Легко видеть

Да и у Михаила разве таким было представление о наслаждениях с вполне привлекательной женщиной? Что-то с самого начала не заладилось и потащило в сторону от приятнейших и ярчайших ощущений, не оставив места ни окрылению, ни восторгу.

Задерживаться дальше в этом месте вдвоем не имело смысла, да и казалось рискованным. Даже покидать его из соображений конспирации следовало только по одному. То, что уже прошло без восторга, красиво закончиться тоже никак не могло. На прощанье они поцеловались. Со стороны это выглядело, скорей всего, как поцелуй по обязанности, нежели поцелуй благодарности и любви. Михаил ушел первым. Вера зачем-то собиралась через какое-то время на стадион, смотреть хоккей. Скорей всего, там ее ждал привязчивый ухажер, которого Вера удерживала около себя на всякий случай. Что ж, не Михаилу было ее за это корить…

На другой день Вера сказала, что во время хоккейного матча ее всю трясло, и она не помнит, как шла игра. У нее было горчайшее чувство, будто она отдалась первому встречному. Из такта Вера не добавила, что этот встречный ничем не заслужил ее признательности, и что коту под хвост было выброшено то, чем она так дорожила и что так долго берегла. Это было ясно без слов.

Все же где-то через неделю они решили остаться вдвоем после работы еще раз. Отчего-то еще теплилась надежда, что все может получиться лучше, чем раньше, что они привыкнут друг к другу и к обстановке, и все наладится, насколько это возможно в обстоятельствах, которые они не могли изменить.

Однако все повторилось почти в мельчайших подробностях, начиная с впечатления, которое неприятно сталкивалось в памяти Михаила с привычным. Его разочаровал цвет волос в потаенном месте – они были светлы и бледны, в то время как он давно уже привык к темному и контрастирующему с белой кожей живота и бедер треугольнику Лены. Казалось бы, какое значение могла иметь такая мелочь для возбуждения, тем более, что сами формы у Веры были хороши, но вот поди ж ты, оказывается, имели. И все же самым главным угнетающим обстоятельством по-прежнему оставалось убожество обстановки, отсутствие постели и возможности раздеться целиком, убожество, оскорблявшее достоинство истинной Вериной любви и эстетическое чувство Михаила. Разрыв между даже скромной мечтой насчет условий, которые позволили бы любить и наслаждаться, и реальным дискомфортом не мог быть преодолен в обозримом будущем. Они осознали, что попали в тупик и больше не пытались оставаться вдвоем после работы. Правда, это не привело к немедленному расставанию, и даже их обычные игры не кончились сразу, но было видно, что по ночам Вере делалось все тяжелей и тяжелей. Вскоре она сказала Михаилу, что подыскала через знакомых другую работу, и еще через пару недель ушла. После этого они стали видеться куда реже – гуляли по городу или ездили по кольцу на метро. У Михаила совершенно не было денег на рестораны и кафе, да и как встречи в людных местах могли бы поправить дело, когда им требовалось совсем другое – уединение и чистая удобная постель. Желаемого нельзя было достичь. В то время большинство влюбленных не имело своей крыши над головой, и не в последнюю очередь именно потому в те годы так много молодых людей занимались загородным и спортивным туризмом, особенно летом. Все же палатка могла заменить им дом, в крайнем случае – даже звездное небо. А еще Михаилу запомнилось из того времени, как Вера поехала в отпуск на относительно малолюдный северокавказский черноморский курорт, расположенный в бухте между двумя лесистыми мысами. Он представил себе подковообразный долгий галечный пляж, на котором Вера одна или в чьем-то обществе проводит по нескольку часов в невеселых раздумьях – молодая женщина с очень ладной фигурой и красивой душой, к тому же красивая лицом, особенно когда ее озаряла добрая и радостная улыбка. Не зная, будет ли ей это кстати, Михаил все-таки послал ей в дом отдыха нежное письмо и неожиданно быстро получил ответ на почтамт до востребования, как и просил в своем письме. Там в первой строчке было написано: «Представляешь – смотрю, мне письмо! И от кого? От тебя, любимый!» Он все еще оставался любимым, несмотря ни на что, не сделался ненавистным виновником перемен в ее жизни и самовосприятии, которых она не желала и не ожидала. В конце концов, случившееся с ней не обязательно должно было уронить ее в глазах будущего мужа – ведь все меньше мужчин ценят девственность невест, особенно если невесты уже не юного возраста, а некоторые и вовсе смотрят на это как на негативное качество и свидетельство невостребованности, чего у стоящей женщины вообще не должно быть. Но даже если мужу не будет безразлично, что кто-то попал в Верино лоно раньше его, то на вероятный в таком случае вопрос ревнивца, с кем ей было лучше – с предшественником или с ним, Вера могла искренне, как на духу, ответить ему: «Конечно с тобой!» – ибо после всего, что она узнала с первым любовником, Михаилу было трудно представить себе, чтобы это могло быть неправдой.

