Иван Дорога

Иван Дорога
Алексей Максимов

Говорят, перед смертью каждый просматривает ускоренную версию прожитой жизни. Можно воспринимать данный фильм как угодно, но постановщик в нем только один – сам зритель. И стоит окинуть осенние дали взором молодого человека, чувствующего дуло пистолета на своем затылке, как понимаешь это многократно яснее. Когда смотришь на жизнь авантюриста, плохого солдата, фиктивного мужа и «бывшего» мертвеца, волей-неволей встаешь перед вопросом: что ты из себя представляешь? (Содержит нецензурную брань.)

Глава1. Если бы…

«Князь Мышкин прав: предсмертные секунды – это годы…», – неожиданно мелькнуло в уме.

Теперь передо мной лежал осенний пейзаж: дома вдалеке, сосновый перелесок и берег Обской губы, темнеющий внизу покатыми камнями. В лицо сыпали острые льдинки первого снега, сильно болел бок, и ушиб на голове пульсировал в унисон с сердцем. В мой затылок упиралось дуло револьвера, а его владелец только что крикнул о намеренье убить меня. Правда, сделал это так наигранно и театрально, что я не нашел ничего лучше, как передразнить его слова и расхохотаться. Он нажал крючок у самого моего уха, и после выстрела и длинного звона в голове пространство впереди раскрылось особым образом.

Я однажды слышал, будто предсмертный просмотр прожитой жизни – некая укорительная демонстрация высших сил, указатель на впустую потраченные годы, отчет о потерянном времени. Хотя теперь, когда я смотрю свое кино воочию, такое предположение кажется мне глупым. Нет здесь укоризны и даже грамма морали, нет и намека на нее. Вся она осталась там, за пределами зрительного зала. Теперь ясно видно, что мой предсмертный фильм – ответ. Ответ на вопрос, который звучит коротко и просто: как все это случилось?

_____

Перед глазами поплыли слабо распознаваемые пейзажи. Лица. Отдельные слова на бумажных листах. И грохочущие по дороге колеса грузовика. Внезапно все замедлилось и передо мной появился отец.

Почему-то вспомнилось именно, как он произносит свое «если бы…». Он часто это говорил, особенно когда дело касалось меня. После нередко прибавляя «…не был таким дураком!».

Конечно, перед этой фразой частенько фигурировали вполне себе хвалебные вступления. Например: «мог бы стать художником…», когда в свои шесть лет я разрисовал лицо соседской девочки разноцветными фломастерами. Несмотря на то, что согласие на боди-арт было обоюдным, ее родители пожаловались моим. Само собой, меня наказали. Еще из хвалебных вступлений, все из того же раннего детства, запомнилось: «мог бы стать сыщиком…», когда одним поздним вечером я натянул рыболовную сеть в переулке перед фруктовым садом. Я хотел поймать «яблочных воров» соседа, на которых тот пожаловался моему отцу. Как назло, воры в нее так и не попались. Попался другой сосед. Он перебрал со спиртным и решил срезать путь через яблочный сад именно в ту ночь. Я помню, как все смеялись, обсуждая этот случай. Но, когда отец узнал, кто поставил сеть, то в довесок к привычной фразе я впервые получил подзатыльник. Из серии «мог бы стать…» припоминаю еще кое-что. Как-то забрались мы дружной толпой одиннадцати-двенадцатилетних пацанов в старый, уже полуразвалившийся автопарк. Набрали полные карманы каких-то никому не нужных гаек и болтов, а когда убегали от сторожа, я споткнулся и сильно приложился лбом о камень. Открыл глаза уже дома с забинтованной головой и услышал разговор родителей на кухне. Отец опять было начал говорить свое «мог бы стать…», когда мать вклинилась с нервным замечанием: «идиотом!». Тогда отец будто невзначай добавил: «…если бы не был таким дураком!»

