Иван Дорога

Как известно, всякой особенности пространства для ее питания нужна идея. Здесь в качестве основного идеолога логично выступал завуч Кара?тин Илья Ильич. Он, конечно, тащил непосильную ношу. На нем висели гири общественных этики, морали и вопросы их трактовки, но он нес их легко и бойко с нерушимым пламенем в глазах, как и подобает бывшему алкоголику, внезапно нашедшему иной смысл. Кроме перечисленных нагрузок Илья Ильич вел историю и играл на гармошке в организованной им же самодеятельности. К слову, репетиционную точку для этого отвели прямо за стеной цеха по ремонту электродвигателей. И когда «самодеятели» начинали шлифовать свои навыки, завывая за стеной какое-нибудь очередное «Ой рябина кудрявая…», мужики, занятые почти дзен-буддийской техникой перемотки проволоки на роторе двигателя, не редко орали матом, негодуя по поводу нарушения их «послушания».

Остальной преподавательский состав конечно уступал завучу в энергичности. Но каждый в своем роде не терял определяющих черт, привычек и индивидуального подхода, но только в рамках учебной программы.

Что касается советского эха, в этом училище с нами возились как с последней надеждой. Если в школе действовал принцип: просто фиксировать текущее интеллектуальное состояние того или иного ученика и уже из это строить статистику, училище эту статистику тянуло на себе так, что учащийся скорее вообще забрал бы документы, но оставшись не мог не преуспеть. При том что программа, особенно общеобразовательная, была довольно простой, выходило так, что основным объектом борьбы местного педагогического состава являлась повальная лень и нерегулярная посещаемость занятий. Применялись такие методы воздействия как: звонок родителям (после нескольких угроз это сделать), отправка в гараж для уборки после занятий, в зимний период – чистка снега, и самый страшный и садистский способ – групповая просветительская беседа в кабинете ненормально-энергичного Ильи Ильича.

Кроме того, из коллектива училища особенно выделялись двое: Филип Авоськин – заведующий хозяйством и Козырьков Евгений Аполлонович – преподаватель ПДД. Эти всегда выглядели так, словно забрели сюда между прочим и ненадолго, и походили больше на, допустим, родителей каких-нибудь нерадивых учащихся, вызванных на беседу, чем на штатных сотрудников. Допустим, Филип, чье отчество почему-то никто не знал, имел вид несколько нервный, рефлексирующий и оттого выглядел очень занятым. Хотя застать его за каким-то конкретным делом не представлялось возможным, потому что он вечно куда-то спешил. О нем говорили так: этот может списать все, что угодно из того, что возможно затащить на территорию училища и документально закрепить в сфере его ответственности. Мы (учащиеся) долго пытались выдумать ему прозвище, но ни одно надолго не закреплялось, допустим какое-то время он ходил «отцом Филиппом» за его отдаленную схожесть с католическим священником, что подчеркивали ворот белой рубашки под длинным черным халатом. Потом кто-то назвал его Филом Коллинзом, но от того что лишь пара человек знала кто это такой, а остальные узнавать не стремились, и это прозвище не прижилось. Но в один из дней, как обычно случайно, когда наша уже не группа, но толпа курила неподалеку от крыльца, кто-то вкрадчивый возьми и прочитай на пачке сигарет: «Произведено компанией Филип Морис…» и в эту секунду из дверей училища вышел Филипп и стало ясно, что теперь прозвище нашло своего владельца.

