, что бедный, неухоженный, покинутый всеми человек – будущий единовластный хозяин поднебесного царства! Это ты! Вселенная теперь – вся твоя! Почему ты не возьмёшь её? Бери её! Бери! Вперёд!

И тень исчезала, как приходила, из тумана в туман!

А потом снова проявился обоссаный Гаргантюа.

Уважительно проводив взором плотного гиганта, зло рвущего коротящие троллейбусные провода и с грохотом давящего песчаные здания стопой в жёлтом слоновом башмаке, нарком Андрейко радостно засмеялся, как ребёнок, к которому наконец-то пришла надолго задержавшаяся в гостях мама. У него были такие голубые глаза, такие!.. Его дед был другом врага народа, а потому раньше престрадал за всё. Его отец, да что отец, что отец?!.. Андрейко давно забыл про эти детали, ибо не вылезал из протяжённых химических грёз.

И тут он слышит голос, проникновенный и строгий голос, который не просит, а утверждает:

– Шура! Мальчик мой! Откуда в вас столько цинизма? Ведь вы были в детстве хорошим мальчиком с галстуком на шее и соплями под носом, добрым малышом в матросской фуражке с золотой надписью «Крейцер Аурора»! Помните ваши лакированные ботиночки Тупиурлю? Помните ваши постоянно мокренькие штанишки? У вас были сбитые на асфальте коленочки, и радость жизни так и играла в вашем сердечке. Ничего вам не надо было, кроме зелёной веточки в руке и конфетки за щекой! У вас была мама, которая мечтала, чтобы вы стали нормальным савейсцким гражданином, чтобы вы стали полноправным членом общества, стали, может быть, гм, главным почтальоном на Главпочтамте, и уж потом разносили добрым людям с улицы XX-летия Октября праздничные телеграммы, нужную газету «Красная Звезда», журнал «Работницу» наконец! Радовали их! Утешали! Шурочка! Почему этого не произошло в вашей жизни? Вы так хотели найти собственное Я! Своё Я! Что с вами случилось? Где Рубикон, не перейдённый вами по слабости характера и произволению судьбы? На вас лица нет! Что произошло? Как давно вы курите эту гадость? Не доведут вас до добра эти наркотики! Поверьте мне! Не доведут!

Так мог говорить если не сам Харистос, то точно – пророк Мухаммед или Юнг Будда.

Но это был не Харистос, не Будда и тем более не Магомет. Это был собственной персоной Владимир Ильич Ленин, только что вернувшийся из эмиграции и готовый к новым политическим акциям. Посещение Швейцарии пошло ему явно на пользу, он был весёлый и подвижный, как весенний сперматозоид.

– Скажите мне, Тютиков, а почему в эмиграции вы не хотите быть Паламарчуком?

– Владимир Ильич, вы же понимаете, вы же понимаете… – отвечал будущий Паламарчук, даже уж не зная, что сказать выдающейся персоне.

– Что с механизьмом? – вдруг грубо сказал Ильич, перестав улыбаться и превратившись в скалу.

– Не фурычит, товарищ Ленин! Но мы перелопатим всё, всё на уши поставим! Дело будет сделано охеренно! – едва слышным голосом прошептал Паламарчук.

– Вот вы какой, товарищ Караокин, вот вы какой! – сказал тут, грассируя, Ильич Андрейку, стоявшему напротив Тютикова (вполоборота к нему) и схватил парня за худой локоть.

– Вот вы какой!? Я думал, вы не такой! Я думал, вы – сухонький брюнет с родинкой на подбородке, а вы квёлый блондин, батенька, вот такой! Ха-ха-ха! Такой! Пятка такая! Супер-мупер-растакой! Эдакий коцаный субьектишко! Ха-ха-ха! Повернись-ка ты! О, какой стал! О какой! Андроид! Архимон! Ха-ха-ха! Сидор Пистоныч! Какие кагошие..здюки у нас гастут! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! «Дорогой Сидор Пистоныч! Я никогда больше не буду любить вас так, как прежде,, никогда больше не буду отдаваться вам, как тогда, в мшанниках – до тех пор, пока вы не найдёте в себе силы виртуозно овладеть словом «Фешенебельно». Это было бы лучшим подарком и отрадой для моего утомлённого Вашей любовью сердца!

Ваша Адель.

Надо было добавить – любящая!»

Он начал так смеяться, и таким заразительным смехом, и так на ровном месте, что можно было позавидовать такому искреннему восторгу.

Андрейко, делать нечего, вместе с Паламарчуком ему вторили.

– Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! – веселились они.

«Архимон! Архимон!» – кричал Ильич, – Ну истинный Архимон!

Похоже было, что он завёлся и завод долго не кончится.

И с криком «Вот вы какой, сударик Караокин! Вот вы какой! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Как-кие же книги, дон Залупанцо, вы хотели бы пгочитать! Я дам! Дам! Как-ков, шустгик!» – Ленин скрылся в удачно подвернувшейся чёрной арке, которая тут же и склеилась за ним, как почтовый конверт.