Поэтому совершенно неудивительно, что меня зовут Иваном. Или нет, по-другому: стоит ли удивляться подобному поведению человека с таким-то именем! Наверняка все читали русские народные сказки… Хотя меня назвали в честь деда, и к сказочному персонажу мое имя имеет куда меньшее отношение, чем устремление моей натуры…

Теперь мои воспоминания открывались все больше. Один эпизод накладывался на другой, превращая последовательность известных мне событий в густую подвижную смесь.

Первой вспышкой в этом непролазном облаке мелькнула мысль о моей способности отличить свое от чужого – я распознал ее как незрелую, следовательно, очень раннюю. И понял, что не ошибся, когда перед глазами замелькали картинки из первых классов начальной школы, перемежаясь с темными пятнами и ярким светом. И, хотя теперь события постепенно выравнивались и понемногу выстраивались хронологически, отрывистые образы отдельных эпизодов, перемешанные с мыслями, все равно оставляли впечатление тяжести и беспорядка.

Вспышки. Обрывки общих фотографий на фоне классной доски. Лицо первой учительницы. И вот, наконец, хоть какая-то внятная картинка – изображающая здание начальной школы. Именно здесь, вместе с азами математики, русского языка и социалистических ценностей, я впитывал все доступные истины и противоречия: первые понятия о порядке и хаосе, красивом и безобразном и прочих противоположностях. Меня уже тогда настораживала эта грубая определенность – я имею в виду определенность того, что хорошо, а что плохо.

Примерно с тех пор подобные оценки перебрались и во всю остальную жизнь. Допустим, если дома родители читали мне детские книжки, ставили пластинки со сказками и с классической музыкой, то на улице, сидя вечерами у костра в компании сверстников, я слушал песни групп «Сектор Газа» и «Красная плесень» на кассетном магнитофоне «Романтик» и пробовал упражняться в мате, еще не до конца понимая значения произносимых слов. Не находя большого эмоционального различия между тем и другим, я оценивал происходящее вокруг только с точки зрения отрицания родительского выбора: он виделся мне слишком доступным для того, чтобы быть верным. К тому же звуки улицы обостряли внимание и будто говорили: «Продолжай слушать, и скоро ты все поймешь!»

Средняя школа вообще показалась мне странным местом, при том, что в ней работала моя мать. Учителя быстро разделили класс на условные подгруппы и без оглядки на кого бы то ни было нашли в себе силы на одних смотреть с восторгом и умилением, а других не принимать в расчет вообще, считая неспособными к обучению. Хотя я частенько слышал от отца фразу «истина рождается в диалоге», те же учителя этого самого диалога не искали. «Замолчи и не мешай остальным!» – говорили они. Тогда любое соприкосновение с школьным укладом оставляло впечатление чего-то механического, тесного и серого. Немудрено, что школа довольно быстро приобрела для меня образ машины, лязгающей шестернями. Система поощрений и наказаний в виде шкалы с нумерацией от одного до пяти еще больше усиливала эффект. Словом, от прямых ответов, разлинованных тетрадей и однозначных оценок хотелось бежать и не возвращаться. Но оставить школу не представлялось возможным, а для того чтобы здесь преуспеть, во мне имелось слишком мало механического. В самом мягком случае я слышал в свой адрес: «Этот точно гуманитарий!» – впрочем, так называли всех троечников и остальных невнимательных, не особенно способных к точным наукам учеников.

Подобная определенность решила все за меня. Я быстро сообразил, что стремление к теоретическим знаниям забирает много времени и не приносит нужного результата. Быстро понял и то, как можно увернуться от полноценного участия в учебном процессе, где шпаргалки и «яйцеголовые» одноклассники могли помочь формально продвинуться вперед без особого труда. Вместе с этим времени на что-то менее механическое и более естественное стало больше.

