Легко видеть

– А какие глубины должны быть?

– У нас гарантированный минимум – девяносто сантиметров при ширине фарватера пятьдесят метров. Пока еще держим.

– Да, я видел на сигнальных мачтах, – подтвердил Михаил, – где метр, где метр десять. Но все же многоставный плот недалеко отсюда на мель засадили.

– Верно, я было тоже забеспокоился, но как увидел, что он за обстановкой, так и думать о нем перестал.

– Углублять русло на перекатах, небось, дорогое удовольствие?

– Конечно, дорогое. Да сейчас и не поймешь, что тут вскоре будет. Тут ведь у нас немного повыше – около Усть-Вои собираются строить высотную плотину.

– Да ну? Для чего? Чтобы на всей верхней Печоре гарантийный минимум без землечерпалок держать?

– Не только на Печоре. Тут сразу еще и Вымь и другие притоки Вычегды перегородят. Для этого нужна плотина высотой в восемьдесят метров и длиной в четырнадцать километров.

– Ничего себе! Это сколько египетских пирамид? Штук сто пятьдесят по объему? Таких вроде в мире еще не строили!

– Да. Ну вот и представляете, какие тут будут глубины.? А нам из министерства речного флота велели представить перспективную заявку на дноуглубительную технику. Вот и думай тут, нужна она будет или нет?

– Обычная вещь. Строить будет одно министерство, эксплуатировать водные пути – другое. Ваше начальство полагает, что если будут строить, то долго, не одну пятилетку, а ему все это время надо обеспечивать грузоперевозки и лесосплав. Отсюда и требование заявки.

– Наверное, так, – согласился речник.

– А что будет с семгой? Выше плотины она, видимо, не пойдет, даже если построят рыбоподъемник, как на Волгоградской ГЭС. Осетровые там игнорировали его.

– А кто тут будет думать о семге? – махнул рукой речник.

– Как кто? – усмехнулся Михаил. – Начальство. Оно ее очень любит употреблять.

– А-а! Так начальству в других местах наловят, хотя печорская действительно считается самой лучшей.

Они замолчали, провожая глазами исключительно фигуральную и действительно красивую девушку из команды судна. Михаилу вспомнились ее слова, которыми она приветствовала их компанию на борту: «Такого парохода вы еще не видели»! Вскоре после того, как они отвалили от пристани, она переоделась из форменного в другой костюм, который, видимо, считала своим рабочим – узкая черная юбка, туго обтягивающая великолепные бедра и зад, темная блуза, замечательно воспроизводящая форму высокой, таранной соблазнительности, груди, черные чулки, туфли-лодочки на высоком каблуке.

– Кем она служит на борту? – спросил Михаил.

– Станком для экипажа, – коротко обронил речник. – А числится матросом.

Михаилу еще никогда не доводилось слышать слово «станок» в применении к женщине, занятой на сексуальной работе. Но от этого оно, пожалуй, только выгадывало в выразительности в сравнении со словами, которые всегда легко находятся в уме и готовы сорваться с языка. И действительно часто срываются.

– К нам сюда много прислали тунеядцев, – неожиданно добавил речник. – В Москве и Ленинграде им, видите ли, не место. Отдали нам.

Михаил подтверждающие кивнул. Кампания, которую власть именовала «борьбой с тунеядством», начатая восемь лет назад, выходит, еще не заглохла. Тогда из многих больших городов, не только из обеих столиц государства, повысылали «нетрудовой элемент».

Многим жрицам любви, заранее не позаботившимся обрести высоких покровителей, пришлось переехать на Север или даже за Урал. Впрочем, не только им – Иосифу Бродскому тоже.

– А чем они занимаются здесь? – спросил Михаил.

– Да тем же самым, что и прежде. Ворье – ворует. Фарцовщики —фарцуют. Алкаши – пьют. Женщины – сами понимаете, чем.

– А их заставляют поменять профессии?

