В водовороте

На другой день после этого объяснения, барон написал к князю Григорову письмо, в котором, между прочим, излагал, что, потеряв так много в жизни со смертью своего благодетеля, он хочет отдохнуть душой в Москве, а поэтому спрашивает у князя еще раз позволения приехать к ним погостить. «Этот Петербург, товарищи мои по службе, даже комнаты и мебель, словом, все, что напоминает мне моего богоподобного Михайла Борисовича, все это еще более раскрывает раны сердца моего», – заключал барон свое письмо, на каковое князь в тот же день послал ему телеграфическую депешу, которою уведомлял барона, что он ждет его с распростертыми объятиями и что для него уже готово помещение, именно в том самом флигеле, где и князь жил. Барон после того не замедлил прибыть в Москву и прямо с железной дороги в извозчичьей карете, битком набитой его чемоданами, проехал в Останкино.

Самого князя не было в это время дома, но камердинер его показал барону приготовленное для него помещение, которым тот остался очень доволен: оно выходило в сад; перед глазами было много зелени, цветов. Часа в два, наконец, явился князь домой; услыхав о приезде гостя, он прямо прошел к нему. Барон перед тем только разложился с своим измявшимся от дороги гардеробом. Войдя к нему, князь не утерпел и ахнул. Он увидел по крайней мере до сорока цветных штанов барона.

– Зачем у вас такая пропасть этой дряни? – воскликнул он.

– Цветных брюк надобно иметь или много, или ни одних, а то они очень приглядываются! – отвечал барон с улыбкою и крепко целуясь с другом своим.

– Княгиню видели? – спросил князь.

– Нет еще! – отвечал барон.

– Ну, так пойдемте к ней.

– Позвольте мне несколько привести себя в порядок, – отвечал барон.

– Будем ждать вас! – сказал князь и ушел к жене.

Ему поскорее хотелось видеть ее, потому что княгиня, как он успел подметить, не совсем большое удовольствие изъявила, услыхав, что барон собрался, наконец, и едет к ним гостить. Князь застал ее в зале играющею на рояле. Звуки сильные, энергические, исполненные глубокой тоски, вылетали из-под ее беленьких пальчиков. Княгиня в последнее время только и развлечение находила себе, что в музыке. Князь некоторое время простоял на балконе, как бы не решаясь и совестясь прервать игру жены. Невольное чувство совести говорило в нем, что эти сильные и гневные звуки были вызваны из кроткой души княгини им и его поведением; наконец, он вошел, княгиня сейчас же перестала играть. Она никогда больше при муже не играла и вообще последнее время держала себя в отношении его в каком-то официально-покорном положении, что князь очень хорошо замечал и в глубине души своей мучился этим.

– Барон приехал! – сказал он как можно более приветливым голосом.

– Слышала это я, – отвечала княгиня холодно.

«Опять этот холод и лед!» – подумал про себя князь. Обедать этот раз он предположил дома и даже весь остальной день мог посвятить своему приехавшему другу, так как Елена уехала до самого вечера в Москву, чтобы заказать себе там летний и более скрывающий ее положение костюм.

Часа в три, наконец, барон явился к княгине в безукоризненно модной жакетке, в щегольской соломенной летней шляпе, с дорогой тросточкой в руке и, по современной моде, в ярко-зеленых перчатках.

– Я привез вам поклон от вашего папа, мама, сестриц, – говорил он, подходя и с чувством пожимая руку княгини. – Все они очень огорчены, что вы пишете им об нездоровье вашем; и вы действительно ужасно как похудели!.. – прибавил он, всматриваясь в лицо княгини.

– Стареюсь, и от скуки, вероятно, – отвечала княгиня.

– А вы в Москве скучаете? – спросил барон.

– Ужасно!.. Препротивный город!.. – почти воскликнула княгиня.

Князь при этом разговоре сидел молча. Он догадывался, что жена всеми этими словами в его огород кидает камушки.

На даче Григоровы обедали ранее обыкновенного и потому вскоре затем пошли и сели за стол.

– Как чувствует себя бедная Марья Васильевна? – спросила княгиня барона.

– Ах, боже мой! Виноват, и забыл совсем! Она прислала вам письмо, – проговорил тот, вынимая из бумажника письмо и подавая его князю, который с недовольным видом начал читать его.

– Марья Васильевна поручила мне умолять князя, чтобы он хоть на несколько дней приехал к ней в Петербург, – объяснил барон княгине.