Евгений Аполлонович в этом смысле в ухищрениях общественной фантазии не нуждался и давным-давно носил прозвище Цок. Выглядел всегда очень аккуратно: носил отглаженные рубашки и пиджаки. Черные волосы с проседью укладывал на манер моды кажется семидесятых годов и носил дорогую обувь. Ездил на «девятке» цвета мокрый асфальт и держался почеркнуто спокойно с отстраненностью познавшего тщетность бытия наблюдателя. Вывести его из себя не представлялось возможным. Свои занятия он проводил либо в контексте цитат из учебных пособий, либо в рамках теста – ничего лишнего. Его канцелярский почти протокольный язык удерживал всякого на таком расстоянии, где невозможно выделить кого-то из группы как познавшего его предмет лучше остальных. Эта его форма подачи материала, за годы практики закрепилась в нем такого рода профессиональной деформацией, что, когда он изредка пробовал шутить или говорить на некую отвлеченную тему, все равно получалось нечто протокольное. Например, когда он пробовал нам объяснить принцип расчета тормозного пути относительно массы автомобиля, состояния протектора, дорожного покрытия и водителя в том числе, но улавливал нашу невнимательность, то применял нечто такое: «Задача! По проселочной дороге: в зимний период, в условиях гололеда, со средней скоростью движется легковой автомобиль. Покрышки шипованы, водитель адекватен. Ему навстречу на высокой скорости движется мотоцикл. Внимание вопрос! Как долго употреблял алкоголь водитель мотоцикла? Какова вероятность их столкновения? Какое расстояние преодолеет водитель мотоцикла, когда его транспортное средство внезапно прекратит движение? В какое отделение стационара следует отвезти водителя мотоцикла? а) реанимационное б) психиатрическое. И имеет ли значение тот факт, что покрышки мотоцикла не оснащены шипами? Или то, что водитель автомобиля провел минувшую ночь с чужой женой?» Да, он умел привлечь внимание, хотя некоторые, сбитые с толку и особенно нудные учащиеся даже предпринимали попытки ответить на эти вопросы.

Надо сказать, все эти его шуточные задачки, конечно, имели под собой довольно крепкую почву, ведь всякий говорит только о том, что знает. Тем более что о Евгении Аполлоновиче ходили не просто сплетни, но целые обрывки жизнеописаний. Кстати, их содержание и вызывало в учащихся немалую долю уважения, ведь там проскакивали проявления той же самой юношеской несдержанности, что и у нас, но уже примененные на практике. А общие пороки подчас учат их прощению получше воспевания единых добродетелей.

К слову об общем, основную часть группы, в которую меня распределили, умудрились сколотить по большей части из отщепенцев всех мастей, уже заимевших славу неблагонадежных и своенравных, каждый в своем роде. Мне лично наша группа напоминала пиратскую шайку, которую собрала судьба под парусом учебного заведения, плывущего в точно таком же неопределенном направлении, как и вся остальная страна. Романтические штрихи в этот этюд добавляли такие яркие индивидуальности как Денис или Дэн, который имел довольно внушительный список правонарушений и стоял на учете в милиции. Витя Миров – под творческим псевдонимом Мир, этот чуть было не сел за драку несколько лет тому… Филя – Кудрявый, случайно живое свидетельство того, что профессия домушника себя не изжила. А Гриша Молотков тоже был не прочь подраться, но отличительной чертой, точнее чертами являлись сколь просто невообразимое практически детское обаяние, столь такая же всеобъемлющая тупость, удерживающая баланс на грани идиотизма. Прочие тоже в своем роде выделялись, но не так ярко, как эти. Еще один парадокс отмечал тот же Илья Ильич, что ни одного нарекания от учителей конкретно по поводу нашего поведения на уроках не поступало практически никогда. Хотя стоило нам высыпать за пределы аудитории, класса или цеха, их несли ему пачками. Ну чем не пираты: на корабле – внимание и дисциплина, на суше – разбой и пьянство.

Мало-помалу привыкнув к новым порядкам и атмосфере, я вдруг вспомнил о Наде. Черт подери – за текущий год я так ей и не позвонил и совсем забыл, что я был в нее влюблен. Так себе влюбленный! Но покопавшись в себе некоторое время, я с удивлением обнаружил, что влюбленность эта никуда не делась – просто спряталась из виду. Хотя стоило обратить на нее внимание, она снова стала светить и греть – чудеса, не иначе. Энергия этой влюбленности уже не была той самой, что вынуждает идти на решительные и заведомо глупые поступки. И вообще практически не попирает своей «сверкающей пятой» критическое мышление и работу интеллекта в целом. Но просто хочет собой поделиться с определенным избранным существом.