– Заставляют, да что толку? Приходит такая с предписанием устраиваться на работу. Спрашиваешь ее: «Что умеешь делать?»

– «Да ничего, – говорит, – не умею. Кроме хера и шампанского в жизни ничего в руках не держала».

Это «кроме хера и шампанского» столь же крепко запало с тех пор в память Михаилу, как и «станок для экипажа». Впрочем, как и сожаление о том, что та самая безусловно искренняя красивая девушка с черными волосами и живым взглядом глаз, в чей адрес были сказаны столь явно определяющие ее статус слова, не может удостоиться в обществе более соответствующих ее богато одаренной натуре выражений. Не просто же она «станок» или держатель «хера и шампанского». В ней явно было много чего еще. Впрочем, тем и была во все времена неукротимо сильна проституция, что ею занимались далеко не только отбросы общества, но часто даже лучшие и привлекательнейшие не только по внешности, но и по уму, темпераменту, проницательности, умению себя вести так, чтобы навсегда эстетически запомниться мужчинам, представительницы прекрасного пола. Прекрасное влекло к себе всегда и везде. Часто даже в сфере платного секса. Или бескорыстного блуда, как, скорей всего, и было здесь, на борту теплохода «ВТУ-324». Может быть, именно из-за нее, из-за этой молодой потрясающей женщины, встретившей пассажиров многообещающим приветствием: «Такого парохода вы еще не видели!», которая проходила мимо дразнящей, но не вульгарной походкой, стуча по палубе туфлями на шпильках, в таких подробностях запомнился тот рейс по Печоре, разговор с речником, виды по берегам реки, ожидание трудной работы на обмелевшем Подчерье и многое другое. Даже странное название судна – и то не забылось. «324» – понятно, регистрационный номер. Но что представляло собой «ВТУ»?

Глава 7

Михаил решил отварить пойманного ленка. Он снова распалил костер, положил куски рыбы в воду и начал ждать, когда она вскипит. Нежное мясо не нуждалось в длительной варке. Заметив кипение, он всыпал соль и специи и вскоре снял котелок с огня. Дав ароматной ухе немного остыть и выпив для начала стаканчик кагора, он приступил к еде. Ленок был замечательно вкусен с тостами из черного хлеба, который Михаил поджарил на сухой сковороде. Потом он снова выпил чаю и стал ждать сумерек. Вдоль реки с верховьев тянул достаточно свежий ветер, чтобы гнус почувствовал себя неуютно. Самому же Михаилу в пуховике с надетым на голову капюшоном было хорошо и тепло. Ружье лежало у него на коленях, и сам он ощущал себя в таком положении каким-то подобием статуи, которая, однако, одушевлена и чего-то ждет. Поймав себя на этой мысли, он попытался понять, чего же он может – нет, не дождаться – просто здесь ждать? Прихода с наступлением сумерек сторожкого зверя? Но что было делать зверю рядом с биваком Михаила, от которого за версту несло запахом дыма? Появления ночных светил над головой? Пожалуй, ему хотелось увидеть звезды, но для этого пришлось бы долго ждать. Даже полюбоваться ночным видом реки было проблематично. Пока что освещение было сумеречным, а не ночным, видеть же что-то во тьме без Луны было невозможно.

Нет, скорей всего ему хотелось прикоснуться и приобщиться к неведомой, но безусловно существующей духовной субстанции, посредством которой, оставив тело, он смог бы перенестись духом и душой к Марине или принять ее дух и душу здесь, у себя. Увидеться с ней и с родными собаченьками, по которым тоже постоянно скучал как по малым детям – вот это ему действительно было нужно, но к тайне волшебных перемещений он, по грехам своим и запоздалости мистико-эзотерического развития, не был приобщен.

Что в таком случае ему оставалось хотеть, сидя здесь, над рекой, рядом со своей палаткой? Просто чувствовать себя частью природы, которая его вроде бы и не ждет и без него не скучает? Слиться с ней для него было не более реально, чем например, чучелу сделаться естественной частью зернового поля или огорода.

