Боярщина

– А когда вы будете опять у них? – спросил он.

– Не знаю, как случится. А вы ездите к ним?

– Нет, мне не правится ее муж.

– Я поклонюсь ей от вас, коли угодно, – сказал Савелий, как бы угадывая намерение своего спутника.

– Ах, сделайте милость, – сказал Эльчанинов, обрадованный этим вызовом, – и скажите ей, что в Москве она лучше держала свое обещание.

– А разве она не сдержала какого-нибудь обещания?

– Да, пустяки, конечно: обещалась у предводителя танцевать со мною кадриль и уехала.

– Ее, может быть, муж увез.

– Очень может быть. Скажете?

– Извольте.

– Только с глазу на глаз.

– Это для чего-с?

– Потому что этот господин муж может подумать бог знает что.

– Так я лучше ничего не буду говорить, – сказал, подумавши, Савелий.

– Нет, нет, бога ради, скажите, – проговорил Эльчанинов, испуганный мыслью, что не догадывается ли Савелий.

– А вам очень хочется? – спросил тот.

– Очень…

– Да тут ничего такого нет?

– Решительно ничего.

– Хорошо, скажу-с.

Разговаривая таким образом, молодые люди подъехали к Ярцову.

– Прощайте! – сказал Савелий.

– Доброй ночи, – проговорил Эльчанинов, протягивая к нему руку, – приезжайте ко мне, мы старые знакомые.

– Хорошо-с, – отвечал тот и поворотил лошадь к своему флигелю, а Эльчанинов подъехал к крыльцу дома Клеопатры Николаевны.

При входе в гостиную он увидел колоссальную фигуру Задор-Мановского, который в широком суконном сюртуке сидел, развалившись в креслах; невдалеке от него на диване сидела хозяйка. По расстроенному виду и беспокойству в беспечном, по обыкновению, лице Клеопатры Николаевны нетрудно было догадаться, что она имела неприятный для нее разговор с своим собеседником: глаза ее были заплаканы. Задор-Мановский, видно, имел необыкновенную способность всех женщин заставлять плакать.

При появлении Эльчанинова хозяйка издала восклицание.

– Боже мой! Monsieur Эльчанинов! – сказала она. – Так-то вы исполняете ваше обещание, прекрасно!

– Извините меня, – начал Эльчанинов, не кланяясь Задор-Мановскому, который в свою очередь не сделал ни малейшего движения. – Я не мог приехать, потому что был болен. Но, кажется, и вы чем-то расстроены?

– Ах, у меня горе, Валерьян Александрыч: мой опекун помер.

– Опекун? Зачем у вас опекун?

– Опекун над имением моей дочери; вы не знаете, с какими это сопряжено хлопотами. Нужно иметь другого; вот Михайло Егорыч, по своей доброте, принимает уж на себя эту трудную обязанность.

– Напротив, я полагаю, приятную, – возразил Эльчанинов.

– Может быть, это вам так кажется; для меня ни то, ни другое… Я назначен опекою, – проговорил Задор-Мановский.

– Что ж тут для вас, Клеопатра Николаевна, за хлопоты? – сказал Эльчанинов. – Все равно, кто бы ни был.

Вдова вздохнула.

– Чем вы были больны? – спросила она, помолчав.

– Я был более расстроен, – отвечал Эльчанинов.

– Нельзя ли узнать, чем?

– Я полагаю, вы знаете.

Эльчанинов нарочно стал говорить намеками, чтобы досадить Мановскому, которого он считал за обожателя вдовы.

– Нет, я не знаю, – сказала вдова.

– Ну, так я вам скажу.

– Когда же?

– Когда будем вдвоем.

Задор-Мановский поворотился в креслах.

– Позвольте мне остаться у вас ночевать, – сказал Эльчанинов, – я боюсь волков ночью ехать домой.

– Даже прошу вас.

– Это не предосудительно по здешним понятиям?

– Нисколько… А вы, Михайло Егорыч?

– Ночую-с, – отвечал тот лаконически.