– Я и сама думаю, что ему надобно съездить, – проговорила та.

– Ты думаешь, а я не думаю! – произнес сердито князь, кидая письмо на стол. – Черт знает, какая-то там полоумная старуха – и поезжай к ней!.. Что я для нее могу сделать? Ничего! – говорил он, явно вспылив.

– Утешил бы ее тем, что она увидит тебя, больше ничего, – подхватила княгиня.

– Если ей так хочется видеть меня, так пусть сама сюда едет, – сказал тем же досадливым голосом князь.

– Как же самой ей ехать! – возразила княгиня.

– Она тронуться с постели теперь не может! – поддержал ее барон.

– Ну, когда не может, так и сиди там себе! – сказал князь резко, и вместе с тем очень ясно было видно, до какой степени он сам хорошо сознавал, что ему следовало съездить к старушке, и даже желал того, но все-таки не мог этого сделать по известной уже нам причине.

Княгиня на последние слова его ничего не сказала; барон тоже. Он, кажется, начинал немножко догадываться, что между супругами что-то неладное происходит.

После обеда князь пригласил барона перейти опять в их мужской флигель. Барон при этом взглянул мельком на княгиню, сидевшую с опущенными в землю глазами, и покорно последовал за князем.

Княгиня, оставшись одна, опять села за рояль и начала играть; выбранная на этот раз ею пьеса была не такая уже грустная и гневная, а скорее сентиментальная. Видимо, что играющая была в каком-то более мечтающем и что-то вспоминающем настроении.

Князь между тем велел подать во флигель шампанского и льду и заметно хотел побеседовать с приятелем по душе. Приглашая так быстро и радушно барона приехать к ним, князь делал это отчасти и с эгоистическою целью: он был в таком страстном фазисе любви своей, у него так много по этому поводу накопилось мыслей, чувств, что он жаждал и задыхался от желания хоть с кем-нибудь всем этим поделиться. Барон для этого казался ему удобнее всех. Во-первых, он был старый его приятель, во-вторых, заметно любил и уважал его и, наконец, был скромен, как рыба. Князь совершенно был убежден, что барон, чисто по своей чиновничьей привычке, никогда и никому звука не скажет из того, что услышит от него. Когда стакана по два, по три было выпито и барон уже покраснел в лице, а князь еще и больше его, то сей последний, развалясь на диване, начал как бы совершенно равнодушным голосом:

– Я хочу вам, мой милый Эдуард, открыть тайну, в отношении которой прошу прежде всего вашей скромности, а потом, может быть, и некоторого совета по случаю оной.

– За первое ручаюсь, а за второе, не знаю, сумею ли, – отвечал барон.

– Сумеете, потому что в этом случае вам подскажет ваша дружба и беспристрастие ко мне.

– О, если так, то конечно! – подхватил барон.

Сделав такого рода предисловие, князь перешел затем прямо к делу.

– У меня тут в некотором роде роман затеялся! – начал он как-то не вдруг и постукивая нервно ногою.

– Роман? С кем же это? – спросил барон.

– С девушкой одной и очень хорошей!.. – отвечал князь, окончательно краснея в лице.

– С девушкой даже? – повторил барон. – Но как же княгиня на это смотрит? – прибавил он.

– Княгиня пока ничего, – отвечал князь, держа голову потупленною, и хоть не смотрел в это время приятелю в лицо, но очень хорошо чувствовал, что оно имеет не совсем одобрительное выражение для него.

– Вы лучше других знаете, – продолжал князь, как бы желая оправдаться перед бароном, – что женитьба моя была решительно поступок сумасшедшего мальчишки, который не знает, зачем он женится и на ком женится.

Барон молчал.

– К счастию, как и вы, вероятно, согласитесь, – разъяснял князь, – из княгини вышла женщина превосходная; я признаю в ней самые высокие нравственные качества; ее счастие, ее спокойствие, ее здоровье дороже для меня собственного; но в то же время, как жену, как женщину, я не люблю ее больше…

Барон при этом гордо поднял голову и вопросительно взглянул на приятеля.

– Но за что же именно вы разлюбили ее? – спросил он его.

– И сам не знаю! – отвечал князь; о причинах, побудивших его разлюбить жену, он не хотел открывать барону, опасаясь этим скомпрометировать некоторым образом княгиню.