Однако чувствовать себя внутри природы было для него крайне важно. Для чего еще уходить от цивилизации в одиночество, если не для того, чтобы внимать гласу пустыни, зову звезд, видениям из памяти?

Ведь все равно нашу тонкую суть заберут из плотного материального мира, в который мы временно помещены и в котором пытаемся комфортно устроиться с помощью хитростей цивилизации, переместят в другое пространство, в другую реальность, где действуют другие законы естества, где само естество, включая время, другое, скорей всего, пока непредставимое для нас. Что же нам дано взять с собой отсюда ТУДА после прохождения очередного семестра тренинга и испытаний?

Очевидно, то, о чем мы имеем самое смутное представление – о нашем истинном характере, с каким мы явились в этот мир, и о том, что мы в себе и в нем изменили, что прибавили со знаком плюс или минус – короче то, о чем мы с трепетом узнаем, когда нас призовут на страшный Небесный Суд – и не раньше. Последнее, правда, не исключает нашей обязанности стараться кое-что представить себе заранее, что тогда сочтут за заслугу, а что за ужасный грех. Если б такое сознание было свойственно нам с малых лет, возможно, у нас появился бы шанс превратиться из неудачливых рабов Божьих, барахтающихся в своем несовершенстве в каждой новой инкарнации (как и в прежних), в сознательных сотворцов Всевышнего, осуществляющих развитие какой-то части Мироздания в точном соответствии с Промыслом Божьим. Но до статуса Сотворцов надо расти и расти, самостоятельно догадываясь, что делать, чего не делать, и твердо зная одно: ошибки нам дорого обойдутся, а без самообуздания перед лицом разнообразных соблазнов своего духовного роста нам никак не достичь.

Погруженный в привычные раздумья, Михаил в конце концов перенес свое кресло-матрац внутрь палатки, залез в «слоновью ногу», поворочался, вспомнил Марину, детей, внуков и собак, обратился с мыслями о них к Богу и вскоре заснул.