А все естественное в конце концов сводилось к двум вещам: тусовке в компании мне подобных и общению с девчонками (точнее – нервному стремлению довести хоть какую-нибудь из них до греха). Если верить французской поговорке, то в процессе поиска причин тех или иных действий «ищите женщину!». Но в школьные годы сам поиск женщины обернулся для меня целым ворохом действий, и, как правило, вредных для организма. Вино или портвейн, хотя годилось и все остальное, что способствовало раскованности в общении с женским полом. Драки за школьной котельной до кровавых соплей и синяков – для самоутверждения и репутации – но в конце концов и для благосклонного отношения к себе слабого пола. В общем – деформированные романтические мифы на практике. Времена не помеха, чтобы назначить себя рыцарем, какую-нибудь Наташку из параллельного класса – принцессой, а нагрубившего ей одноклассника – великаном. Но вместо отрубания головы просто разбить ему нос или, что тоже бывало, – потерпеть фиаско и уйти с поля брани с синяком или парой ссадин. Так или иначе – все в контексте средневековых легенд и с той же романтической бессмысленностью и рвением, которые практиковал Дон Кихот.

Внезапно наступившая юность также не отличалась устойчивостью. Скорее, это была прежняя колея, но с большей наглостью и прибавившимся опытом. Моя юность не знала и не хотела ничего знать, но кричала, требовала и искала повод для обид. Кроме того, у меня этот период выпал на девяностые годы, и вместо того чтобы знать, я со всей своей кипящей страстью вдруг захотел иметь. А рекламные ролики только распаляли аппетит и указывали, чего конкретно я хочу.

Теперь девяностые годы принято называть лихими. Пожалуй, соглашусь. Но, кроме того, это была моя юность, и случись она, допустим, в десятых годах уже нового века, я бы согласился точно так же, поскольку юность лихая всегда. Дело еще и в том, что в сельскохозяйственной провинции, в отличие от обеих столиц и промышленных городов, для того лихого разгула, который транслировался по телевизионным каналам, не было объективных причин. То есть такой по тем временам новаторский и дерзкий подход к предпринимательству как, например, рейдерский захват завода, здесь осуществить не представлялось возможным. Нет завода – нет захвата, да и люди совсем другие. Здесь, в провинции, девяностые отметились на теле рассыпавшейся на куски страны иначе. И, хотя подход был не настолько масштабным, как в более цивилизованных центрах, но все же он нашел свое место.

Еще вчерашние директора совхозов, коммунальных хозяйств и предприятий, обслуживающих сельхозтехнику, – ревностные поборники коммунистических ценностей, а ныне новорожденные предприниматели – не стояли на месте. Они активно занялись приватизацией вверенной им вотчины, а после с легким сердцем распродали все возможное имущество. Поэтому провинция перевалила в новый век на фоне пустынного пейзажа. К тому же в обстановке, лишенной всякого намека на демократическую эйфорию, о которой так много говорили в больших городах (если верить телевидению). По словам отца, это время лучше всех описал зоотехник Степан Сычев на последнем собрании совхоза по поводу торжественного вручения ваучеров: «Демократия – конечно, дело хорошее, но на хера было на ферме окна бить?!»

Да, теперь это был рынок и образно, и буквально, а словосочетание «рыночная экономика» стало как причиной и оправданием, так и стимулом. Поддержку этому новому оказывало и обновившее свой формат телевидение, и его силу преувеличить было сложно. Шутка ли, на тех самых каналах, где прежде транслировалась основная идея государства, не находящая диссонанса с реальной действительностью, теперь скакали пестрые рекламные ролики. Красивые люди активно предлагали: курить американские сигареты, жевать жвачку исключительно без сахара и мыть голову шампунем, от которого волосы станут мягкими и шелковистыми. И, само собой, большинство – в давно принятом за правило коллективном порыве – поверило им, не задумываясь, и захотело срочно купить все перечисленное. Только некоторое время спустя осознав, что для этого нужны уже новые деньги.

Если отступить от частных последствий смены государственного устройства и вновь вернуться к лично моему взгляду на обстановку и себя самого, то здесь тоже ничего не осталось прежним. С чего бы начать… Да, собственно, отчетливого начала этому новому и не было. Все собиралось из частей, как какой-нибудь электрический кабель, вползший в голову множеством своих проводков.

