Железноводитель. Москва – Петербург

Ленинградский вокзал

Начало пути – Ленинградский вокзал. Николай Радищев начинал свое хрестоматийное «Путешествие» из столицы, мы делаем то же самое. Только вот столица поменялась с тех времен – соответственно, сменилось направление движения. Оно соответствует пушкинскому путешествию – перу Александра Сергеевича принадлежит малоизвестный очерк под названием «Путешествие из Москвы в Петербург». Он является своего рода ответом радищевскому путешествию, в чем Пушкин сам признается: «Книга, некогда прошумевшая соблазном и навлекшая на сочинителя гнев Екатерины, смертный приговор и ссылку в Сибирь; ныне типографическая редкость, потерявшая свою заманчивость, случайно встречаемая на пыльной полке библиомана или в мешке брадатого разносчика.

Я… взял с собою «Путешествие». Содержание его всем известно. Радищев написал несколько отрывков, дав каждому в заглавие название одной из станций, находящихся на дороге из Петербурга в Москву. В них излил он свои мысли безо всякой связи и порядка. В Черной Грязи, пока переменяли лошадей, я начал книгу с последней главы и таким образом заставил Радищева путешествовать со мною из Москвы в Петербург».

Сочинение Пушкина имеет еще меньше связи и порядка, чем Радищевское. Если «Путешествие из Петербурга в Москву» написано в жанре политического памфлета и навлекло на автора страшные кары, то «Путешествие из Москвы в Петербург» написано в жанре «о том, о сем». Пушкин то полемизирует с Радищевым, то отмечает улучшения в стране, то рассуждает на отвлеченные темы. Да и заканчивается повествование Вышним Волочком – таким образом автор не доезжает до намеченного пункта добрые четыре сотни километров. Так что проводить параллели с этими двумя трактатами мы можем, но с особой осторожностью, не слишком увлекаясь. Тем более, что траектория железной и шоссейной дорог достаточно сильно разнятся, да и пункты отправления не совпадают. В случае с шоссе, это Тверская застава (там сегодня стоит Белорусский вокзал), а в нашем случае – платформа Ленинградского, бывшего Николаевского вокзала. С него и начнем.

В то время, когда строили дорогу, эта местность – нынешняя Комсомольская площадь или, как ее в народе называют, площадь Трех вокзалов – была окраиной Москвы. Но не простой окраиной, а, скажем так, окраиной с историей. Дело в том, что в середине восемнадцатого века на месте Ленинградского вокзала находился большой оперный театр. Его выстроил для своей труппы антрепренер-авантюрист Джиованни Баттиста Локателли, привезший в Москву итальянских певцов. Место было выбрано не от хорошей жизни – ближе к центру запрещали власти, легкомысленное пение было в то время не в чести.

Зато здесь было вдоволь пространства. Локателли этим обстоятельством воспользовался и соорудил театральное здание на 4000 мест. Зрители, как ни странно, находились. В 1759 году здесь, в «локателлиевом доме» состоялся первый в Москве «публичный машкерад». Одна беда – оперы пелись на итальянском языке. Однако же и этот факт не останавливал любителей новейших и, по тому времени, пикантных развлечений.

Театр просуществовал пять лет, после чего пришел в негодность – именно благодаря обилию зрителей. Он оставил о себе добрую память и считается своего рода предтечей Большого театра.

Площадь же оживилась лишь когда сюда пришли строители и принялись сооружать новый вокзал. То есть, практически спустя сто лет.

* * *

Поначалу вокзал выглядел очень странно – долгое время он стоял практически на пустыре. Появилась народная песенка:

Близко Красных ворот
Есть налево поворот.
Место вновь преобразилось,
Там диковинка открылась,
И на месте, на пустом,
Вырос вдруг огромный дом.
На дому большая башня,
И свистит там очень страшно
Самосвист замысловатый,
Знать заморский, хитроватый.

Там чугунная дорога,
Небывалая краса,
Это просто чудеса.
В два пути чугунны шины,
По путям летят машины,
Не на тройках, на парах,
Посмотреть, так прямо страх.

Ну, признаться, господа,
Славны Питер и Москва.
До чего народ доходит —
Самовар в упряжке ходит.

