– Ну, так как вы, мой милый Эдуард Федорович, – заключил он, – полагаете: виноват я или нет, разлюбя, совершенно против моей воли, жену мою?
– Конечно, виноваты, потому что зачем вы женились, не узнав хорошенько девушки, – отвечал барон.
– Совершенно согласен, но в таковой мере виновата и княгиня: зачем она шла замуж, не узнав хорошенько человека?
– Но княгиня, однако, не разлюбила вас?
– А я-то чем виноват, что разлюбил ее? – спросил князь.
– Тем, что позволили себе разлюбить ее, – отвечал барон, сделав заметное ударение на слове позволили.
Князь усмехнулся при этом.
– Вы, мой милый Эдуард, – отвечал он, – вероятно не знаете, что существует довольно распространенное мнение, по которому полагают, что даже уголовные преступления – поймите вы, уголовные! – не должны быть вменяемы в вину, а уж в деле любви всякий французский роман вам докажет, что человек ничего с собой не поделает.
– Но, однако, почему же вы спрашиваете меня: виноваты ли вы или нет? – возразил ему с усмешкою барон.
Князь подумал некоторое время: он и сам хорошенько не давал себе отчета, зачем он спрашивает о подобных вещах барона.
– Очень просто-с! – начал он, придумав, наконец, объяснение. – В каждом человеке такая пропасть понятий рациональных и предрассудочных, что он иногда и сам не разберет в себе, которое в нем понятие предрассудочное и которое настоящее, и вот ради чего я и желал бы слышать ваше мнение, что так называемая верность брачная – понятие предрассудочное, или настоящее, рациональное?
– По-моему, совершенно рациональное, – подтвердил барон.
– Жду доказательств от вас тому!
– Доказательством тому может служить, – отвечал барон совершенно уверенно, – то, что брак[56 - Брак. – Вопрос об отношении к браку в шестидесятые годы был одним из наиболее острых. Нигилисты (см. выше, прим. к стр. 29) подчас отрицали не только брак, но и семью, что нашло наиболее яркое выражение в революционной прокламации «Молодая Россия», выпущенной в мае 1862 года кружком П.Г.Заичневского (1842—1896).] есть лоно, гнездо, в котором вырастает и воспитывается будущее поколение.
– Но будущее поколение точно так же бы хорошо возрастало и воспитывалось и при контрактных отношениях между супругами без всякой верности!
– Может быть! Но в таком случае отношения между мужем и женою были бы слишком прозаичны.
– Но зато они были бы честней нынешних, и в них не было бы этой всеобщей мерзости деяний человеческих – лжи! Вы вообразите себе какого-нибудь верного, по долгу, супруга, которому вдруг жена его разонравилась, ну, положим, хоть тем, что растолстела очень, и он все-таки идет к ней, целует ее ножку, ручку, а самого его в это время претит, тошнит; согласитесь, что подобное зрелище безнравственно даже!.. И сей верный супруг, по-моему, хуже разных господ камелий, приносящих себя в жертву замоскворецким купчихам; те, по крайней мере, это делают из нужды, для добычи денег, а он зачем же? Затем, что поп ему приказал так!
Барон усмехнулся: подобная картина верного супруга и ему показалась странна и смешна.
– А что за Москвой-рекой в самом деле можно выгодно жениться на какой-нибудь богатой купеческой дочке? – спросил он вдруг.
– Весьма. Хотите, я буду хлопотать для вас об этом?
– Сделайте одолжение! – подхватил барон шутя. – Однако вот что вы мне скажите, – прибавил он уже серьезно, – что же будет, если княгиня, так вполне оставленная вами, сама полюбит кого-нибудь другого?
– Имеет полное нравственное право на то!.. Полнейшее! – воскликнул князь.
– Ну нет, вы шутите! – произнес барон, краснея даже немножко в лице.
– Нисколько! Я даже душевно желаю того по простому чувству справедливости: я полюбил другую женщину, поэтому и княгиня, если пожелает того, может отдать свое сердце другому; желаю только в этом случае, чтобы этот другой был человек порядочный!
Барон при этом опять усмехнулся и покачал только головой.
– Я все-таки не могу верить, чтобы могли между вами существовать такие отношения, – проговорил он.
– Совершенно такие существуют! – отвечал князь, нахмуривая брови: ему было уже и досадно, зачем он открыл свою тайну барону, тем более, что, начиная разговор, князь, по преимуществу, хотел передать другу своему об Елене, о своих чувствах к ней, а вышло так, что они все говорили о княгине.
– Странно, очень странно, – сказал ему на это барон, в самом деле, как видно, удивленный тем, что слышал.
В это время из сада под окном флигеля раздался голос княгини.
– Эдуард Федорыч! – крикнула она оттуда. – Не хотите ли прогуляться со мной по Останкину?
– Ах, очень рад! – воскликнул тот и, сейчас же встав и схватив свою соломенную шляпу, пошел к княгине.
– И я с вами пойду! – подхватил князь и тоже пошел за бароном.
Княгиня, кажется, не ожидала увидеть мужа.
– А ты разве дома еще? – спросила она его.
– Дома! – отвечал князь.
– Мы в сад не пойдем; там из Москвы наехало купечество, а потому толпа ужасная! – говорила княгиня.
– А барон, напротив, стремится к замоскворецкому купечеству: партию хочет себе составить посреди их! – заметил князь.
– Партию вы хотите между купчих составить? – спросила княгиня барона как бы несколько укоризненным голосом.
– Это ваш супруг мне предлагает, – отвечал тот.
Разговаривая таким образом, они шли по дороге к Марьиной роще, и когда вышли в поле, то княгиня, которая была очень дальнозорка, начала внимательно глядеть на ехавшую им навстречу пролетку с дамой.
– Это, кажется, Елена? – спросила она мужа.
– Да, она, – произнес тот протяжно.
Он уже давно узнал Елену, возвращавшуюся из Москвы. О том, что Жиглинские будут в Останкине жить и даже переехали с ними в один день, князь до сих пор еще не говорил жене.
– Она, вероятно, к нам едет! – прибавила княгиня.
– Не думаю, скорее домой! – возразил князь.
– Стало быть, она здесь живет? – произнесла княгиня, устремляя на мужа внимательный взгляд.
– Здесь! – отвечал он ей почти сердито.
Елена в это время подъехала к ним очень близко. Сначала она, видимо, недоумевала – выйти ли ей из экипажа или нет; наконец, заметно пересилив себя, она сошла и прямо обратилась к княгине.
– Bonjour, princesse! – произнесла она как бы радостным голосом.
– Bonjour! – отвечала княгиня. – А вы в Останкине тоже живете? – присовокупила она после короткого молчания.