Когда я стараюсь вспомнить самое первое, раз за разом в памяти возникает чувство желания. А если упростить и сократить, на чем настаивала та же самая реклама и атмосфера в целом, то можно назвать это словом «хочу!». Причем такое «хочу!» невозможно было удовлетворить, особенно когда человек не знал, как ему к нему относиться, а я на тот момент не знал этого совершенно точно и просто хотел со всеми вместе.

А чего я хотел? Конечно, того, о чем кричала реклама во всем своем многообразии. Сначала я хотел пить херши-колу и кока-колу, есть «Сникерс», «Марс» и «Вагон вилс», жевать жвачку «Турбо» и непременно носить синюю кепку с сеткой на затылке и аббревиатурой USA на лбу. А получив это, отпустил свое желание на такую свободу, на фоне которой мое собственное воображение совсем зачахло. Осталась его тень, способная на одно только неправдоподобное вранье родителям о том, где пропадал допоздна.

Мое «хочу!» одело меня в синий спортивный костюм Abibas с полосами на плечах. Я выменял его на два серебряных рубля с профилем Ленина, в нагрузку получив еще и белые кроссовки несуществующей фирмы Rubock. В кои-то веки все в моем образе звенело настоящим резонансом. Ведь так же, как эти вещи – плохая подделка известных брендов, так и юность – суррогат взрослого человека.

Если юность – праздник глупой воли и наука переводить сложную окружающую действительность в порядок угловатый и простой, то я стал ярким ее представителем. И вообще все мои сверстники, за исключением некоторых отщепенцев, сбивались в компании. Правда, только затем, чтобы ничего приличного не предпринимать, ведь у нас было свое понимание приличий. Это теперь мне видно, что мы из себя представляли. А тогда перед глазами стояла только вибрирующая пустота пубертатного периода, из которой, как из проектора, по глазам били влекущие пестрые кадры. Улица требовала знаний азов общей полублатной романтики, и мы ее усваивали. Нашпигованные новыми боевиками, рекламой и беспредельно свободной музыкой мозги все крепче усиливали градус того самого «хочу!». И это вело нас в самый центр молодежной жизни – на дискотеку выходного дня.

Что касается семьи – с родителями мне повезло. Сельская интеллигенция, бывшие городские. Их выгодно отличало от местных нежелание выяснять отношения на публике. К тому же они практически не употребляли алкоголь, чем временами вызывали недоумение (а нередко и зависть) окружающих. Это меня веселило и иногда дарило чувство превосходства над остальными.

В нашем доме не было ощущения некоего тесного мирка. Например, никто не хотел смотреть телепередачи Чумака и Кашпировского. Никто не переживал, выиграет ли автомобиль очередной участник «Поля чудес», не забывая о том, что оно располагается в Стране дураков. Единственное шоу, которое смотрели родители с интересом, это «Что? Где? Когда?». Все остальное время, проведенное у телевизора, заполнялось просмотром фильмов: советских, итальянских и самых любимых – французских.

Мировоззрения родителей складывались в некий купол, внутри которого царили иные метафизические процессы. Зато стоило мне выйти за порог дома, как стены сдвигались и сила моего импульса позволяла действовать только в рамках тесного коридора хулиганских позывов. Кто бы знал, как мне нравился этот контраст!

В такие моменты я чувствовал себя, как какой-нибудь греческий божок, принявший вид не человека, но гопника, и втихаря сошедший с Олимпа затем, чтобы пуститься во все тяжкие. Насытиться общением с друзьями, девушками и ощутить энергию толпы.

В моем поселке, как районном центре и самом крупном населенном пункте на несколько сотен километров в округе, прикосновение цивилизации ощущалось особенно. Люди с близлежащих деревень и сел ехали сюда практически с тем же расчетом, с коим едут в город: за более дешевым товаром (как правило – одеждой) или учебой. Кроме среднеобразовательной школы здесь имелось только профессиональное училище, но тем не менее. Кроме того, из признаков цивилизованного общества, помимо обязательных административных и муниципальных точек: поликлиники, налоговой инспекции, сельского совета, милиции, суда, военкомата и уже упомянутых учебных заведений, – нашлось место и культуре.