Да, сокрушить Ленину женскую власть над Михаилом не смогли ни Наташа, ни Вера. Это оказалось по силам только Оле Дробышевской – последней молодой женщине, с которой Михаил познакомился все в том же ОКБ. С появлением Оли в его жизни началась новая эпоха, когда он перестал заботиться о том, как бы не потерять Лену из-за связей с другими женщинами.

Однако еще до встречи с Олей имели место и другие события, не столь важные, но все же памятные. Одним из них он считал знакомство с Ниной Верестовой.

Впервые Михаил выделил Нину из массы лишь внешне слегка знакомых сотрудниц ОКБ, с которыми не сталкивался по делу, после случайной встречи в трамвае.

– Здравствуй! Ты здесь живешь? – неожиданно услышал Михаил у себя над ухом, как только вслед за Леной, которую подсаживал на ступеньку, влез в вагон трамвая. Спрашивавший женский голос не был ему знаком, но лицо, к которому он обернулся, все-таки узнал. Пользуясь выражением, бытующим на украинских базарах, это была барышня чи дамочка из технического бюро. Михаил видел ее там, но имени не знал. Прежде они даже не здоровались. Ему сразу не понравилось ее обращение на «ты», тем более при Лене, но делать было нечего, и он ответил:

– Здравствуй! Да, здесь.

– Я – в Новых Домах.

Это было одной остановкой от метро дальше. Его не тянуло продолжать разговор, но полузнакомка без церемоний спросила:

– А это – твоя жена?

Михаил кивнул, а та в упор оглядела Лену, и это не понравилось ему еще больше.

Тем не менее после первой встречи в трамвае они все-таки познакомились на работе несколько ближе. Нина Верестова (это была ее фамилия по мужу, девичью Михаил тоже слыхал, но не запомнил) была молодицей крупного сложения, однако не громоздкой, не ниже самого Михаила ростом, русоволосая, с приятным лицом. На нем не было заметно печати большого интеллекта, да и кому пришло бы в голову искать высокий интеллект у работницы технического бюро, где хранились и печатались отраслевые нормали, печатались и рассылались куда велено проекты новых нормалей, словом, совершала круговорот тривиальная бумажная канитель. Но при всей его простоте лицо Нины не выглядело примитивным или недостаточно одушевленным. И потому Михаил был в силах представить, какой она бывает в постели, но даже в мыслях на этот счет не разбегался. При Лене это было ему ни к чему. Однако легкая неприязнь после первого разговора в трамвае у Михаила уже давно улетучилась. Время от времени, но нечасто, они встречались по дороге на работу или с работы. Постепенно Михаил узнавал, что у Нины был маленький сын, муж, работавший слесарем на авиационном заводе, и свекровь. Все они жили в коммуналке, как и Михаил с Леной и Аней. Впрочем, почти вся страна жила тогда именно так, удивляться не приходилось.