В тот раз Михаил договорился с Мариной о том, что встретит ее через день на пристани М… Ему самому было несколько странно, что он отправился туда без нее, словно не мог подождать дома еще пару дней. Но факт оставался фактом – он был на борту судна на воздушной подушке один. Кто ему посоветовал побывать в окрестностях пристани М., он уже не помнил, но по виду это был приличный и знающий человек. Судно могло лететь на своей воздушной подушке не только над водой, но и над сушей – и действительно летело над степью со скоростью свыше ста километров в час, пронзая корпусом воздух и превращая его за собой в беснующиеся струи и вихри. Он смотрел с кормы вниз и назад, на убегающую от него Землю, всю сплошь покрытую желтой сухой мятущейся травой, пока кто-то не прокричал над его ухом, пробиваясь сквозь рев турбин, пропеллеров и вентиляторов: «Пристань М…!» – и тотчас от толчка в спину вылетел за борт и увидел, что лицом вниз летит над сушей, почти не отставая от своего судна, как вдруг Земля под ним разверзлась, и он вылетел за кромку обрыва высокого берега и продолжил полет уже над синей водой, пока, наконец, по параболе не спикировал в нее, выбив своим телом тучу брызг. Омерзительное чувство катастрофы и ожидания последнего удара сменилось мыслью, что он все-таки уцелел и надо попробовать выбраться на берег. Во время полета он увидел, что совсем близко от его траектории находится желтая отмель, покрытая очень тонким слоем воды, попади на которую он бы непременно разбился. Удара, всплеска корпуса улетевшего вперед судна Михаил не видел и не слышал, а вынырнув и подняв голову над водой, и вовсе перестал думать о нем. Надо было выживать. Михаил сделал несколько гребков и попробовал достать ногами дно. Получилось. Вставая на ноги, он увидел недалеко впереди от себя на песчаном пляже довольно большую компанию тепло одетых рыбаков в высоких сапогах, с рюкзаками и зачехленными удилищами, которые только что поднялись с песка, судя по тому, что многие из них еще отряхивали ладонями свои зады. Они уходили вниз по течению, успев, по-видимому, неплохо провести время: походка показывала, что они уже порядком набрались. Михаил не сразу понял, кого они напомнили ему своим явным нежеланием смотреть в его сторону, но немного спустя осознал, что точно так же встали и молча, не оглядываясь, пошли прочь от мельничной плотины на реке Граничной два разочарованных зрителя – офицер и деревенский мужик. Надо думать, они явились посмотреть, как слетевшиеся на майские праздники туристы будут барахтаться после прохождения мельничного желоба ниже плотины, упуская свое барахло. Михаил, высадившийся с Мариной перед плотиной, прикидывал, что тут можно сделать в желобе, который был чуть шире байдарки и к тому же на небольшой высоте был перекрыт частыми распорками. Выходило, что либо желоб надо проходить лежа, либо спускать лодку вниз на бечеве без экипажа. Направить судно бечевой туда было непросто, да и в случае, если бы оно вошло в желоб точно, оно почти сразу скрылось бы из вида. Легче было завести судно в желоб самому, а затем, не теряя ни микросекунды, улечься в байдарке на спину, уложив весло вдоль деки и придерживая его рукой, чтобы не упустить от себя, потому что внизу надо было сразу вскочить и грести к берегу, чтобы взять Марину. Все получилось очень эффектно. Байдарка – для зрителей – как будто пустая и без привязи – пулей выскочила из крутого желоба и пошла к берегу через плес. И вдруг из нее поднялся человек и, как ни в чем не бывало стал грести, направляя судно совсем не туда, где его ждали, и пара зрителей сообразили, что ни зрелищем, ни поживой для них здесь больше не пахнет. Было отчего разочароваться. Как и этим рыбакам, напоминавшим стервятников, слетевшихся на верную добычу и совершенно обманувшихся в ожиданиях. Впоследствии с тем или иным риском Михаил не раз применял такой «лежачий» прием прохождения в разных быстротоках из-за своего стойкого отвращения к обносам.

А сейчас Михаил повернул в противоположную от рыбаков сторону и поднялся на береговой яр, над которым уже пролетел, наверху оглянулся, вновь припомнив все, что случилось, и подивился той слаженной, четкой работе штурмана и матроса, ответственных за точное пассажирометание на пристань М. Чувствовался солидный опыт экипажа в таких делах, как и прекрасные актерские способности того агитатора-доброхота, который был, скорей всего, постоянным поставщиком пассажиров на пристань М. Только тут Михаил вспомнил о Марине и о том, что послезавтра точно так же будут выбрасывать за борт и ее. Пронзивший его ужас требовал что-то немедленно предпринять для спасения любимой, но не успев ничего придумать, Михаил проснулся…

Все еще находясь во власти кошмара, он стал и так, и эдак вспоминать полное название этой дьявольской пристани, но оно не давалось. Наконец, он оставил попытки расшифровать букву «М» и начал думать о гораздо более важном – что это был за сон и о какой угрозе он мог предупреждать? Это был первый цветной сон в его жизни – до этого он видел только черно-белые. Перебор в уме различных вариантов, ни к какому выводу не приводил. В конце концов ему стало ясно одно. Для того, чтобы не подвергать опасности Марину, надо перво-наперво не оставлять ее одну, а, кроме того, не слушать советов чересчур старательных, но незнакомых доброхотов.

Снаружи уже начало светать. Михаил снова заснул, а когда пробудился, на крыше палатки уже играли солнечные пятна и тени. Он принялся соображать, что же означали собой основные цвета увиденного под утро сна – синий и желто-охристый. Синей была вода, желтой прошлогодняя трава, охрой – яр, над которым он пролетел. Итак – в основном желтый и голубой, жовто-блакитный, как флаг самостийной Украины. Если считать, что сон может быть связан с Украиной, то он затруднялся как-либо развить такую тему. С Украиной он был почти никак не связан, причем уже давно.