Местная администрация, наверное, в приступе душевной боли из-за падения культурного облика селян построила здесь неоправданно большой дом культуры. Может, от того, что прежний маленький клуб сгорел в конце восьмидесятых (по рассказам, во время проката фильма «Кинг Конг жив») и «культуре» нужно было где-то себя культивировать и нести в массы? А массы, как известно, не готовы окультуриваться под открытым небом. Но новый клуб в смысле культурной нагрузки не соответствовал масштабам застройки. Здесь располагались несколько детских кружков, большой спортивный зал, где время от времени играли в волейбол, и концертная площадка на триста мест. На ее сцене иногда выступала местная самодеятельная фольклорная группа под названием «Ручеек». Она состояла из десятка незамужних женщин постбальзаковского возраста в красных сарафанах с вышивкой и одного закодированного гармониста в косоворотке, бойкого, но с грустью в глазах. Да, местные власти в области знаний вкусов молодежи, отстали, наверное, лет на тридцать. Ведь молодежь привлекали только редкие прокаты уже порядком устаревших фильмов и та самая дискотека.

В общей последовательности событий, бегущих теперь перед глазами, память выделила один поход на танцы, словно сдвинув в сторону все прочие. Что тут можно поделать? Сейчас я не волен этим управлять – я только зритель, и просто смотрю фильм, с плохим названием «Моя жизнь».

Глава 2. На дискотеку

Стоял конец мая, днем уже хорошо пригревало солнце, но вечерами сильно холодало. Мне тогда только-только исполнилось шестнадцать, как в общем-то всем из нашей компании, за исключением Димы, он был осенний (нудный осенний Дима). Мы собрались как обычно около маленького магазинчика на перекрестке. Пока стояли втроем, я Вадик и Дима. Вадик пришел уже слегка поддатым, говорил, что по дороге встретил соседа, а тот плелся от товарища, у которого родилась дочь, он и предложил выпить за здоровье новорожденной, и как никогда вовремя. Вадик не успел поздороваться, как моментально по привычке начал глумиться над прической Димы. (На практически лысой голове осталась тонкая полоска волос, изображающая челку). Она и вправду сегодня была какой-то особенно дурацкой. Я, конечно, тоже хохотал, но больше по инерции, потому как голова была занята Надей. Да, тогда как раз черт меня дернул влюбиться в недавно переехавшую из города Надю. От этого я не особенно был готов шутить и вообще, как всякий влюбленный, перестал понимать более или менее длинные логические цепочки. И в волевом смысле держался только на памяти о том, как действовал прежде. Проще говоря отупел, обмяк, но довольно успешно скрывал это, время от времени подначивая Диму, чтобы отвести от себя оценивающие взгляды друзей. И в этом смысле его слегка дебильная прическа и хмурый виноватый вид можно было считать подарком судьбы.

Леха с Саней подошли как раз в момент, когда Дима психанул и разорался на всю улицу визгливым неумелым матом. Громко и рассеянно пообещав, что не намерен больше иметь с нами дела, Дима умолк, а когда Саня предложил скинуться на портвейн, тут же внес свою лепту в общий котел. Леха назвал его «человеком слова», и мы пошли «в центр», так, словно не было никакой ругани. У нас практически всегда происходило так: ссора почти до драки, а спустя какие-то несколько минут смех или вообще ничего, как теперь.

По дороге заскочили в один из трех имеющихся круглосуточных магазинов, но единственный, где нам продавали спиртное без всяких вопросов. Продавец Валентина, крупная женщина средних лет, на поприще официальной торговли была монополистом в сфере продажи алкоголя несовершеннолетним и всех нас прекрасно знала. Портвейн и Янтарное вино (всегда с толстым слоем осадка) у нее не застаивались, а подростки при наличии средств не испытывали дефицита в алкоголе. Те, кто пользовался услугами этого магазина, частенько шутили, говоря, что не сам человек решает свою судьбу, а делает это именно Валентина. В то время как официальная власть, будь то милиция или загс, ее только исполняют.