Разговоры с Ниной часто касались разных историй, случавшихся с сотрудниками ОКБ. Обычно Нина знала их лучше Михаила, наверняка ей было известно и о его романе с Наташей, но вот о нем-то она ни разу не упомянула и не спросила – то ли из такта, то ли по какой другой причине – Михаил затруднялся сказать. Он убедился, что Нина – более глубокий человек, чем можно было подумать, зная о ее служебном и домашнем окружении, но на чем основывалась его уверенность, он долго не мог понять. Их разговоры происходили либо в метро, либо в трамвае, либо во время пеших возвращений от метро по домам. Около улицы, на которой жил Михаил, они прощались, и Нина шла дальше одна. Михаил никогда ее не провожал. Потом настал период, когда они долго не сталкивались нигде – ни на работе, ни по дороге. Оказалось, она болела, но чем именно Михаил не позволил себе спросить, а сама она умолчала. Однако один симптом своей болезни она не могла скрыть. По каким-то причинам, особенно легко зимой, она задыхалась. Лишь четырнадцать лет спустя, распознав у себя заболевание бронхиальной астмой, Михаил осознал, чего стоили Нине их совместные пешие прогулки от метро к своим домам вместо более комфортной для нее поездки на трамвае. Иногда она бывала вынуждена останавливаться, чтобы хоть как-то придти в себя и отдышаться. Тогда он видел в ее глазах и боль, и смущение из-за приносимого ему неудобства. Долго, очень долго до него не доходило, по какой причине при всякой встрече Нина была готова обречь себя на получасовое мучение с удушьем. Ничем другим она так и не выдала себя.

Михаил вспомнил об этом через десять лет после знакомства в трамвае, случайно столкнувшись с Ниной на улице в старом районе, где давно уже не жили ни он, ни она. Вместе с Ниной был ее сын-подросток. Она явно обрадовалась встрече, да и он мог считать себя формально достаточно свободным, чтобы ответить ей той же радостью, поскольку как раз тогда уже разошелся с Леной, тем более, что Нина с готовностью продиктовала ему новый адрес и телефон. Но…У Михаила уже была Марина. Поэтому Нине он так и не позвонил, хотя при других условиях был бы не против. Не против ее любви.

Вот с Мариной ему действительно сказочно повезло как раз незадолго до встречи с Ниной. Он уже понимал, что лучшего в его жизни определенно не будет, что это действительно самая высокая вершина его любви, и любые другие открывающиеся возможности уже не могли конкурировать с той, которая уже определенно привела его к счастью.

И сейчас, на Реке, ему вновь страстно захотелось быть с Мариной и в ней, и он еще долго лежал в раскаленном состоянии, представляя, как могло бы быть с ней вдвоем, но в конце концов, измученный невыполнимым сейчас желанием, незаметно уснул.

Глава 6

Открыв глаза, Михаил увидел, что уже рассвело. Он порадовался, что ночь прошла спокойно, вылезать не пришлось. Телу было тепло, и не было нужды ни прятать руки внутрь пуховика, вытянув их из рукавов, ни надевать перчатки. Ноги в «слоновьей ноге» тоже не мерзли. Впрочем, чего было удивляться – все же не зима, не весна, не осень – сибирское лето. Он скользнул рукой вбок и нащупал ружье, затем проверил фонарь в головах. Все находилось на месте, и это радовало.

По тишине за тонкой тканью палатки он знал, что нет ни сильного ветра, ни дождя – словом, никаких осложнений со стороны погоды. Это тоже стоило принимать как подарок, потому что совсем избежать холодных дождевых дней в этих местах было невозможно.