После смерти бабушки в Харькове он ни разу не побывал на Украине у оставшихся родственников со стороны мамы. Теперь там и вовсе никого не осталось, кроме одной кузины. Бабушку и дедушку Михаил очень любил. И они очень любили его – своего старшего и единственного внука (остальные были внучки) – радовались каждому его приезду – и малышом, и школьником, и студентом, и инженером. Дважды он приезжал к ним после альплагеря и гостил несколько дней. Во время первого из этих приездов он посетил и двоюродную бабушку тетю Маню. Тогда она сильно насмешила его своим вопросом: «Скажи мне, только честно, сколько твоих товарищей погибло?» Михаил понял, что в ее представлении гибель не только угрожает альпинистам на каждом шагу, но и действительно происходит, так что путь восхождения и спуска с вершины просто выстлан телами погибших. Он тогда ответил: «Никто» – и по лицу тети Мани понял, что она ему нисколько не поверила, да еще и осуждает за явное вранье и неуместную веселость. Конечно, по рассказам инструкторов и по книгам о восхождениях Михаил знал о многих трагедиях в горах. Это случалось и при резком ухудшении погоды, и при попаданиях в лавины, камнепады или ледовые обвалы, и при переправах через реки и, естественно, при срывах, о которых только и думала двоюродная бабушка – врач по специальности. Наверное, ей было бы удивительно узнать, что бывают на высоте и смерти от сердечной недостаточности, и смерти от отека легких, которые приписывалась врачами особо скоротечному в условиях гипоксии воспалению легких. Михаил также долго верил в эту сказку, пока сам, правда, на равнине, не заболел бронхиальной астмой. Собственный горький опыт и наблюдения привели его к ряду выводов. Во-первых, участковые врачи в большинстве своем плохо различают воспаление легких и бронхиальную астму. Поэтому прописывают лечение антибиотиками, которое при астме ничуть не помогает (то же самое констатировали и врачи альпинистских экспедиций по поводу так называемых «скоротечных воспалений легких»).

Во-вторых, помимо явных аллергенов, вызывающих хрипы в легких, неостановимый кашель и удушье, врачи редко представляют себе другие причины возникновения приступов астмы. Анализируя все, что замечал за собой сам и что удалось узнать из скудной литературы, доступной пониманию не-медиков, Михаил проникся уверенностью, что раз астма в корне – это заболевание иммунной системы, а не собственно легких, то причиной возникновения приступов может быть любой удар по ней, в том числе и вызванный резким изменением сезонной температуры и кислородным голоданием.

Когда в альпинизме происходили трагедии, вызванные заболеванием «воспаления легких» на высоте? В теплое или откровенно жаркое время года на семитысячниках и восьмитысячниках в южных широтах, будь то в Средней Азии или Гималаях. Что происходило с организмами хорошо тренированных и вполне здоровых, проверенных медиками накануне восхождения людей? Из жарких и душных предгорий они в считанные дни перемещались по высоте в суровейший зимний арктический холод с сухим и весьма обеденным кислородом воздухом. Врачи экспедиций замечали, что воздух там сух, но не обращали никакого внимания на непривычную для восходителей температуру – ведь все они были вполне закаленные здоровяки. Конечно, многие из них переносили удар по своей иммунной системе без особых издержек (не считая неприятностей «горняшки» без достаточной акклиматизации к пониженному парциальному давлению кислорода), но некоторым становилось непереносимо плохо, а им давали антибиотики, которые помогали буквально как мертвому припарка. Медики нашли лишь одно средство спасения – давать заболевшему альпинисту вдыхать кислород из баллона и тем самым выиграть время для того, чтобы спустить его вниз, на среднюю высоту, где ему сразу становилось лучше. Как средство экстренной помощи кислород был эффективен, хотя на самом деле в биохимической подоплеке бронхиальной астмы лежит не недостаток кислорода, а недостаток углекислоты в крови. Избыток кислорода не может лечить астму, однако, когда легкие больного почти целиком закрываются мокротой, и активной поверхности остается всего ничего, использование кислорода облегчает положение, поскольку он хоть сколько-то снабжает организм необходимым окислителем. Иначе больному становится просто нечем (лучше сказать – не через что) дышать и он умирает от отека легких и удушья. На высотах порядка 7000 м и выше врачи бывают очень редко. Поэтому заболевшим астмой альпинистам, как правило, не к кому обратиться за помощью, пока им не стало очень плохо, да они и сами еще перемогаются, чтобы не упустить шанс взойти на вершину. А когда необходимость помощи становится очевидной, дело уже пахнет отеком легких и летальным исходом.