Уже было собрался ей звонить, как вдруг остановился, наткнувшись на целый хоровод вопросов, начинающихся со слов, а вдруг, принявшихся монотонно вращаться вокруг возбужденного ума не хуже детского хоровода вокруг елки. «А вдруг она злиться? А вдруг не хочет меня видеть? А вдруг она пошлет меня к чертовой матери, что тогда мне делать с этой проснувшейся влюбленностью? А вдруг у нее кто-нибудь есть? (почти наверняка есть!), или еще хуже, никого нет, но я ей теперь не нужен?!» С горем пополам задвинув эту рефлексию подальше, все же позвонил. Надя, на мое удивление, согласилась встретиться даже без выдвижения ожидаемых мной особых условий.

К рандеву готовился основательно: сходил постригся, сбрил пух с морды, помыл кроссовки и доконал соседку, любительницу клумб, выдать мне букет каких-нибудь, еще живых осенних цветов. Сунул цветы в пакет, не хватало чтобы меня одногруппники с ними увидели, а еще хуже – друзья (и те, и другие скорее простили бы нелицеприятные отзывы о них или дело, провернутое мной в одиночку, но от букета уж точно «не отмоешься»!). В общем, изготовился и приперся на оговоренное место встречи на двадцать минут раньше.

«На мосты по вечерам дураки пьяные и влюбленные ходят – нормальным людям в такое время там делать нечего!» – говорил мой сосед – престарелый брюзга. Это был его комментарий на падение с моста человека, пару лет назад. Тогда обошлось без фатализма – обыкновенный комичный случай – какой-то пьяный мужик свалился с низкого моста, ободрал колени, перешел реку вброд на ту сторону, которая была ему нужна изначально, но растерял всякую ориентацию в пространстве и снова пошел через мост. Дурацкая фраза соседа вместе с рассказом втемяшились в голову под каким-то неправильным углом и теперь мост для меня ассоциировался с неким романтическим местом. Тут еще услышал песнью Чижа, о том, что: «…все мосты разводятся, а Поцелуев извините – нет!» Конечно, наш мост не имел такого неординарного названия и вообще имел ли? Но так или иначе, я предложил Наде встретиться именно на дощатой террасе моста.

Надя пришла на место минута в минуту, долго рассматривала врученный ей букет, а когда спросила, сам ли я его составил, отметила художественный вкус. Мне стало смешно и пришлось признать, что это вкус моей соседки, флористки-любительницы, а не мой. Между походом в кафе и прогулкой по парку Надя, не долго думая, выбрала парк. Мы перешли мост и прошатались по неухоженным, но не по-осеннему сухим тропинкам до темна. После долго сидели на берегу за неожиданно интересным для меня разговором. Я-то прежде всерьез думал, что женское общество это нечто дополнительное, нечто делающее композицию полновесной, а тут на тебе: цельный, интересный, веселый человек – и вдруг девушка! Между прочим, мне показалось, что она куда разумней меня (правда ненадолго, и самолюбие взяло свое). Эта мысль пролетела по сознанию легкой пушинкой одуванчика и только оставила за собой вопрос: «Если она разумней меня, какого черта она не старается указать мне на это?!» (Хотя может быть именно поэтому и не старается…). В общем, это был вечер открытий и нашего настоящего знакомства. Уж не знаю, как она, но я остался глубоко впечатлен, к тому же финал нашей прогулки меня дожал окончательно. Прежде чем я поцеловал ее, уже стоя у ее дома, Надя сказала:

– Вообще-то я на первом свидании не целуюсь, но будем условно считать его вторым, поэтому нужно скорее целоваться, а то ты опять на год исчезнешь.

Когда плелся домой все думал: «Надо же, все помнит и так себя ведет! Другая бы истерику закатила и на каждый удобный и не очень случай намекала о заторможенной скорости моих умственных процессов, что-нибудь из серии “хорошо погуляли, ну пока, до следующего года!”, а эта – нет! Может быть, она тоже нашла в себе нечто похожее на то, что теперь есть во мне?»

Мое острое нежелание рассказывать друзьям о том, что теперь я встречаюсь с Надей, очевидно указывало на ее ценность для меня, хотя явно я этого не ощущал. Теперь я стал часто бывать у нее, реже она у меня. Мы, не сговариваясь не распространялись о нас, так, словно оба боялись спугнуть удачу или что там обычно спугивают, прежде чем все испортить?