На завтрак он приготовил себе яичницу и геркулес, поев, сразу вымыл посуду. До сих пор его бивак находился в тени, и Михаил, дав себе послабление, перенес купание в Реке на после завтрака. Сделав еще кое-что по мелочам, он, наконец, спустился к воде и разделся. Вода была холодна. Михаил держался рядом с берегом, следя за тем, чтобы течение не понесло его вниз. Секунд через двадцать он вылез из воды и быстро растерся, радуясь, что тело обрело долгожданную свежесть, которую уже без малого сорок лет привык получать по утрам либо от купания, либо от холодного душа. Впрочем, у Марины стаж холодного купания был на полтора десятка лет больше, чем у него. Вскоре после окончания войны она купаниями в зимнем Черном море вылечила себя от туберкулеза, живя у тетки – врача – фтизиатра в крымском военном санатории, да так радикально вылечила, что наблюдавший ее в Москве другой врач сперва не поверил, потом только покачал головой. Собственно, Михаил был уверен, что холодная вода спасла и его, но только от ревматизма, которым он заболел в восемь лет в первый год войны, а не от туберкулеза. Правда, с холодом надо было соблюдать меру, чтобы, как он говорил про себя, «мы с моим ревматизмом еще могли что-то сотворить». Это был метод вышибания клина клином, не часто одобряемый медиками, но Михаил свято верил в него. Одеваясь, он вспомнил, как при нем голенькой купалась Марина, какой доброй и радостной улыбкой озарялось ее лицо, когда она, видя, как он смотрит на нее, растирала полотенцем спину после купания.

В задумчивости он поднялся к биваку и еще долго вспоминал жену, прежде чем стал прикидывать, что делать дальше – продолжить сплав или остаться на месте. В конце концов он решил, что сначала пройдется с ружьем по окрестностям, а потом уж станет ясно, что предпринять.

Михаил начал траверсом набирать высоту в ту сторону, куда текла Река. Он никогда не упускал случая заглянуть немного вперед. Ему вспомнилась подобная прогулка вдоль Большого Амалата, когда он шел по кромке обрыва, просматривая реку и надеясь увидеть уток, по которым, вопреки привычке, пришлось бы стрелять вниз, а не вверх, но уток тогда не обнаружил, зато просмотрел несколько шивер в каньоне из почти черных скал, по дну которого мощно текла активно прибывающая паводковая вода Большого Амалата.

На следующий день они с Мариной первыми пролетели этот участок и развернулись ниже шиверы носом против течения, чтобы посмотреть, как пройдут остальные, и у них обоих осталось в памяти удивительно счастливое и захваченное азартом бурного сплава лицо Коли, родного сына Марины, который стал затем приемным сыном Михаила. Коле было тогда пятнадцать лет и осталось жить еще почти двенадцать до того дня, когда он разбился под Эмбой на своем истребителе.

Михаил, наверно, имел право считать себя в какой-то степени отцом-наставником Коли, который нравился ему не только как Маринин сын, но и сам по себе – рослый, крепкий, с красивым и умным лицом, достаточно сильно похожим на материнское. Коле было интересно с ним, поскольку Михаил многое мог объяснить – нередко неожиданным для Коли образом, и это довольно крепко связывало их, особенно в их первом совместном походе по Ладоге, да и потом тоже. Но лишь в походе по Амалату-Ципе-Витиму Коля вдруг догадался, какого рода отношения связывают Михаила с его матерью, и вознегодовал. Позже он признался Марине, что хотел возненавидеть Михаила, но не сумел. И все-таки с той поры в их совершенно естественной искренности что-то лопнуло, да так и не восстановилось в полной мере, хотя оба этого хотели. Коля стеснялся вспоминать о тех неприятностях.