Вокзал сразу же стал играть огромнейшую роль в жизни Москвы, связав ее с официальной российской столицей. Прибытие каждого поезда было своего рода событием. Одно из них описывал Лев Николаевич Толстой в «Анне Карениной: «Приближение поезда все более и более обозначалось движением приготовлений на станции, беганьем артельщиков, появлением жандармов и служащих и подъездом встречающих. Сквозь морозный пар виднелись рабочие в полушубках, в мягких валеных сапогах, переходившие через рельсы загибающихся путей. Слышался свист паровика на дальних рельсах и передвижение чего-то тяжелого…

Через несколько минут платформа задрожала, и, пыхая сбиваемым книзу от мороза паром, прокатился паровоз с медленно и мерно насупливающимся и растягивающимся рычагом среднего колеса и с кланяющимся, обвязанным, заиндевелым машинистом; а за тендером, все медленнее и более потрясая платформу, стал проходить вагон с багажом и с визжавшею собакой, наконец, подрагивая пред остановкой, подошли пассажирские вагоны.

Молодцеватый кондуктор, на ходу давая свисток, соскочил, и вслед за ним стали по одному сходить нетерпеливые пассажиры: гвардейский офицер, держась прямо и строго оглядываясь; вертлявый купчик с сумкой, весело улыбаясь; мужик с мешком через плечо».

В 1880 году сюда, на Николаевский вокзал прибыла на торжественное открытие памятника Пушкина столичная интеллигенция. Для этого ей выделили специальный «депутатский» поезд. Один из участников той поездки писал: «Мчались мы на нашем „депутатском“ поезде в компании петербургских ученых и литераторов, развлекаясь – одни поучительными беседами, другие „винтом“ „по маленькой“, а третьи дарами Морфея… От скуки и томления чего не сделаешь? Один почтенный депутат, ради рассеяния, съедал, например, почти на каждой большой станции по порции ботвиньи и привез в Москву расстроенный желудок… Все же развлечение!»

Ситуация усугублялась тем, что даже в самых дорогих вагонах еще не делали купе.

Площадь со временем сделалась шумной, опасной – в особенности для приезжих. Начальник Московской сыскной полиции Аркадий Кошко приводил в своей книге впечатления одного такого простака: «Вышли мы с Иваном Ивановичем из вокзала, и я так и ахнула: огромадная площадь, народ так и идет, извозчики кричат, трамваи звенят, автомобили гудят. Я ажио растерялась. А Иван Иванович тащит меня с чемоданом в сторону. Здесь, говорит, извозчики дороги, пойдемте, там подальше за полцены найдем. Пошли, гляжу, а Ивана Ивановича будто и нет, в толпе затерялся. Смотрю по сторонам туда-сюда и вдруг вижу, он стоит и с каким-то босяком разговаривает, оглянулся и помахал мне рукой. Подхожу».

Ну а дальше, естественно, криминальный сюжет.

Именно здесь встретились два героя замечательнейшего чеховского рассказа под названием «Толстый и тонкий»: «На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий. Толстый только что пообедал на вокзале, и губы его, подернутые маслом, лоснились, как спелые вишни. Пахло от него хересом и флер-д'оранжем. Тонкий же только что вышел из вагона и был навьючен чемоданами, узлами и картонками. Пахло от него ветчиной и кофейной гущей. Из-за его спины выглядывала худенькая женщина с длинным подбородком – его жена, и высокий гимназист с прищуренным глазом – его сын».

А затем прибыл сюда и сам Чехов – из Баденвейлера, в вагоне-леднике с надписью «Устрицы». Другого не нашлось, чтобы доставить тело русского писателя в его любимую Москву. Горький писал: «Этот чудный человек, этот прекрасный художник, всю свою жизнь боровшийся с пошлостью, всюду находя ее, всюду освещая ее гнилые пятна мягким, укоризненным светом, подобным свету луны, Антон Павлович, которого коробило все пошлое и вульгарное, был привезен в вагоне „для перевозки свежих устриц“ и похоронен рядом с могилой вдовы казака Ольги Кукареткиной. Это – мелочи, дружище, да, но когда я вспоминаю вагон и Кукареткину – у меня сжимается сердце, и я готов выть, реветь, драться от негодования, от злобы. Ему – все равно, хоть в корзине для грязного белья вези его тело, но нам, русскому обществу, я не могу простить вагон „для устриц“. В этом вагоне – именно та пошлость русской жизни, та некультурность ее, которая всегда так возмущала покойного».