Действительно радикальным облегчением является только спуск больного до высот с более или менее привычным в данном сезоне климатом, а профилактикой – очень постепенная акклиматизация, на которую при дороговизне серьезных экспедиций и каждого человеко-дня пребывания людей на высоте, а также при ограниченности отпусков у участников никогда не хватает времени.

Предметное подтверждение гипотезы Михаила давала история Коли Черного, с которым Михаил когда-то вместе ходил «на разряд». Ко времени первой советской экспедиции на Эверест Коля был уже авторитетным восходителем, мастером спорта, и его включили в состав одной из двух четверок, которые прокладывали для всей команды путь по стене. На высоте около 8000 м, когда основные технические трудности были преодолены, Черного замучил непрерывный надрывной кашель – точно такой же, какой возник у Михаила, когда он, роясь в старом хламе в кладовке, наглотался пыли. И как ни была близка вожделенная и самая престижная вершина Мира, Коле пришлось спуститься вниз, где он быстро пришел в норму. Врачу пришло в голову только одно – что мучительный кашель, ведущий к потере работоспособности и задыханию, возник из-за сухости воздуха. Но с Колей Черным еще кое-как обошлось. Он потом совершил-таки восхождения на три восьмитысячника – Канченджангу, Аннапурну и Чо-Ойю, хотя на самом Эвересте больше не побывал. А вот его коллеге по первой экспедиции Казбеку Валиеву, который тогда взошел на высшую точку планеты, хотя и не в числе первых связок (опять же – прошел более долгую акклиматизацию на меньших высотах и в базовом лагере), не повезло в следующей Гималайской экспедиции, кажется, на Дхаулагири. Исключительно волевой человек как мог сопротивлялся болезни, стараясь достичь вершины и поддержать свою заслуженную Эверестскую репутацию, однако она его сломила, не давая дышать, и он едва-едва спустился без рюкзака, который пришлось отдать товарищам. Может, посторонним по отношению к альпинизму и спортивному туризму это мало о чем говорит, однако причастным к благородному высотному спорту говорит очень многое. Для уважающего себя спортсмена отдать рюкзак все равно что расписаться в своей несостоятельности, хотя бы временной, какой в их практике и карьере не случалось никогда, ибо все их прежние достижения были в первую голову предопределены не физической силой, а силой воли.

Ложная ориентация медиков исключительно на кислородное обеспечение борьбы с «высотным воспалением легких» приводила, с одной стороны, к увеличению нагрузки на восходителей, то есть к их большему изнурению из-за переноски тяжелых баллонов, а, с другой стороны – к успокоению врачей и уменьшению их рвения к поиску истинной причины болезни. Вместо того, чтобы заставлять альпинистов тащить с собой кислородные баллоны, их следовало в первую очередь снабжать баллончиками с антиастматическими аэрозолями. Не мешало бы также каждого восходителя обучить методу акупрессуры по доктору Хаустону для очищения легких и бронхов от мокроты. Михаил на своем опыте убедился, насколько эффективна и, главное, насколько доступна акупрессура как метод исцеления для каждого больного. Однако он понимал, как трудно обратить врачей в свою веру. Кто он такой, этот Горский, чтобы учить ученых? Сам неуч, имеющий к тому же лишь низшую официальную квалификацию – третий разряд – позволяющий совершать самостоятельные восхождения малой и средней сложности, берется давать рекомендации корифеям альпинизма и заслуженным спортивным врачам? Кто вообще из врачей сознается в дремучем невежестве, если выяснится, что по существу Михаил прав? И будут люди затаскивать в высотные лагеря десятки и сотни баллонов с кислородом вместо считанных (на всякий случай!) штук, и будут кашлять, а потом задыхаться лишившиеся всякой работоспособности люди, покуда кто-то из них своим умом не дойдет. Или послушается Михаила и попробует! – только попробует! – взять на помощь аэрозоли и применить акупрессуру, а, главное, признать астму именно астмой.