А Михаил горько сожалел, что Марина не предотвратила такого оборота событий, не пожелав все заранее объяснить сыну сама, и потому Коля вступился за целостность семьи своих родителей, как повелевали ему еще детские представления о нерушимости союза матери и отца. В результате Коля преодолел возникший кризис сам с горечью и временной неприязнью. К счастью, это длилось не годы, но пора охлаждения между ними все же имела место, а зря. Могло бы обойтись совсем. Мысли о Коле отступили, когда Михаил ощутил, что подниматься без тропы ему тяжеловато, хотя он вовсе и не спешил. Не хотелось вводить себя в форму жестким тренингом, да, видно, другого способа не существовало. Точно так же происходило в том памятном месте на Подкаменной Тунгуске, куда они с Мариной и Террюшей отправились на следующий год после Кантегира. На стоянке выше устья реки Вельмо склон сначала очень круто поднимался вверх к нагорью. Первые два раза Михаил поднимался туда с большим трудом, понуждая себя усилиями воли и даже чувством стыда за то, каким теперь стал бывший альпинист, пусть всего лишь третьего разряда, но в свое время ходивший не хуже Коли Черного, будущего восходителя на восьмитысячники в Гималаях. Зато после третьего натужного подъема ноги вдруг обрели необходимую силу и упругость, и он понял, что преодолел обычное для него в байдарочном походе перераспределение сил организма в пользу рук за счет ослабления ног.

Здесь было не так круто, как в том месте на Тунгуске, однако вполне достаточно, чтобы работа не казалась удовольствием. Впрочем, разве теперь он мог рассчитывать на то, что втянется в ходьбу так же быстро, как на Тунгуске двадцать лет назад?

И все-таки он шел и не задыхался. Свежий, несущий аромат сыроватой тайги и свободы воздух заполнял все большее пространство, а заодно – и его, Михаила, легкие, и неба над ним становилось все больше и больше по мере подъема, а ущелье распахивалось все шире и шире, отчего казалось, что скоро он дойдет до гребня, но, как всегда, оказывалось, что видимая кромка – еще не конец склона, и он простирается дальше, только более полого, и вид на скрытую пока сторону мира, если и откроется, то не скоро, но Михаил решил попробовать дойти.

Приближаясь к гольцовой зоне, он испытывал все большее восхищение при виде горной тайги и скальных вершин. Лес у своей верхней границы изредился и не мешал смотреть далеко. Здесь-то и начались заросли кедрового стланика. С ними Михаил хорошо познакомился в Баргузинском походе. Гибкие, изогнутые серповидно стволы, горизонтальные у комля и почти вертикальные на высоте метров трех-четырех, росли страшно густо, и ему все время приходилось отводить их от себя, пачкая ладони смолой, и стараясь в то же время не споткнуться об очередную подножку, усердно подставляемую на каждом шагу.

Протискиваясь в стланике, приходилось все время помнить о висевшем на шее ружье. Вскоре от всего этого Михаилу сделалось жарко. Кольнуло сердце. Михаил счел заблаго остановиться и передохнуть. После остановки в стланике стало тихо, и это имело свои последствия. Не прошло и трех минут, как к нему под ноги выскочил бурундук, нисколько не боясь, остановился, свистнул и отбежал в сторону. Видимо, поданный сигнал был тотчас же принят вторым полосатым зверьком, и скоро они начали гоняться друг за другом, очень живо напомнив Михаилу другую, весьма похожую сценку с бурундуками, только тогда их было трое. Дело было в Баргузинском хребте, в ущелье Хожалого, правого притока Аллы, когда Михаил, Лариса и ее муж Ваня обходили по борту скальный ригель в русле ручья. Ту троицу тоже совершенно не смущало ни присутствие людей, ни достаточно сильный дождь. Им было весело, и резвились они совершенно безрассудно, прямо-таки завораживая своим энтузиазмом и беготней. Сколько лет прошло, а все помнилось! Сегодняшним бурундукам те, Баргузинские, годились, наверное уже в пра-прадеды. С тех пор у Ларисы и Вани выросла взрослая дочь, хотя ко времени того похода ее еще и в затее не было.

Трудно им тогда приходилось в центре грандиозной горной страны, называемой так невыразительно и умаляюще – просто Баргузинский хребет. Груз был очень велик – в начале пути у Вани и Михаила по сорок килограммов, у Ларисы – двадцать семь. По ошибке, о которой они потом, правда, никогда не жалели, они свернули с Аллы не в Хожалый, а в другою падь, имя которой так никогда и не узнали. Узкая щель ручья привела их к громадной системе разделенных контрфорсами крутостенных цирков.

Как раз в месте расширения долины ручей низвергался со скального ригеля водопадом высотой примерно семьдесят метров. Обходить его пришлось по очень крутому склону, скользкому от сползающего под ногами сырого ягеля, из-под клочьев которого проглядывали где скала, где лед. Они вышли, как им показалось, на подходящий контрфорс, ведущий почти к самому гребню ближайшего цирка. Подъем был по-прежнему крутой, но достаточно удобный. Они в приличном для таких условий темпе набирали высоту и вскоре оказались на куполообразном расширении контрфорса, на котором росли несколько последних лиственниц среди обильного кедрового стланика. Было очевидно, что по позднему времени от такой роскошной площадки для бивака, да еще с дровами, которых выше уже не будет, отказываться нельзя. До перевального гребня оставалось немного, но идти дальше, к подножью вершинных башен, не зная, что откроется дальше, за гребнем, казалось чересчур авантюрным. Оставалось позаботиться только о воде. Здесь, на гребне, они находились в безопасности от камнепадов, но по той же причине рисковали остаться без воды.

Михаил всмотрелся через восьмикратный монокуляр в ближайшую скальную стену вершинной башни и сообщил Ване, что скальная плита там определенно мокрая. Они взяли с собой котелки, кружку и полиэтиленовую пленку в виде рукава, в котором могли, правда, не без труда, размещаться все втроем в случае внезапной непогоды. Перегнув трубу поперек, они могли превратить ее в непромокающий мешок и залить туда столько воды, сколько понадобится. Вскоре они уже стояли у основания плиты, по которой действительно тонким слоем стекала вода. Набирать ее кружкой и котелком было довольно муторно, но в конце концов воды они добыли с избытком и спустились с ней на «пуп» к Ларисе.

Здесь они быстро растянули между двумя лиственницами просторный двускатный тент из серебрянки. Это было новшество, которое настойчиво предлагали опробовать в этом походе Ваня с Ларисой. Присоединившийся к ним Михаил вынужден был согласиться, хотя и сильно сомневался, что тент окажется практичней палатки. Конечно, было хорошо, что он прикрывает от дождя площадь, вчетверо большую, чем палатка на троих, да к тому же под ним можно ходить в полный рост и даже разводить небольшой костер. Зато под такой крышей мог свободно гулять ветер и летать всяческий гнус. И если против гнуса был взят дополнительно марлевый полог, то против ветра, особенно штормового, которому ничего не стоило сорвать громадную крышу, защиты не было. По весу тоже выигрыша не получилось, и вскоре все они убедились, что в палатке было бы уютней, хотя, конечно, и много тесней.