Бряцая бутылками в пакете, всей честной компанией подались на рынок. Точнее, мы называли его базаром, не то на блатной, не то на старорусский манер. Дело в том, что после восьми вечера торговцы сворачивались, а сама территория рынка не закрывалась. Таким образом то, что было прилавками для товара еще пару часов назад, на ночь становилось барными стойками и местами для сидений. Комфорт эконом-класса! Бар самообслуживания для тех, кто не мог себе позволить, допустим, посиделки в кафе, по бедности или возрасту. Но это конечно больше формальное объяснение, потому как многие из тех, кто имел и средства, и достаточный для бара возраст, частенько предпочитали проводить время под широкими навесами базара, нежели за столом кафе. Не мудрено, ведь здесь было куда веселей. Местная атмосфера не обязывала соблюдать приличие и держать лицо, потому как все вокруг не собирались это делать точно так же.

Стоило нам приговорить первые две бутылки портвейна, как Дима под какой-то женский вопль, донесшийся с соседнего прилавка, ни с того ни сего завел разговор о том, что наше детство практически кончилось. И, словно не замечая наши вытянувшиеся в удивлении и вопросе лица, продолжил монолог минорным тоном. В это время как из-под фонаря слева к нам приблизился Виталик, мой одноклассник. Он молча пожал нам руки, уставился на Диму и спросил: «Где стригся?» В эту секунду мы все наблюдали самый быстрый эмоциональный переход от сентиментального нытья к взрыву ярости из когда-либо случавшихся. Только что плавная речь Димы скатилась к первобытному воинственному крику, оставив на месте рассуждений одно сплошное эмоциональное выражение. В общем он взвыл и бросился на Виталика.

Все мы в едином порыве вскочили и схватили Диму за руки. Виталик отпрыгнул и уставился сначала на мычащего нечто нечленораздельное Диму, а уж после на нас, хохочущих на все голоса. Диму быстро успокоили и усадили на место, а Виталику налили вина. Саня пояснил, что с Димой говорить «о больном» сегодня не стоит. Виталик выпил и поплелся куда-то дальше, где голосила другая компания побольше нашей.

Откупорили третью бутылку и, выпив, слово взял Леха и стал рассказывать о его поездке в Новосибирск. Этот умел говорить интересно и отрешенно, а для впавшего в какое-то полутрансовое состояние Димы подобный подход был просто необходим. И мое состояние ума такой разговор устраивал куда больше чем прежний, к тому же я тоже имел родственников в этом городе. Леха тем временем курил одну за одной и рассказывал, как он ездил к тетке, с каждым словом все больше погружая нас в странное ощущение более объемной действительности. Его рассказ заинтересовывал, но отдавал чем-то чужим и неуютным, и первым на это отреагировал Вадик, когда вклинился с какой-то колкой ремаркой. Кстати, из всех нас он был самым закоренелым «колхозником». С малых лет участвовал в уходе за довольно большим животноводческим хозяйством (их семейство держало какое-то невообразимое количество коров и свиней). При таких занятиях сфера понятных интересов уж слишком тесная. Так что закомплексованный, но довольно сильный для сублимации комплекса в гордость, Вадик, не особенно выносил разговоров о городе. Тем более что сам он выезжал за пределы района лишь однажды.

Посиделки задались не особенно, до дискотеки оставался еще час, настроение начинало портиться, но тут пришли Люба с Зиной, и все стало только хуже.

Мне лично Люба с Зиной нравились, точнее сказать, веселили. Общались очень свободно и располагали способностью заразить этим, кого угодно. Но согласно их репутации, они могли заразить не только свободным общением, но и некоторыми венерическими заболеваниями. Их вид и вправду располагал к подобным рассуждениям –они курили и ругались матом, но никто из моих знакомых не мог подтвердить того, что когда-либо спал с кем-то из них. И вообще на их счет у меня лично имелось подозрение, что они выглядят и ведут себя как «прожженные шалавы», только ради репутации. При знакомстве, приличные люди ее учтут, а неприличным они сами откажут. И при том что настоящего подтверждения их репутации не находилось – это мог быть вполне себе современный способ сохранить целомудрие до лучших времен.