Мало того, там, на вокзале перепутались две похоронные процессии. В одном гробу был Чехов, а в другом – генерал Келлер. Многие, явившиеся проводить писателя в последний путь, пошли за гробом Келлера и удивлялись, что Антона Павловича несут под звуки военного оркестра. Кто-то, наоборот, увязался за Чеховым – и тоже все не мог понять, что происходит.

В 1896 году в честь коронации Николая Второго рядом с вокзалом выстроили нарядный царский павильон. К нему вел отдельный рельсовый путь. Павильон пригодился, сейчас это – станция Каланчевская, и большая часть пассажиров недоумевает – для чего такая красота на скромном перегоне, соединяющим курское направление с белорусским.

А в 1918 году на этот вокзал прибыл Ленин, ознаменовав тем самым перенос столицы из Петрограда в старую провинциальную Москву. Впоследствии, в 1925 году в здешнем депо открыли памятник любимому вождю. Пафос заключался в том, что служащие и рабочие взялись соорудить тот памятник на собственные деньги. Средства, однако, собирались медленно, и к годовщине революции (срок был заранее определен) боялись не успеть. Так, собственно, и вышло бы, когда бы не находчивость деповцев. Готовый памятник они забрали из помещения вокзала (он там появился сразу после смерти Ильича), а постамент соорудили собственными силами – из шестеренок, рукояток, труб, колес и прочих паровозных запчастей. Памятник вышел очень колоритным.

В том же 1918 году здесь потерялся гипсовый бюст Радищева, который прибыл сюда из Петрограда в рамках программы «ленинской монументальной пропаганды». Ленин был в бешенстве, жаловался Луначарскому: «Сегодня выслушал доклад Виноградова о бюстах и памятниках, возмущен до глубины души; месяцами ничего не делается; до сих пор ни единого бюста, исчезновение бюста Радищева есть комедия…»

Правда, памятник автору «Путешествия из Петербурга в Москву» вскоре был обнаружен. Гораздо хуже обошлась судьба с героями романа Ильфа и Петрова под названием «Двенадцать стульев».

«Последний гонец принес печальные вести. Сперва все было хорошо, но потом все стало плохо. Покупатель вошел со стулом в товарный двор Октябрьского вокзала, и пролезть за ним было никак невозможно – у ворот стояли стрелки ОВО НКПС.

– Наверно, уехал, – закончил беспризорный свой доклад.

Это очень встревожило Остапа».

И не зря – ведь как раз в этом исчезнувшем стуле и оказались бриллианты мадам Петуховой, на которые, если верить роману, на противоположной стороне площади выстроили роскошный железнодорожный клуб. Старик-сторож рассказывал о чудесном обретении клада: «С этого стула я соскользнул, обшивка на нем порвалась. И смотрю – из-под обшивки стеклушки сыплются и бусы белые на ниточке… И смотрю, солдатик, дальше, а там коробочки разные. Я эти коробочки даже не трогал. А пошел прямо к товарищу Красильникову и доложил. И хорошо, солдатик, сделал, потому что там драгоценность найдена была, запрятанная буржуазией».

Что и было конвертировано в новую постройку. Киса Воробьянинов в ужасе озирался: «Брильянты превратились в сплошные фасадные стекла и железобетонные перекрытия, прохладные гимнастические залы были сделаны из жемчуга. Алмазная диадема превратилась в театральный зал с вертящейся сценой, рубиновые подвески разрослись в целые люстры, золотые змеиные браслеты с изумрудами обернулись прекрасной библиотекой, а фермуар перевоплотился в детские ясли, планерную мастерскую, шахматный кабинет и бильярдную».

Зря сокрушался Воробьянинов. Клуб имени Октябрьской революции, поначалу «приписанный» исключительно к Казанскому вокзалу, построен был на государственные деньги и к стульям отношения не имел.

Юношеский путеводитель под названием «Даешь Москву» писал об этом клубе: «В нем можно познакомиться с самыми разнообразными видами клубной работы. Есть библиотека-читальня, санитарный музей. Работают кружки – антирелигиозный, антиалкогольный, хоровой, драматический и др. В большом зале устраиваются концерты, спектакли, кино, диспуты по волнующим вопросам современности. Ведется большая экскурсионная работа.