Однако в тот вечер, оставив так много земли ниже себя, погружаясь вместе с соседними цирками в сумерки, они ощущали ненапрасность своих трудов и красоту жизни, глядя на искрящий костер и полагая, что уже сделали основное, чтобы перевалить в долину Кабаньей. И все же Михаила не оставляло смутное предчувствие, что им неспроста дали так далеко втянуться в западню и теперь осталось только захлопнуть выход из нее. Михаил не стал делиться предчувствием со спутниками. Однако оно не обмануло. На следующее утро погоду было не узнать. Западный ветер нес с Байкала тяжелые облака, срывавшиеся с гребней внутрь цирков разорванными в клочья. Вскоре видимость близких стен, склонов и дна ущелья вовсе пропала. Они оказались зависшими на высоте без возможности продвинуться вверх. Вниз, правда, спуститься ничто не мешало – хотя бы наощупь, но такой вариант их совсем не вдохновлял. Слава Богу, топить костер здесь было чем – стланика росло очень много, воды же с незамедлившим начаться сильным дождем стало и вовсе гораздо больше, чем нужно. Скверно было то, что ветер задувал с незакрытого торца под тент и грозил совсем промочить пока еще относительно сухие спальные мешки. Они вылили из полиэтиленовой трубы хранившуюся в ней воду и, расправив ее в плоское полотно, завесили наветренный торец. Они еще не знали, что им придется пережидать непогоду на своем пупе целых четверо суток, почти не выходя из-под тента и мало что видя вокруг себя. В этом то грязно-молочном, то грязно-сером мире совсем другой смысл приобретали звуки. То из одного цирка, то из другого слышался грохот камнепадов, и однажды, уже в темноте, в ближайшем кулуаре на фоне устрашающего громыхания каменных глыб, улетающих вниз и сталкивающихся между собой, были видны до жути яркие, длинные языки пламени и вспышки искр, которые они вышибали друг из друга и из скального ложа. Зрелище было недолгое, но впечатляющее. Ни Михаил, ни Ваня прежде не подозревали, что при камнепадах бывает столько огня, хотя оба видели их в горах совсем немало. Большую часть времени ожидания приличной погоды, которая позволила бы двинуться к гребню и за него, они спали или дремали, и все равно оставалась масса возможностей думать, думать и думать. В те дни Михаил как никогда упорно искал ответы на свои вопросы о том, с кем и как жить дальше. После первого Кантегирского похода прошло два года. Последнее свидание с Олей имело место несколько месяцев назад после порядочного перерыва, и он твердо решил, что других не будет, раз она думает, что ей одной дано решать, когда им видеться, когда нет. Быть только любовником по вызову (о том, чтобы он стал Олиным мужем, а она его женой, речи уже не было ни с той, ни с другой стороны) он не собирался. Держать же Олю в положении любовницы по вызову было бы не менее глупо, даже если бы вдруг обнаружилась такая зависимость ее от него (что было весьма маловероятно, потому что Оля перешла на другую работу и этим уже уменьшила зависимость от бывшего партнера по делам), поскольку в его глазах связь на основе диктата с любой стороны теряла всякий смысл. Заменять свободное и искренне влечение принуждением и расчетом все равно означало ставить крест на любви. Это он обдумал крепко и всесторонне. И если Оля считала, что власть ее наготы, особенно потрясающего бюста и невероятной гибкости талии, безгранична несмотря ни на что, то она ошибалась. Односторонней зависимости его от нее не могло быть с той минуты, когда он осознал, каков новый Олин сценарий продолжения их отношений. Означал ли такой оборот дела, что ему есть смысл обратиться назад к Лене? Тоже нет. Михаил прекрасно помнил, какое убеждение возникло у него после первого же слияния с Олей – чем бы ни кончилась их связь, с Леной, он все равно разведется после тех ощущений, которое он испытал с новой любовью. Да, что и говорить, Олины формы и поведение в постели обладали достаточной притягательной силой, чтобы со всем этим никак не хотелось расстаться навек. Однако даже для этого недопустимо было попуститься достоинством, как он его понимал.

Михаил догадывался, как трудно ему придется без женщины, пока он не найдет замену Оле и Лене. С Леной они еще формально не порывали, но до этого оставалось немного. Они уже поменялись ролями в своем теряющем смысл браке – теперь он мог позволить себе больше, чем она, оставаясь более уравновешенным и спокойным в сравнении с Леной – прежде-то было наоборот. Такт некоторым образом в семье еще соблюдался, но только и всего. Близость случалась редко и надобность в этом с обеих сторон была совсем невелика. Претензий и даже интереса к тому, как Лена устраивает личную жизнь, Михаил не проявлял. К его делам Лена была менее равнодушна, однако всерьез в них все же не лезла. Словом, все подтверждало, что им надо не сближаться, а расставаться, и склонность к такому решению была обоюдной.

Когда Всевышний решит дать ему новую любовь и какой эта любовь окажется для него, Михаил ничего не мог знать. Оставалось думать о том, с кем из знакомых женщин, имевших к нему интерес, можно было бы встречаться ради взаимного получения сексуальных удовольствий. Он перебирал в уме разные кандидатуры на роль приятных любовниц, но почти во всех случаях он упустил слишком много времени, чтобы было удобно, да и реалистично воспользоваться тем сигналом, который ему некогда посылали эти дамы и на которые он не отозвался из-за Лены или из-за Оли. Одна только Аля, прождавшая его целых шесть лет, определенно была готова к встрече с ним в любое время, она так и не вышла замуж и не завела себе эрзац-мужа, хотя любовников или просто секс-партнеров, у нее было достаточно. Но история с Алей имела совсем другой смысл в его глазах, и он никогда не рассматривал ее ни в качестве временного заменителя – палочки-выручалочки, ни в роли женщины, которую при каких-то условиях мог бы полюбить сам.

Когда Аля впервые попала в поле зрения Михаила – а они работали в одном отделе, правда, в разных бригадах – она была худенькой быстроглазой девчонкой, пару лет назад окончившей школу, и студенткой-вечерницей, только что поступившей в МАТИ. Михаил и теперь мог поклясться, что даже пальцем не пошевелил, чтобы пробудить в ней особый интерес к себе, однако точно помнил момент, когда заметил, что пробудил.

Как всегда спеша от метро на работу, потому что времени оставалось совсем в обрез, он шел самым быстрым своим шагом, но тут его бегом перегнала девчонка, которую он уже встречал на этаже, но не знал как зовут. Метров через десять девчонка резко потеряла скорость, как осевший по ватерлинию глиссер, у которого резко убрали газ. Через пару секунд Михаил поравнялся с ней, и девчонка сразу повернула к нему серьезное и как будто о чем-то вопрошающее лицо в овале черных вьющихся волос. Михаил непроизвольно улыбнулся, а девчонка просияла в ответ, и он подхватил ее под руку, чтобы шла поскорей. Вот и все. Но даже этого оказалось достаточно. Достаточно для того, чтобы в течение шести лет Аля неотступно думала о нем, пыталась его заполучить, но у нее ничего не получалось.

С тех пор Аля начала заходить к нему, и у них шли разные разговоры о всякой всячине – о туризме (ее брат был спортивный турист) и маршрутах походов, о книгах и кинофильмах, да и о многом еще. Наконец, она буквально силой вызвала его на свидание в Филевский парк, возле которого долгое время жила и который просила его называть лесом. Это не могло не смешить, но он согласился: ладно – лес, так лес.

В осеннюю пору парк и в самом деле был хорош, но в нем все-таки было холодно, грустно, туманно. Они углубились в заросли по какой-то дорожке, которую она выбрала, и тут Аля попросила любить ее, и это было уже не смешно, поскольку он совсем не любил, тем более, что и так был уже занят.

– Аля, – сказал он, – ты ждешь от меня то, чего у меня к тебе нет.

Аля вздрогнула, но не произнесла ни слова. И тогда он добавил еще несколько слов, которых, наверное, не сказал бы никогда в иной обстановке, но лес, все-таки лес, обязывал его к бескомпромиссной честности:

– Как хочешь, но путаться с тобой я не буду.

Лицо Али сразу стало болезненным и измученным. Она с трудом перевела дух и спросила:

– Почему?

– Причин, кроме той, что не люблю, у меня еще целых четыре. Но скажу тебе только о двух. Во-первых, ты мне без малого в дочери годишься.

Эта была правда. Тем более, что ему чаще нравились женщины старше его.