Тогда от тесного и обходительного общения с женским полом я нередко слегка зажимался. Конечно не так как Саня или Дима. Последний вообще нес какую-то больную чушь, не сопряженную ни с формальным разговорным контекстом, ни с конкретным предметом, кажется вообще проваливаясь в некую другую реальность, но все же. Да, я довольно рано понял, что в ловеласы я не особенно гожусь. Для этого нужна другая психическая конструкция. Допустим, из моих наблюдений за преуспевающими на этом поприще нужна: пуленепробиваемая уверенность, не наигранная небрежность и умение навязать потенциальной жертве некую неизбежность. А для этого необходимо отчетливо видеть только себя, превозносить и преподносить себя как неслыханную удачу, которая может и ускользнуть. В общем нужно быть крепким и устойчивым эгоистом. В этом смысле в ловеласы куда лучше годился Вадик, со своим практичным крестьянским подходом к любому делу, чего не исключало и общение с девушками. А я тем временем ходил «вечно влюбленный», и способности ловеласа во мне не приживались, хотя женского внимания хватало и так.

В этот раз близость женского пола на без того раздражённого Диму, повлияла еще сильнее и быстрей обычного – он «нарезался» просто «в клочья» с быстро выпитого стакана портвейна и понес уже совсем другую чушь. Если прежде его клонило в сторону сантиментов, то теперь его речь приобрела отчетливый злобно-агрессивный характер. Теперь он встал с места и стал говорить обо всем подряд в качестве вступительного слова заявив, что весь этот поганый мир, только иллюзия, и он ему снится. Что мы все ему снимся, а он нам. Потом начал говорить о заговоре и что бог – это облако, после попытался объяснить на пальцах устройство некоего механизма, без уточнения его названия и прикладной цели. После схватился за живот обеими руками, отбежал в сторону и его вырвало.

Хохот разнесся по окрестностям гулким эхом. Все кроме Вадик, вскоре угомонились, тот надсадно давил из легких воздух, растянув в улыбке рот, так что не было слышно звука, но по лицу потекла слеза. Люба повернулась ко мне и с серьезным и непривычно наивным для нее видом негромко спросила, что случилось с Димой. Я пожал плечами и объяснил, что Дима любитель разного рода заговоров, тайных знаний, предсказаний и мистики. И если он перебирает со спиртным, он все это исторгает в качестве сумятицы и просто набора не связанных между собой предложений. Люба кивнула и повторив: «Исторгает…», посмотрела в сторону уже уходящего куда-то в темноту Димы. Я же тем временем не мог оторвать глаз от ее груди, для ее шестнадцати лет довольно выдающейся… из выреза оранжевого топика.

Среди по-настоящему ночной темноты, подсвеченной несколькими слабыми фонарями, раздалось разбавленное писком расстроенного микрофона «Раз-Раз…», и послышались приглушенные звуки музыки – началась дискотека. Все приободрились, но остались на местах, ведь каждому известно о том, что не стоит идти в пустой зал. Иначе это будет говорить о пришедшем либо, что он рано и сильно пьян, либо, что хуже, ему одиноко. А мы и не спешили. У нас было две бутылки вина и свежий повод для веселого разговора, который оставил после себя Дима, кособоко ушедший в майскую ночь как последний поэт.

Примерно через десять минут под усеченным конусом желтого фонаря у входа на рынок вновь появился Дима. Он нервно осмотрелся и быстро пошел к нам. Как только он приблизился, мы оглядели его и напряженно умолкли. Вид его был взвинченным, голова мокрой, лицо красным, а в руке лежало горлышко разбитой бутылки.

– Ты чё красный? – тихо спросил Вадик.