Что мог сделать сам Михаил? Разыскать Колю Черного, которому искренне сочувствовал и за которого радовался, узнав о его успехах? Возможно, Коля втолковал бы тогда знакомым спортивным врачам, в чем тут дело. В любом случае он мог передать это коллегам-альпинистам или начинающим, которых будет тренировать. Или обратиться к Евгению Игоревичу Тамму, начальнику той первой Эверестской экспедиции, которая завершилась небывалым в истории восхождением одиннадцати человек по труднейшему на тот момент пути? Михаил и Марина познакомились с его дочерью, тоже Мариной, в походе по Нюхче-Илексе и Водлозеру. Правда, и с Мариной Тамм они не виделись уже много-много лет – двадцать по меньшей мере!

Кстати, если Михаил и имел право считать, что если когда-то совершил в своей туристской практике подвиг, то это случилось не в труднейших его походах по Кантегиру и Баргузинскому хребту или на Приполярном Урале, а по пути на Водлозеро во второй раз, когда он вместе с Терри добирался к началу маршрута по Ваме и Водле. Вот где Михаил сто раз думал, что помрет, прежде чем доберется до цели, таская сто двадцать килограммов при перемещениях из такси на поезд, из поезда на такси, из такси в аэропорту местных линий. На его беду, той весной шторм разбил в Петрозаводске гидроаэропорт, и в Куганаволок гидросамолеты больше не летали, а сухопутную полосу там еще и не строили. Поэтому долететь можно было только до Пудожа, а оттуда в с трудом найденном грузовике пришлось трястись по сквернейшей и пыльной дороге. Два дня потом он приходил в себя в Куганаволоке и на ближнем к нему острове, прежде чем сумел войти в нормальный походный режим. В то время его еще лечили антибиотиками. Это был единственный случай, когда Марина не захотела пойти с ним в поход и попросила отпустить ее в Крым. Сцена была не из приятных. Он словно получил неожиданный удар в поддых. Наверное, заслуженный, как он сообразил секундами спустя. И потому все-таки выдавил из себя: «Ну, что же, поезжай!» – уже наперед зная, как нахлебается дорогой в одиночестве (и в этом не ошибся). Марина провела отпуск недалеко от своего любимого Коктебеля и Кара-дага. Мучило ли ее одиночество, Михаил не спрашивал, а сама Марина не говорила. Однако больше она никогда не отказывалась от участия в походе с ним, куда бы Михаил ни предлагал пойти. Правда, еще однажды ее во время аккордной работы не отпустили в отпуск. Тут уж Марина сделать ничего не могла, и Михаил в тот год в полном одиночестве ходил по северной Ладоге.

А сейчас он опять-таки в полном одиночестве лежал в своей палатке далеко за Байкалом и удивлялся, куда его занесло в мыслях от сна о пристани М. И через воспоминания о бабушке и об отношении тети Мани к альпинизму («Сколько твоих товарищей погибло?»), а там и к губительной высотной астме, поражающей здоровых и весьма тренированных людей под официальной вывеской скоротечного высотного воспаления легких. И о своей собственной астме по пути к Водлозеру, и о том походе, в который Марина не захотела с ним идти.