Прошел, наверное, месяц таких наших встреч. В один из вечеров шли ко мне и уже стояли у самой калитки дома, когда из переулка выскочила машина и резко остановилась напротив. Это была вишневая «жигули-шестерка», сплошь обвешанная наклейками с изображением драконов и бегущего огня, с парой десятков каких-то антенн и такой глухой тонировкой, что лиц за стеклом разглядеть не представлялось возможным. Кроме того, колпаки, флажки, лента под стеклом с надписью «Super» и красные брызговики до самой земли окончательно формировали легендарный деревенский тюнинг. (Кстати, над теми, кто выбрал именно такую форму самовыражения, здесь не смеялся только ленивый).

Из машины выскочил парень с выпученными глазами, примерно моего возраста и, не закрывая двери и не глуша мотора, быстро пошел к нам. Я машинально открыл калитку, пропустил вперед Надю и тут же захлопнул ее, крикнув:

– Чё надо?! – отталкивая нахрапистого паренька обратно к машине.

– Э-э, ты притормози! –начал было парень и, бросив взгляд мимо меня, громко прогнусавил, – Надя, давай поговорим! Или так и будешь бегать!?

– Со мной говори! – предложил я.

– Значит, ты отвечаешь?! – тем же гнусавым голоском уточнил парень.

Я повернулся и бросил ключ от дома на тротуар.

– Надя, зайди в дом и закрой за собой дверь!

Она, не медля ни секунды, подняла ключ, и стоило замку щелкнуть с обратной стороны дверей, парень закивал, натянув косую улыбку.

– Ну, давай говорить! – кивнул с насмешливой снисходительностью, будто показывал, что участвует в игре, в которой он не может проиграть.

Он пригласил меня сесть в машину и повел разговор с каким-то не то наркоманским, не то приблатненным налетом. Суть его изложения состояла в том, что Надя – это его девушка. Будто они встречались несколько месяцев и недавно поссорились по какому-то пустяшному поводу, а он как на грех в это время уехал по каким-то делам, не успев помириться, и вот теперь вернулся и не понимает, что происходит? Я со своей стороны дал понять, что соболезную его утрате, но в связи с его нерасторопностью ничего по этому поводу делать не собираюсь и не отступлюсь. В общем орали друг на друга битых полчаса, скатились к взаимным угрозам и рыхлой неразборчивой матерщине. Вдруг боковым зрением я уловил контур человека на заднем сидении (немудрено, что только теперь, ведь свет попадал в машину исключительно через лобовое стекло). Попытка обернуться отозвалась громким треском и болью в шее, и перед глазами все потемнело.

Прежде чем открыть глаза, слух уловил звуки глухих ударов моего собственного сердца, вперемешку с таким же ритмичным стуком откуда-то извне. Я с трудом открыл глаза и, чувствуя легкую слабость, осмотрелся. Я сидел в том же кресле, а надо мной склонилась девушка, держащая меня за запястье. Взглянув мне в лицо, она отпустила руку и, отступив от машины, крикнула:

– Рома, он живой!

Здесь я встряхнулся и, протерев глаза, выскочил из машины. Девушка отступила, кажется, оторопев, а я, чуть шатаясь, окинул взглядом окрестность.

Соображал я теперь плоховато, но двор, в котором стоял сейчас, показался мне знакомым. А когда обратил внимание на возню, которая шла возле открытого настежь гаража, то с насмешкой выдохнул:

– Поролон…

Действительно это был двор, дом, гараж, а в том же числе и жена Ромы. Сам Поролон теперь бил, пытавшегося подняться недавнего моего собеседника, короткой гибкой палкой по спине. Он с остервенением стиснул зубы, при этом приговаривая: «Мне своих проблем не хватает, вас гондонов еще учить!» После схватил второго стоящего тут же и взялся охаживать и его, пока тот сопя и кряхтя не рухнул на землю. Наконец-то бросив палку, Рома вытер лоб рукавом и, приблизившись ко мне сказал, прежде пожав руку:

– Поговорим?

– Поговорим, – кивнул я.

Мы с Ромой прошли в летнюю кухню – небольшой домик с диваном, креслом, широким столом и печкой. Он достал из кухонного шкафчика бутылку коньяка два стакана и нарезку лимона. Налил, и выпив не дожидаясь меня, стал говорить, опережая мои вопросы.