– Врёшь ты всё, Фришка! – глухо сказал неведомый голос сверху вниз, – Изоврался уж весь! Протёк! Проказник! Никого не слушается, пьёт, куролесит, Машеньке под юбку лазит без спроса, а слова ему не скажи в ответ, сразу кулаком в харю заедет! Сразу в нос бьёт! Грозится ещё, котяра, в кашу гвозди подложить! Это уж ни в какие врата не влазит!

– Я прозрел! – хрипло отвечает Андрейко, повернув на 360 градусов обескураженное детское личико с выкатившимися гнойными глазёнками к говорящему идиотскому невидимке, – Не нада! Здесь не Принстон! Я знаю! Здесь люди не могут жить, а кто здесь живёт, я не знаю! Не мучайте вы меня! Я не смогу ответить вам, как подобает! Я серьёзно болен! Я знаю тайну мироздания! Я знаю! Нет, здесь не Принстон! Не Калифорния! Это даже не Оклахома-сити! Я наконец понял, где я нахожусь! Хахаха! Чмошск – это! Осиное гнездо мира! Ад! Хахаха! Вот он, ад! Имперья зла! Тут даже центральные улицы не освещают! Ничего этого не существует на самом деле! А это только видение и ничего больше! Гадость проклятая! Хахаха! Хахаха-ха! И моя голова – не моя! Уши не мои! У меня ничего нет! Ничего! Никого рядом со мной нет! Иззыдьте все! Хахаха! Хахаха! Хахаха! Гаргантюа! Милый! Ты? Толстёнок! По нёбу тучи бегают, пошли они все в зад, под старою телегою здесь будет город-сад!

Он почти визжал, так убило его очередное открытие века.

– Да, лучше бы вы так и остались в неведении! – продолжил голос, – Когда ты знаешь то, что тебя повергает ниц, а ты ничего не можешь сделать, это ещё хуже, чем пребывать в полном неведеньи! Не надо! Не надо много думать! В конце концов, от многих знаний – много печали, как говорил великий Али Удри Шаруд ибн Бахмани! Ну и что, что не Принстон? Ну и что? А вы знаете, что говорил Абуль Фарадж? Нет? Не знаете? Жаль! А Фарук Бен Огильви? Тоже невдомёк вам? Зоя Клёнова, нежная, как маковая сомомка? Шон Абердыкин- отец? Фока Кирдыпекин? Товарищ Мазо? Не слышали речи товарища Мазо? Нет? А вы Мао не читали? Зря! Они о многом говорили! Но я не буду мучить вас воспоминаниями и скажу просто! Скажу самую малость из того, что можно было сказать! Милый мой! Найдите себе бабу! Просто бабу! Глупую и взбалмошную! И прекратите ходить в церковь к жрецам! Там вас ничего хорошего не ждёт! Мыши там и крысы! А воры! А больше там ничего хорошего нет! Лучше тогда займитесь ананизмом дома! Поверьте мне! За совет ничего не беру с вас! Есть предложения? Нет? Принято единоутробно! Прощайте!

И голос, умноженный эхом, ушёл в тихий рай.

О как похожи разговоры всех времён, как похожи! Сто лет назад, ровно сто лет назад ровно на том же месте происходил ровно такой же разговор, который Автор ровно тогда же и слышал, и не только слышал, но и записал. Тогда разговор вели двое внешне интеллигентных людей, одного из которых величали Япошкин, а другого звали Дрыкин. Япошкин, числивший себя солидным философом, на самом деле был отпетым гулякой и бабником, что не раз было замечено как окружающими, так и соглядатаями, наводнявшими в то время не только Санкт-Петербург, но и Нежнотрахов (Жлобской). Дрыкин был тих, как девушка, и боялся всех двуногих. Раньше эти двое были очень далеки друг от друга, и первым прозрел Дрыкин. Тогда он впервые открыл в Япошкине качества, какие раньше даже не мог подозревать, и которые в дальнейшем сблизили их – несомненную тонкость ума и отличную работу желудка.

– Сударь! Давайте сблизимся с Шеллингом! Он так хорошо говорил о пластических искусствах, так точно определили эстетические критерии своего времени, что я не умудрился ничего добавить к его инсинуациям! – шёпотом сказал Япошкин, наклоняя голову в лакированном цилиндре к красному уху сотоварища Пипиёкина, – Браво!

– А по-другому нельзя? – спросил Дрыкин, вдруг испугавшись.

– Нет! Нельзя! Европеизм этого не поймёт! Философизм нас осудит! Надо стоять на своём! Замкнуться! Остудить! Платон… Платон…

При воспоминании о Платоне он чуть не зарыдал.

– Ну, уж если нельзя… Не перетрудитесь тогда понапрасну!

– Знаете ли, а я пишу философические ноэли! Мне не советовали, а я всё равно пишу! Марфа Ильинична очень завистлива, она никогда не похвалит за дело! Я закрываюсь на щеколду в туалете и целиком посвящаю себя поэзии. Газет не читаю, а сочиняю поэмы. Хорошо творить в ночной тишине!

– И что, помогает? Пишите, пишите, Шура, если помогает!

– Помогает, знаете ли! Помогает!

– И как помогает? В чём выражается?