Работа в целом направлена к созданию новой культуры и нового быта. Все свидетельствует здесь о размахе культурного строительства на окраинах Москвы».

Даже в то время, при Сталине Комсомольская площадь считалась московской окраиной.

Со сменой власти поменялся жизнь вокзала. Точнее, сместились акценты. Если совсем еще недавно главным пассажиром был император и его близкие родственники, то теперь все как будто бы перевернулось с ног на голову. В частности, 17 мая 1920 года здесь устроили торжественную встречу не кому-нибудь, а делегации английских рабочих. Один московский обыватель, Н. П. Окунев сокрушался на сей счет: «Советская Москва по горло занята английской делегацией рабочих. Угощают ее бесчисленными речами, банкетами, торжественными заседаниями, обедами, спектаклями, катаньями и парадами войск. И когда только они найдут время сделать то, зачем приехали, т. е. рассмотреть, оценить, раскусить, понять, что теперь у нас происходит: разрушение или созидание. Громадная порция революционных краснобайств, песен, музыки, салютов – заглушит, пожалуй, тот стон русского человека, который теперь раздается не только на Волге глубокой, но и на Москве-реке, и на Яузе, и во всех уголках России! По тем ответным речам, которые произносят сами англичане, как будто выяснилось, что у нас наступил уже социалистический рай. А с другой стороны, „хитрый Альбион“ от радушия советских деятелей ведь не размякнет и будет все-таки „себе на уме“, так что нам долго не придется узнать, каковы в действительности впечатления заморских гостей. Они говорят, что представляют собой депутацию от 6,5 млн. рабочих, а злоязычники говорят, что они сами себя представляют только».

Продолжали прибывать и убывать эшелоны с ранеными, пленными. К ним присоединились беженцы и депортируемые. Немецкий дипломат фон Ботмер, находившийся тогда в Москве, писал: «Вчера во второй половине дня в течении пяти часов наблюдали на Николаевском вокзале от начала до конца процесс погрузки и отправки санитарного эшелона с нашими пленными. Сначала был загружен эшелон москвичами (около 1000 чел.) – беднейший люд, в основном, женщины и дети – отправляемые на восток, чтобы тем самым облегчить положение с продовольственным положением в Москве. Такие поезда теперь отправляются часто. Затем, через несколько часов ожидания, пришла очередь отправки наших 300 гражданских пленных и угнанных и 250 военнопленных. Выдержка и дисциплина последних были особенно заметными. В целом, все происходило сносно, создавалось впечатление, что наши жалобы возымели успех; затем – посадка во все вагоны красногвардейцев и проверка с целью предотвращения вывоза денежных сумм и товаров свыше разрешенных норм».

Случались истории трагикомические. Тот же фон Ботмер излагал одну из них: «С этим поездом уезжала вдова бывшего русского посла в Берлине, которая обратилась к кайзеру за разрешением проживать в ее прибалтийском имении. Большевики официального разрешения ей не дали, но в присутствии немецкой дипломатической миссии сделали вид, что они смотрят на это сквозь пальцы. Но не настолько, чтобы не заметить и не отметить для себя, что графиня помимо слуги и двух камеристок имела при себе девятнадцать больших чемоданов. Понятное желание спасти что-нибудь из своего имущества. По нашей просьбе контроль ее багажа ограничился простым открытием чемоданов. Русские комиссары ни во что не вмешивались, но несколько раз повторили нам, что, по их сведениям, в поезде находятся пассажиры, не имеющие разрешения на выезд. Уже сегодня нам сообщили, что поезд был остановлен на одной из пригородных станций, багаж графини был основательно проверен и облегчен».

Власть поменялась, но осталась традиция встречать прибывший в Москву рельсовой дорогой гроб. И с людьми знаменитыми, и с обывателями, никому не известными. Вот, к примеру, в 1925 году сюда из Ленинграда прибыло тело Есенина. Августа Миклашевская, его возлюбленная вспоминала: «О смерти Есенина мне позвонили по телефону.

Всю ночь мне казалось, что он тихо сидит у меня в кресле, как в последний раз сидел.