Оказалось, тот паренек, с кем я говорил, это Ромин двоюродный братец Коля, из города (из какого не уточнялось). Несколько месяцев назад он начудил что-то у себя, и папаша решил его спрятать подальше от посторонних глаз, пока пыль не уляжется, а за одно и его приятеля (подельника). Жили первый месяц – тишь да благодать, без необходимости за забор не выходили, но в один вечер не удержались и поехали прокатиться. Сняли местных девок – погуляли, а вот одна отказалась гулять, тут Коле шлея под хвост и попала, стал за ней увиваться…Ему говорили – школьница, а он вроде как сам не свой, влюбился похоже. Потом папаша его позвонил, говорит – пусть едут обратно, вроде как решил он дело, Коля уехал, а вот теперь вернулся.

– Они, видно, поняли, что дальше зайти не смогут, вот и решили тебя ко мне привезти – напугать, чтобы ты отступил. Я-то им наплел, что здесь в большом авторитете, иначе этих отморозков не удержать, а так родня все же! – Явно скрепя сердце, сказал Рома. У меня к нему даже намек на уважение мелькнул. – Ты, Ваня, пойми правильно – влюбился человек! Хотя натура у него такая, что, может, просто прихоть, а как получит… как там ее? Надю! Так и интерес потеряет? В общем, зла не держи! Я их тут по-своему поучу! – наливая еще, сказал Рома. – Как там с Маратом, не работали еще?

– Пока нет, жду чего-нибудь подходящего, – с напускным значением ответил я, только теперь поняв, отчего он так заискивает со мной.

Он понимающе кивнул, выпил еще и пошел на улицу, сказав, что сейчас позвонит и меня отвезут домой. Я вышел следом, закурил сигарету, и пока Рома пошел в дом, приблизился к тем двоим, теперь сидящим у гаража на краю тротуара с печальными лицами.

– Ты чем меня вырубил? – спросил я, глядя на Колиного подельника.

Он бросил обнимать себя за отбитые бока, сунул руку за пазуху и протянул вперед перемотанный красной изолентой электрошокер. Прежде я таких не видел и из баловства нажал кнопку. Аппарат зарычал, играя электрическими дугами между контактов, ребята от этого звука вздрогнули так, словно их уже к ним прислонили. В общем, спецсредство я положил себе в карман, прежде уловив в глазах паренька печаль ребенка, лишившегося игрушки. Смотрел на них теперь и даже намека на злость в себе не находил. Да и сильней чем Рома, я точно не смог бы их наказать, хотя скорее всего и не стал бы.

Машина, с уже известным мне помощником Ромы за рулем подъехала через пять минут, и скоро я все же вошел в свою калитку.

Надя сидела за кухонным столом и читала отцовскую книжку, сразу вскочив, как только меня увидела.

– Что?! – округлив глаза, вскрикнула она.

– Нормально. Но о таких ухажерах нужно предупреждать, это же не то, что наши – подрались-разошлись, эти могут и электричеством начать пытать… – с насмешкой ответил я.

– Ты серьезно? – испугано замерев, выдохнула Надя.

– Нет, но предупредить стоило. Иначе выходит, что ты меня используешь, – усаживаясь за стол напротив нее, сказал я. – Или даже не так – просто водишь вслепую!

– Хорошо! – игриво сказала Надя и, обойдя стол, уселась мне на колени. – Говоришь использую? Я тебе открою одну страшную тайну… я и дальше планирую тебя использовать, – и, увидев мой ошалелый взгляд, добавила, – и рассчитываю, что ты станешь использовать и меня! – покачиваясь на моих коленях, потянулась и ущипнула за шею.

– Это само собой – использую… Но, если говорить о том, как я планирую тебя использовать, с моей стороны никаких секретов нет, – Надя качнула головой и сменила сверкнувший в глазах эротизм на возмущение, – …будешь мыть посуду, полы и белье стирать, – она опять меня ущипнула, но на этот раз с осуждением. – Я тебе говорю, предупреждай о том, что у тебя в жизни происходит! А если бы не случай, я даже не знаю, как это все могло закончиться.

Надя кивнула и вдруг спросила: